– Ребята забудут про меня, как только на горизонте покажется что получше. И Винисиус тоже. Он врет, что ему наплевать на концерты. Что главное – сама музыка. Он говорит так только потому, что от исполнителя самбы ждут таких слов. Исполнитель самбы не должен иметь амбиций. Но я-то знаю – ему нравится играть перед полным залом. Я это чувствую, когда мы на сцене, – это как электричество. Знаешь, когда мы с Винисиусом на сцене – это сон. И просыпаться не хочется.
– Вот, значит, чего ты хочешь, – прошептала я. – Быть с ним на сцене, навечно.
Граса вздохнула:
– Я хочу прекратить драться за одни и те же старые обноски: еще больше казино, еще чаще крутиться на радио.
Мне показалось, что кожи моей касается не простыня, а наждак. Я отшвырнула ее. Конечно, за нами наблюдали и нас судили все то время, что мы жили в Лапе. Но фокус состоял в том, что мы этого попросту не замечали. До тех пор, пока не появился сеньор Пиментел и не выяснилось, что все наши достижения весят столько же, сколько наши неудачи. Мы с Грасой были уверены, что наша нынешняя жизнь – волшебный фейерверк, но, взглянув на нее глазами сеньора Пиментела, увидели лишь обшарпанность да грязь, мы будто выяснили внезапно, что вовсе не живем в раю, а лишь глазеем на него через замызганное стекло.
Говорят, нужда – мать изобретательности. Я бы добавила, что озлобленность – ее отец. Сколько песен, стихов, картин, книг и смелых предприятий стали ответом на пренебрежение, разбитое сердце, бездумно сказанное слово? Акт творчества есть форма мести миру скептиков.
Чем настойчивее сеньор Пиментел выражал нам неодобрение, чем чаще высказывал недовольство по поводу того, что мы едим, где живем, как работаем, чем сильнее он допекал Винисиуса (своего вынужденного соседа) сетованиями, что «Голубая Луна» висит на шее Софии Салвадор, тем больше песен мы писали. Каждый день после обеда мы с Винисиусом отправлялись в кино, чтобы прочистить голову, а потом уединялись в его или нашей комнате – писать песни. И там мы забывали и о выступлениях, и о деньгах, и о сеньоре Пиментеле. Мы с Винисиусом будто убедили себя, что всегда сумеем укрыться от внешнего мира. Но мир постоянно настигал нас.
Однажды днем, когда мы сидели в нашей комнате и трудились над особенно упрямой песней, Винисиус прекратил терзать гитару и спросил:
– В чем дело?
– Она не уложится в три минуты.
– Значит, сыграем ее на роде.
Я покачала головой:
– Хорошая песня. Не хочу, чтобы она канула в никуда.
– Рода – это не никуда.
– Зачем мы продаем свои песни? – спросила я.
– Мы записываем пластинки, и люди их слушают. Ты же этого хотела.
– А «Виктор» гребет бабки. Как думаешь, сколько они заработали на «Дворняге» после карнавала?
– Так уж все устроено. – Винисиус пожал плечами.
– А что, если можно иначе? Что, если права на песни останутся у нас? И мы сами станем записывать пластинки?
Винисиус рассмеялся:
– Самбу нельзя присвоить. Она как птица. Летает по всей Лапе, да что там – она, может, когда-нибудь весь мир облетит! И расскажет людям историю, нашу историю. Хорошая самба поселится у людей в головах. В их памяти, Дор! Веришь? Она напомнит им о добрых временах или о печальных временах, о ком-то, кого они любили, о доме. Это же чудо. Такое не присвоишь.
– Ага. И съесть ее тоже нельзя. Или надеть и носить. Или жить в ней.
– Дор, мы не голодаем. И я доволен по уши своим жильем.
– Вторые уши там тоже имеются, – заметила я.
– Зато Граса довольна. С тех пор как он поселился у меня, мы с ней ни разу не повздорили.
– Оно того стоит?
– Дай дураку ведро воды – он и утопится.
– Или кого-нибудь из нас утопит, – парировала я.
Дверь открылась. На пороге стояла Граса – платье в цветочек, беретка.
– Не смотрите на меня так испуганно, – сказала она.
– Ты не пошла на урок? – спросила я.
Граса сдернула берет и взъерошила короткие выбеленные волосы.
– Папа говорит, мне не нужны уроки. Говорит, мой голос и так совершенство. И какая-то шляпница учит меня петь? Да ну ее.
Она подпихнула бедром Винисиуса, сидевшего на краю нашей кровати. Он торопливо убрал гитару, освобождая Грасе место, при этом ее рука прижалась к его руке.
– Прошу простить, что помешала вашему свиданию.
– Это не свидание. – Винисиус моргнул. – Мы сюда не развлекаться пришли.
Граса рассмеялась:
– Значит, вы каждый день уединяетесь, чтобы поплакаться друг другу!
Винисиус растерянно глянул на меня.
– Мы работаем, – сказала я.
– А я думала, вы тут сплетничаете!
– У нас перерыв, – сказал Винисиус. – Но, похоже, на сегодня мы закончили. Уперлись в тупик.
– Давайте я помогу вам. Сыграй.
Мы с Винисиусом переглянулись. Граса помедлила и сказала:
– У меня тоже есть идеи. А вы оба вовсе не дар божий. – Она схватила лежавшую у меня на коленях записную книжку. – Все еще таскаешь с собой это старье? Помню, мне тоже такую хотелось. Но ты всегда была лучше меня – во всяком случае, на уроках. Ну, покажи, что ты там насочиняла.
Граса сунула мне блокнот. Винисиус так и держал гитару на коленях, но не играл. Я открыла блокнот на последней исписанной странице, попыталась извлечь хоть что-то из нацарапанных слов.
Сколько раз я мечтала, чтобы Граса своими глазами увидела, как мы пишем песню! Я рисовала себе, как Граса тихонько сидит рядом со мной, впечатленная тем, как слаженно нам с Винисиусом работается, и впервые в жизни она осознает, что не все самое важное происходит только с ней и на сцене. Воображаемая Граса была кроткой и зачарованной. Но Граса реальная уже перетянула все внимание на себя: вот она вздохнула, вот скрестила, а потом выпрямила ноги, вот с отсутствующим видом грызет ногти. Она нарушила равновесие – а мы и не знали, что оно есть, пока оно не исчезло.
Я пробежалась по строчкам, откашлялась.
– Я как-то вечером была на пляже и думала про волны. Как они накатывают, как отступают. И подумала, что можно написать о парочке на песке, как они двигаются.
– Как волны, – сказала Граса.
Винисиус просиял.
– Да! Дор предложила взять тот же ритм – накатила-разбилась, опять накатила-разбилась. Как будто эта пара все больше и больше…
– Они смешиваются друг с другом, – перебила Граса. – И они больше не пара, они…
– Волна, – выдохнул Винисиус, не сводя с нее глаз.
Они смотрели друг на друга как-то слишком долго, словно их объединяла тайна.
Я с шумом захлопнула книжку.
– Цензоры не пропустят.
– Да ну их к черту, цензоров, – сказала Граса. – Мне нравится. Вот что главное.
– Мы не про платье в витрине говорим! Не твое «мне нравится» сделает песню хорошей. Мы пытаемся понять ее – понять, чем она может стать.
Граса побледнела. Ее глаза расширились и заблестели, как в тот день, много лет назад, в холле особняка Риашу-Доси, когда я отвесила ей оплеуху. А я ощутила то же торжество, тот же страх.
– Кажется, я забыла свое место, – проговорила наконец Граса. – Вы два таланта, а я просто певчая курица. Так ведь всегда и было, правда, Дор? – Она кивнула на мою книжку: – Даже мама знала, что ты умная, а я нет.
– При чем здесь ум, – мягко сказал Винисиус. – На сцене ты в центре внимания. Но когда мы пишем песню, в центре внимания – песня. Мы должны раствориться в ней, исчезнуть. Мы делаем как лучше для музыки, а не для нас. Мы с Дор хорошо умеем исчезать. Дай нам сделать всю черную работу – а потом, на роде, с парнями, ты придашь песне блеска.
Граса встала. Губы ее сжались в тонкую линию.
– Я сегодня не приду на роду.
– Как не придешь? – удивилась я.
– Да вот так. Вам с Винисиусом я не нужна. А я сегодня везу папу в Ипанему, на примерку. Ему шьют костюм у Дуарте.
– Посреди ночи? – спросил Винисиус.
– Они будут открыты. Только для Софии Салвадор.
– Эти портные обшивают Жеже, – сказала я. – Откуда у тебя такие деньги?
Граса улыбнулась.
– Папа не может одеваться как нищий! Я же буду выглядеть ужасной дочерью.
– Ты здесь никому не дочь! Мы сбежали, чтобы быть ничьими.
– Мы сбежали, чтобы петь, – ответила Граса. – И я останусь верна сцене, где мне самое место. А вы, два гения, можете и дальше заниматься писаниной. Радости в ней – как в заусенцах.
Она встала, надела берет и вышла.
Шли недели, один шикарный костюм обернулся двумя, потом тремя, потом пятью – все сшиты вручную, из португальского льна, на шелковой подкладке, все с крошечными металлическими пластинками на внутренней стороне воротника. На таких пластинках портные выбивали номер, отмечая мерки и предпочтения клиентов – сенаторов, владельцев казино и даже самого президента Жеже. Мадам Люцифер сообщил мне, что Граса приходила к нему с просьбой о займе и он дал ей деньги. На следующий день сеньор Пиментел появился в «Урке» в смокинге с перламутровыми пуговицами, отныне он мог сидеть в зале и заводить дружбу с богатыми клиентами казино. Когда мы с Грасой остались в гримерке вдвоем, я заговорила:
– Я знаю, что ты взяла взаймы.
– Поздравляю, – сказала Граса, промокая потное лицо. – Ты истинный детектив.
– Нельзя тратить незаработанные деньги.
Граса развернулась ко мне, звякнули браслеты:
– Я на части рвусь каждый вечер – и все ради того, чтобы набивать чужие карманы. Мне тоже кое-что причитается.
– То, что тебе причитается, достается твоему отцу, и только.
– В казино важные люди. Папе нужно произвести на них хорошее впечатление.
– Зачем?
– Ради меня.
Несколько дней спустя, когда мы уже собирались уходить, за сцену заявился сеньор Пиментел в новеньком смокинге и тоном церемониймейстера объявил, что добыл Софии Салвадор важное приглашение.
– Сын Льва хочет, чтобы ты выступила у него дома! Ты будешь почетной гостьей!
Граса прикрыла рот руками. Винисиус глянул на меня.
– Гостьей? – спросил Кухня. – То есть нас не приглашают?
– Разумеется, приглашают! – Сеньор Пиментел выдавил улыбку. – Хозяева ждут вас всех.