– Начнем, пожалуй, – сказал он, прозвучало это скорее приказом, чем вопросом.
Журналисты раскрыли блокноты и отвинтили колпачки ручек. Не поднимая руки, заговорил человек, сидевший в первом ряду, – никто из журналистов не возразил, словно они отрепетировали все заранее.
– Госпожа Салвадор, как вы себя чувствуете в Рио?
– Великолепно, конечно. – Граса улыбнулась. – Мне его очень не хватало.
– Значит, вы его забыли?
– Нет. Скучать не значит забыть. Как я могу забыть этот песок, это солнце, этот город?
Поднялся другой журналист:
– Говорят, что вы вернулись в Бразилию, потому что не можете найти работу в США. Это правда?
Рекламщик из «Аэровиас» выступил вперед:
– Ребята, мы договорились…
В тишине раздался стук – настойчивый, неритмичный, он эхом раскатился по всему залу. Военные повернулись ко мне. Кое-кто из репортеров тоже обернулся. Я поняла, что это я постукиваю каблуком по сверкающему паркету. Граса тоже смотрела на меня, она, похоже, совсем не злилась, что я прервала ее пресс-конференцию, – на лице ее читалось даже облегчение. Встал еще один журналист – такой молодой, словно он прогуливал школу, чтобы попасть в этот зал.
– Господин ди Оливейра, – неуверенно начал он. От неожиданности Винисиус дернул головой. – Вы… как по-вашему, новое звучание, которое вы создали с «Сал и Пимента», – это реакция на войну? Мягкий звук, печальные, мрачные стихи?
Винисиус глянул на меня.
– Ну… Дориш… мы с госпожой Пиментел, моей партнершей, вон она, вовсе не ставим себе цели перекладывать недавние события в песни. Самба приходит к нам естественно, и мы стараемся уважать ее, прислушиваться к ней. Но война повлияла на всех нас, и я думаю, какие-то моменты просочились в нашу музыку. В конце концов, музыка – это отражение нас самих.
Одни репортеры оглядывались на меня, другие строчили в блокнотах. Щеки Грасы вспыхнули, улыбка застыла. Юноша, задавший вопрос, тоже повернулся ко мне.
– Госпожа Пиментел, что заставило вас согласиться дать концерт после того, как вы столько времени старались избегать внимания?
Граса усмехнулась.
– Дор избегает внимания так же, как пчела избегает меда. Я думала, эта пресс-конференция – о возвращении Софии и «Голубой Луны», а не о «Кетчупе и Горчице», или как там они себя называют.
Кое-кто из журналистов засмеялся.
Следующий вопрос был обращен уже к ней:
– Ходят слухи, что в США вас много раз отправляли в клинику для похудения. Американцы хотели изменить ваши бразильские формы?
На лбу Грасы прорезались морщины. Она сцепила руки в замок так, что побелели костяшки.
– Это было лечебное учреждение.
– Вы чем-то болели? – не отставал репортер.
– Сниматься в кино – тяжелый труд. – Голос Винисиуса прозвучал неожиданно громко. – Она нуждалась в отдыхе.
– Ваши танцевальные номера выглядят спорными, – сказал журналист. – Скажите, будет ли ваше выступление в «Паласе» комедийным, как в ваших фильмах, или вы собираетесь петь настоящую самбу?
Винисиус поднялся:
– Вы переходите границы! Спросите еще, не шуты ли мы…
Защелкали камеры. Репортеры бешено строчили в блокнотах. Лев сиял. Представитель «Аэровиас» бросился к столу, хлопнул в ладоши и объявил, что пресс-конференция окончена – София Салвадор и «Голубая Луна» нуждаются в отдыхе перед концертом. Винисиус взял Грасу за локоть и помог ей подняться. Граса несколько раз моргнула, словно ей в глаз что-то попало, и крепко схватилась за руку Винисиуса. Он быстро повел ее прочь из зала, к лифтам. Я поспешила следом.
– Спать хочу, умираю, – сказала Граса.
Винисиус погладил ее по щеке.
– Не надо умирать, amor. Послезавтра мы дадим сногсшибательный концерт, ты покажешь этим засранцам, кто тут главный.
Граса посмотрела на меня:
– Их интересовал не мой концерт.
Бар отеля был странно пустым для вечера пятницы. Небо полыхало оранжевым. На Копакабана-Бич начался прилив. Волны казались охваченными пламенем.
Ребята и Граса разошлись по своим комнатам – нам отвели весь пентхаус. Я приняла столько амфетамина, что даже от мысли о том, чтобы остаться одной в номере, мне делалось плохо, я из последних сил пыталась держаться спокойно. Винисиус отыскал меня в баре.
– Ты сейчас должна спать, – сказал он, влезая на табурет рядом со мной.
– Ты тоже. Впереди трудные дни.
– У нас всегда трудные дни. Если зрители в «Копе» хоть немного похожи на сегодняшних репортеров, тебе придется отскребать нас от сцены, так они по нам пройдутся. А остаток поездки ты проведешь, утешая нас.
– Ты будешь ужасным пациентом-нытиком. А я буду медсестра-сволочь.
– Идеальная пара. – Винисиус улыбнулся.
Я рассматривала пустой стакан.
– Что думаешь насчет завтра, насчет нашего концерта?.. Вдруг мы не понравимся зрителям в Ипанеме?
Винисиус накрыл мою ладонь своей.
– Вряд ли будет много зрителей. Людей наверняка придет так мало, что мы с тобой одолеем их, даже если нам свяжут руки за спиной.
Я кивнула и потерла глаза.
– Ох, сраные таблетки. Мне надо было спустить их в унитаз.
– Хочешь, пойдем к морю?
Не разговаривая, мы медленно, держась за руки, шли по набережной. Вечер был прохладным. По широкому променаду прогуливались парочки. Как это было утешительно – смешаться с ними, щуриться на вечернее солнце. Уличный продавец жарил кукурузу в мангале-тележке. Винисиус остановился и крепко обнял меня.
– Закрой глаза, Дор. Вдохни поглубже.
Я повиновалась.
– Чувствуешь? – спросил Винисиус.
Вечер пах попкорном, соленой водой, надушенными девушками.
– Как в Рио, – сказал Винисиус.
– Мы и есть в Рио.
– Не в том, каким я его помню. – Винисиус покачал головой. – Город изменился.
– Или мы изменились.
Какое-то время мы шли молча, глядя на океан; небеса темнели – сначала серый, потом темно-синий.
– Ты нервничаешь из-за концерта, это нормально, – сказал Винисиус. – Ты давно не выступала перед залом.
– Спасибо, что напомнил.
– Ты покажешь класс. Просто представь, что мы в студии, только ты и я.
Он не брился с Майами. Я провела рукой по его щеке, просто чтобы ощутить колючесть его щетины. Винисиус закрыл глаза и мягко отвел мою руку.
– Не знаю, смогу ли я вернуться, Дор.
– В отель?
– Нет, в Лос-Анджелес. Худышка собирается вернуться к своей диснеевской секретарше. Граса – к фильмам и своим нарядам. Ты вернешься за Грасой. Ну а мне ради чего возвращаться?
Океан плескался у наших ног. Когда-то, много лет назад, мы с Грасой купались здесь, океан был неспокоен, и волна сбила меня с ног. Я захлебнулась, наглоталась воды, но когда выбралась на песок, желудок у меня был странно пустым. Словно волна выполоскала меня дочиста. И в ту минуту, стоя на берегу с Винисиусом, я почувствовала себя так же.
– Граса, – сказала я. – Ты вернешься ради нее.
Винисиус помолчал, потом произнес:
– Эта причина больше не кажется мне веской.
– Значит, дождись нас здесь. Пока мы не вернемся домой.
Винисиус нахмурился.
– После концерта в «Паласе» наша «Голубая Луна» перестанет существовать. А если мы провалим этот концерт к чертям – что очень вероятно, – то не будет и Софии Салвадор. Во всяком случае, здесь. Грасе придется найти новых музыкантов или остаться в Лос-Анджелесе. Когда мы уезжали отсюда, то думали, что это лишь на несколько месяцев, но они превратились в годы. Если вы уедете, то снова возвратитесь не скоро. Я не могу ждать вечно.
– Ты что, хочешь порвать с нами окончательно? – спросила я.
Винисиус взял мою руку.
– Если я сейчас поеду за Грасой, то буду ездить за ней всю свою жизнь. С ней всегда так. Сама знаешь, Дор. Что бы ее ни ждало дальше, я стану довеском к ней. Она будет меняться, а я останусь прежним – лошадь, которую запрягли в другую телегу. А потом или я ей надоем, или сам возненавижу ее. А я не хочу ненавидеть ее. Меня это доконает.
Я заметила скамейку у асфальтированной дорожки, поодаль от воды. Мы направились к ней, сели.
Если бы можно было остаться в той минуте навсегда, я бы осталась – с ним, с ребятами, с Грасой, с музыкой. Я не написала бы ни одной песни без Винисиуса. Я верила, что если Винисиус нас покинет, творчество закончится. Вся музыка закончится. А если закончится музыка, то и я засохну, как те букеты, что висели по гримеркам Грасы. Стану ломкой, как высохшие лепестки. Рассыплюсь, обращусь в пыль.
– А как же «Сал и Пимента»? – спросила я. – Как же наши песни? Ты просто бросишь их?
– Люди в Лос-Анджелесе не слушают нашу музыку. Она нужна только здесь.
– Можно сделать так, что они захотят слушать ее. Можно сделать так, что ее захочет слушать весь мир.
Винисиус погладил мою ладонь большим пальцем.
– Граса права: когда у тебя что-то не получается, ты пытаешься пробиться силой. Но не все можно взять силой.
Я с трудом понимала, что он говорит, – амфетамин наконец начинал выветриваться.
– Как ты скажешь ей, что уходишь?
Винисиус покачал головой:
– Пожалуйста, не говори ей, хотя бы до конца концерта в «Паласе». Граса такая ранимая. Не хочу испортить наш последний совместный концерт.
– Ну а наш завтрашний концерт? – спросила я. – Ты не подумал, что можешь испортить наш с тобой концерт?
– Я… прости… Я так привык быть честным с тобой.
– Все нормально. – Я поднялась, отряхнула брюки от песка. – Ты сам сказал – это небольшой концертик. Неважный. Наш первый, наш последний.
Винисиус потянул меня обратно на скамейку, но я высвободилась и побрела в темноту, по песку, к отелю. Я смотрела на белый фасад «Копакабаны», ослепительно яркий в темноте – прожекторы были скрыты в кустах. Швейцар заметил меня, разглядывавшую белую громадину, и, кажется, хотел шугануть. Но тут же заулыбался, разглядев мой дорогой дорожный костюм, и распахнул дверь. Я повернулась, вышла на дорогу и поймала такси – до Лапы.
Анаис, как всегда, была воплощением элегантности – черное платье по фигуре, красная помада, – но лицо ее словно погасло под грузом забот, а волосы были собраны в банальный двойной узел. Когда она увидела меня, глаза у нее расширились. Она обняла меня, а затем, не отпуская моей руки, потащила по лестнице. Наверху какая-то девушка, моя ровесница, курила и слушала радио; она предложила мне кофе и принялась варить его так, будто чувствовала себя в этой квартире как дома. Анаис, вспыхнув, представила нас, но имя у девушки оказалось столь затейливое, что я даже не рискнула его выговорить. Втроем мы уселись за круглым столиком, я слушала о тяготах военного времени, о том, как во время войны шляпн