Нужный мне ангар примыкал к разбитому с противоположной стороны, дорога впереди была перерезана грудой обломков от палатки ВТС, и я, бросив велосипед, полез через развалины. Северная стена осталась стоять, и я довольно легко прошел под ней. В дальнем конце, там, где она примыкала к следующему ангару, еще оставался уцелевший кусок крыши. Я торопился в складской ангар, где хранился нужный нам трос. Кроме того, меня душили пыль и дым, поэтому Вейла я заметил лишь тогда, когда чуть не налетел на него.
Я вздрогнул и поднял глаза. Вейл был не похож на себя: одежда изодрана и покрыта пылью, обычно тщательно прилизанные волосы взлохмачены. Что-то в его лице испугало меня. Рот был искажен гримасой боли и горя, глаза утратили свою холодную настороженность и лихорадочно блестели. Вейл смотрел на меня, не узнавая.
Я торопливо двинулся дальше, но тут увидел то, что лежало у его ног, — скрюченное тело девушки. Ее мертвенно-бледное лицо и одежда были покрыты коркой из запекшейся крови и пыли. Я в нерешительности остановился. До меня дошло, что эта девушка — Элейн Стюарт. Я поспешил уйти. Воспоминание о сухих, дико блестевших глазах Вейла не оставляло меня, когда я входил в складской ангар.
Элейн мертва, это несомненно, как несомненно и то, что она была очень дорога ему. Этот безумный блеск сухих глаз! Я вспомнил фотографию. Что побуждало Вейла хранить ее все эти годы? А если Элейн была его женой? — вдруг подумал я, и тут же меня словно озарило. Налетчики бомбили личный состав, не трогая ангаров. Вейл заранее знал, что будет именно так, поэтому они с Элейн укрылись в ангарах, а не в убежище. Присущие женщинам дурные предчувствия вселили в Элейн страх, и она плакала во сне, не желая идти туда, но наутро Вейл успокоил ее, и вот теперь она лежит мертвая у его ног только потому, что мы сделали удачный выстрел и сбили самолет…
Я взял большой моток троса, лежавший рядом с грудой сигнальных ракет. Сам того не желая, я сочувствовал Вейлу. Он-то полагал, что ангары будут самым безопасным местом на аэродроме… Я мог представить себе его состояние!
Возвращаться пришлось тем же путем: я знал, что другие дороги завалило. Огибая груду обломков рухнувшей крыши, я был вынужден пройти мимо Вейла.
Он посмотрел на меня. В его ошалелом взгляде мелькнуло какое-то непонятное изумление, когда он меня узнал. Похоже, он поразился, увидев меня здесь. Я подумал, что Вейл хочет заговорить со мной, и быстро обошел его. Что я мог ему сказать? Когда Вейл узнал меня, его лицо изменилось, но выражение глубокого потрясения по-прежнему оставалось. По крайней мере в эти минуты Элейн значила для него больше, чем все его честолюбивые замыслы.
Подобрав велосипед и закинув на плечо моток троса, я покатил обратно на плац.
Даже за те считанные минуты, пока я ездил за тросом, на плацу произошли изменения. Тут и там под выкрики команд бегали солдаты; прибыли новые кареты скорой помощи и водометы армейской пожарной бригады. Были и гражданские автомобили, принадлежавшие главным образом врачам. Убитых и раненых укладывали на газон возле плаца; раскатали пожарные рукава, и мощные струи воды били внутрь пылающих зданий.
Чуть поодаль от плаца я приметил армейскую машину с включенным мотором. В кабине никого не было. Я подумал: ведь нам понадобится буксир, чтобы оттащить бомбу подальше. Я бросил велосипед и сел за руль автомобиля. Вернуться на позицию было делом нескольких секунд. Я ехал по тряскому газону летного поля: дорога была сильно изрыта воронками. Не успел я затормозить, как Лэнгдон уже схватил трос и решительно бросился прямо к бомбе, разматывая его на бегу. Мы следили за ним и со страхом ждали, что бомба взорвется прежде, чем Лэнгдон привяжет конец троса к стабилизатору. Проделал он это быстро, но без малейшей нервозности. О таких вещах лучше не думать загодя, а между тем, когда я доставал трос, Лэнгдон уже знал, что иметь дело с бомбой предстоит именно ему как командиру расчета.
Он побежал обратно, а я уже привязал второй конец троса к заднему бамперу машины. Трос был длинный, ярдов пятьдесят, но тем не менее я залез на водительское сиденье без особой радости. Слабину я выбирал медленно, на самой низкой передаче, потом дал полные обороты. Машина поползла вперед, и я почувствовал, как бомба скользит и болтается на конце троса. Ощущение было такое, как будто меня преследует исчадие ада. Но это продолжалось недолго. Я оттащил бомбу подальше на летное поле, отвязал трос и поехал назад к орудию.
— Замечательно, Барри! — сказал Лэнгдон, когда я выбрался из машины.
Я почувствовал, что краснею. В юности это свойство мгновенно заливаться краской доставляло мне немало огорчений. А я-то думал, что уже перерос его.
— Это ерунда по сравнению с тем, что сделал ты, — промямлил я, пытаясь скрыть смущение.
— Верни машину на место. Заодно подбрось Стрэнга до санчасти, у него изрядно болит рука.
Стрэнг заартачился, но он был бледен, как простыня, а рука, несмотря на грубую, наспех наложенную повязку, кровоточила. Ребята усадили его на соседнее сиденье, и я повел тяжелую машину через летное поле.
Когда мы въезжали на плац, единственный уцелевший громкоговоритель объявил:
— Ожидается воздушная тревога. Всему персоналу, свободному от аварийных работ, укрыться в убежищах. Ожидается воздушная тревога…
Толпа на плацу поредела и рассеялась как по волшебству, и я повернул прямо к ближайшей карете скорой помощи. Медсестра, внимания которой я добивался, была занята каким-то беднягой с раздробленной ногой. Она старалась остановить кровь, вид у нее был холодный и равнодушный. Не прекращая работы, девушка мельком взглянула на руку Стрэнга.
— Потерпите, пока мы подлатаем тяжелораненых, — сказала она. — Это недолго. Все будет в порядке.
Медсестра была из канадского отряда скорой помощи.
Сперва я хотел потребовать, чтобы Стрэнгом занялись немедленно, но, оглядевшись по сторонам, убедился, что бригады всех стоявших поблизости карет скорой помощи работали одинаково напряженно. Делать было нечего, пришлось оставить Стрэнга дожидаться своей очереди.
Я усадил Стрэнга на траву.
— Скоро тебя перевяжут.
Он не отозвался. От боли и потери крови парень совсем осоловел.
Объявили тревогу, и надо было возвращаться на позицию: при той неразберихе, которая царила в Торби, можно было ждать любых неприятностей. Самое главное сейчас — полностью укомплектовать орудийные расчеты.
Я пошел назад к машине и уже хотел лезть в кабину, когда заметил неподалеку лежавшего на траве человека в штатском. Я остановился. Кровавые полоски на его покрытом испариной лбу казались багровыми, бледно-голубые глаза были широко раскрыты, губы шевелились — человек бормотал что-то себе под нос, левое плечо и рука были раздроблены и наспех перевязаны отрезанным от одежды рукавом.
Я узнал его по башмакам — грубым рабочим башмакам с большими гвоздями. Человек стонал и бредил, и я подошел поближе. Заглянув ему в лицо, я понял, что не ошибся. Это был он, тот самый рабочий, который подсунул план аэродрома в мою расчетную книжку.
«Вот и поделом тебе», — подумал я и уже повернулся, чтобы уйти, но тут он пробормотал: «Ничего с тобой не случится, если ты побрызгаешь на него водой». Воспоминания о детских играх в кораблики. Но поскольку произнес он это по-немецки, без малейшего шотландского акцента, который слышался в его речи в прошлый раз, мне стало любопытно, и я наклонился к нему, напрягая слух. Мне вспомнилось, как болтала во сне Элейн и как я сумел извлечь пользу из ее слов. Однако бред раненого состоял в основном из всякой несуразицы или обрывков детских воспоминаний. Он бормотал по-немецки, временами выговаривая не те слова или произнося их с ошибками. Если этот человек немец, что вероятнее всего, поскольку бредят всегда на родном языке, стало быть, он уже давно не бывал в Германии.
Я наклонился еще ниже и сказал по-немецки:
— Жаль, что вас не будет с нами в этот день.
Никаких признаков понимания. Я встряхнул его и повторил фразу. Невидящие пустые глаза раненого по-прежнему были широко раскрыты, но мой голос, похоже, просочился в его подсознание. Он забормотал:
— Со мной все в порядке… Я буду… буду там… Я поведу один из грузовиков… — Он попытался приподняться, глаза его были все так же слепы. — Все сойдет как надо, правда? Скажите, что все сойдет как надо…
— Вы помните день? — по-немецки спросил я.
— Помню… — ответил он так тихо, что я едва расслышал.
— Вряд ли, — проговорил я. — Вряд ли вы запомнили дату.
— Помню… помню… это… это… — Он отчаянно рылся в памяти. — Это… Я заберу груз из Коулд-Харбор в…
Короткий период просветления закончился, от напряженных усилий по пепельно-серому лицу раненого заструился пот. Он снова принялся бормотать что-то неразборчивое, но я уже почти не замечал этого, мертвой хваткой вцепившись в главное. Коулд-Харбор! Элейн тоже говорила во сне о какой-то ферме Коулд-Харбор. Коулд-Харбор… — довольно редкое название.
Я разволновался и попробовал вновь навести раненого на предмет разговора. Ничего не вышло, и тогда я попытался прошибить его лобовыми вопросами. И все-таки толку я не добился, хотя тряс беднягу до тех пор, пока струившийся по его лицу пот не смыл напрочь всю кровь.
Наконец я сдался, залез в машину и поехал туда, где нашел ее. Велосипед Лэнгдона валялся на месте. Я уже собирался вскочить на него, когда меня схватил за руку подбежавший ефрейтор.
— За каким чертом тебе понадобилась эта машина?
Я начал было объяснять, но тут подскочил какой-то запыхавшийся штабной чин. Я отдал честь.
— В чем дело?! — возопил он. — Машина… Вы взяли мою машину! По какому праву?
Я объяснил, что к чему.
— Это не причина! Возмутительно! Фамилия? Подразделение? Ефрейтор, запишите!
Отдуваясь, штабист исчез в кабине. Похоже, ему не терпелось поскорее убраться отсюда.
Я покатил на позицию. Наши молча сидели в окопе и не сводили глаз с неба, вид у всех был измученный. Я почувствовал, как моя рубаха липнет к телу; воздух дрожал от жары. Я снял каску и принялся носовым платком протирать ее изнутри от пота.