Я начинаю осознавать, что именно вся эта история с Ольгой необратимо сдвинула мою жизнь с мертвой точки. До этого все в ней словно было отмерено по линейке. Я чувствую, что внутри меня ожила лягушка, причем совсем не та сказочная лягушка, что превращается в принца, когда ты ее целуешь. Моя лягушка остается лягушкой. Ей совершенно начихать на мораль и нормы человеческих взаимоотношений.
И все-таки, возвращаясь к моему дню рождения, говорит Анника. А что с ним? – спрашиваю я, беру с тарелки последний кусок и начинаю есть его руками.
Ты раздобыл шатер? – спрашивает она. Нет еще. Я вижу, что она разочарована моим ответом. Но я уже начал обзванивать фирмы, дающие напрокат палатки, вру я. Почему ты спрашиваешь? Потому что мы должны принять во внимание, что придет больше гостей, чем мы изначально рассчитывали. Что ты имеешь в виду? О каком количестве идет речь? Будет где-то пятьдесят пять человек. Пятьдесят пять? – говорю я и кладу каре ягненка обратно на тарелку. Да, но ведь это еще не факт, что все придут?
Мы снова в нашем картонно-бумажном домике, в гостиной,
Анника раздевается в темноте. Сам я стою посреди сада и пытаюсь представить себе, как здесь будут разбивать огромный шатер, без которого якобы ну никак не обойтись. Для него на участке попросту не хватит места. Если придут пятьдесят пять человек.
Если постараться, может, конечно, удастся его втиснуть, при условии, что он займет часть террасы, но тогда нельзя гарантировать, что он не завалится.
Нет, шатру здесь не поместиться. Зато Дания может десять раз поместиться на территории Швеции, если сравнить эти страны по величине. А десять раз – это не так и мало. Давид в свое время любил мне об этом напомнить, чтобы поддразнить. Прошла пара месяцев, а то и больше, прежде чем я нашел достойный ответ. Недаром я датский профессор. Я сказал ему, что все зависит от того, как на это соотношение посмотреть, потому что нужно принять в расчет Гренландию, крупнейший на планете остров. Гренландия – часть датского королевства, и итог наших подсчетов вдруг оказывается совсем иным. Теперь уже речь про 2,2 миллиона датских квадратных километров с хвостиком, и при таком раскладе Швеция уже не выглядит гигантской, дружище.
Анника зовет меня. Я допиваю вино и иду в дом. На ней почти ничего нет. Кроме нижнего белья, которое я подарил ей на Рождество бог знает сколько лет назад. Оно до сих пор довольно хорошо на ней сидит. Анника стоит в расслабленной позе, руки висят. Мне ее почти что жаль. Она предлагает мне себя, я вижу, но не испытываю к ней влечения. Она действительно не возбуждает меня.
Анника подходит ко мне, опускается передо мной на корточки, размашистыми движениями расстегивает на мне брюки, просовывает в ширинку руку и вытаскивает его. Потом поднимает на меня взгляд.
Жалкая картина.
Какое-то время она пытается ласкать его, и меня начинают заполнять жалость и нежность, каких я давно уже не испытывал. Я беру ее за плечи и поднимаю на ноги. Она смотрит на меня недоумевающим взглядом. Я нежно целую ее в губы.
Я тебя люблю, Анника, говорю я. Я действительно люблю тебя, повторяю я, и в эту секунду я и правда так думаю.
Глава шестая
У нас заседание, основная цель которого – позаседать,
что мы и делаем каждый четверг. Этот раз – последний перед летними каникулами, и сегодня среди прочих всплыл вопрос, всплытия которого я никак не предполагал. Поднимает его Бритта, и речь идет о Патрике, нашем завхозе, о том, каковы его дела и моральное состояние. Потому что они у него хуже некуда. Он серьезно обижен, а причина обиды – наша с ним небольшая стычка в прошедший понедельник. Бритта говорит, что ей необходимо точно знать, что именно произошло у Патрика в кабинете.
Я рассказываю все как было: что я в то утро, о котором мы говорим, был в отчаянном положении и рассердился на него, поскольку он уплетал круассаны вместо того, чтобы помочь мне, выполнив обязанности, за которые ему и платят зарплату.
Ну-ну, говорит она, глядя на меня поверх очков. Она выпятила челюсть, и вид у нее как всегда пугающе целеустремленный, это вид человека, эффективно решающего поставленные задачи.
Как уже сказано, Патрик был очень обижен, говорит Бритта, обижен настолько, что был вынужден обратиться к врачу и не вышел на работу.
Мне жаль.
Если я правильно поняла, вы назвали его идиотом. Это правда?
Мне не хочется грешить против истины, и я говорю, что, возможно, я и назвал его этим словом, но не стоит забывать, что в тот момент у меня в аудитории сидело порядка восьмидесяти студентов, которым не показали обещанный фильм из-за того, что Патрик ел выпечку, вместо того чтобы выполнять свои непосредственные обязанности.
Я оглядываюсь по сторонам в надежде на то, что кто-нибудь мне посочувствует, но направленные на меня взгляды полны даже не просто презрения, но и физического удовольствия, которым так часто сопровождается выражение презрения.
То есть вы не отрицаете, что назвали его идиотом? – продолжает гнуть свою линию Бритта.
Нет, наверное, назвал.
Слово «идиот» не относится к лексике, которую мы обычно используем в этих стенах. Мы никогда не говорим друг с другом подобным образом. Скажу прямо: ваше поведение неприемлемо.
Я смотрю на Давида и Кристера. Я бы не возражал, если бы с этого фланга пришла поддержка, но ее нет. Оба чрезвычайно заняты тем, что смотрят в окно.
Мне кажется, моя вина тут очевидна, и можно переходить к следующему вопросу, говорю я. Я чувствую, что у меня просто нет сил на эти препирательства, хотя в своих собственных глазах я предстаю жертвой, о которую вытирают ноги.
Разумеется, это прекрасно, что вы осознаете свой проступок, говорит Бритта. Теперь мне ясно, что у вас склонность к агрессии.
В общем, возвращаясь к сути вопроса, продолжает она с выражением лица, свидетельствующим о том, что сейчас последует нечто очень важное, мы пришли к выводу, что вам необходимо извиниться.
Извиниться?
Если вы не хотите, чтобы этот инцидент привел к последствиям, то извиниться вам придется.
Бритта умеет выразиться лаконично, когда необходимо. Этого у нее не отнимешь.
Малин, эта любительница сверкать сиськами по бассейнам, демонстративно кивает в знак согласия.
Если нет возражений, я предлагаю встретиться у меня в кабинете четырнадцатого июня в час дня.
О’кей, говорю я. Больше мне сказать нечего.
И после того, как вы лично принесете Патрику свои извинения, продолжает Бритта, он готов забыть об этом происшествии, и все мы спокойно двинемся дальше – на летние каникулы. Мне кажется, они нам необходимы.
Хорошо, так и поступим, начинаю я свою фразу, но потом все внезапно летит под откос, потому что последняя капля таки переполнила чашу моего терпения.
Знаете, в чем проблема Швеции? – слышу я свой собственный голос, даже не зная, к чему этот голос клонит.
Они ошарашенно смотрят на меня.
Я скажу вам, в чем главная проблема этой страны, продолжаю я, и тут из меня буквально начинает бить фонтан, я выкладываю им все, что думаю, хотя здесь и сейчас это совершенно неуместно, но я говорю помимо собственной воли. Говорю, что люди в Швеции скоро окончательно превратятся в недотрог, к которым пальцем не смей прикоснуться, это будут сплошь лесбиянки, инвалиды, скучные амебы, лишенные харизмы, зануды, разучившиеся радоваться жизни, и мне невыносимо на это смотреть. Хотя нет, не просто невыносимо смотреть, от этого хочется выть. Я разошелся, и меня уже не остановить. Прежде чем удалиться, я успеваю сказать, что Швеция может идти в задницу.
Швеция может идти в задницу.
Я что, прямо так и сказал? Да, сказал и еще добавил, что временами эта страна превращается для человека в тошнотворный, выматывающий нервы экзамен.
Теперь, когда я немного остыл, я и сам вижу, что пере – гнул палку. Я же не думаю так на самом деле. Или скажем так: думаю, но совсем не так категорично. В общем-то, мне нравится эта крупнейшая в нынешней Северной Европе индустриальная страна с ее огромными лесами и глубокими озерами. Швеции есть чем похвастаться.
Но теперь уже поздно каяться. Чашка дрожит у меня в руке, когда я подношу ее к губам. Я отправился в центр города и зашел посидеть в Эспрессо Хаус. Взял себе чашку горячего какао со взбитыми сливками, кругом на стенах развешаны декоративные мешочки из грубого холста, я замечаю плакат, изображающий улыбчивого парня-фермера в клетчатой рубашке, из тех, кто никогда не станет использовать детский труд и всегда создает своим работникам хорошие условия труда. Он напоминает тебе друга, какого ты всегда хотел иметь где-то в далекой стране и какого у тебя так и не появилось.
Он есть у меня только на плакате, этот неведомый, далекий друг. В действительности же здесь, в Эспрессо Хаус, меня окружают студенты. В Лунде толпы студентов, поэтому здесь столько кафешек, парикмахерских и магазинчиков, торгующих велосипедами.
Внезапно я чувствую, что мне хочется позвонить Аннике и поговорить с ней, но она сейчас на конференции и вернется только вечером.
Я никак не пойму, что это было: мое подлинное нездоровое нутро вылезло само наружу, продемонстрировав, каким я в действительности был все это время, или это что-то, что вырвалось под давлением среды, в которой я нахожусь. Как бы то ни было, я понимаю, что сам столкнул себя с обрыва. И обратно мне уже не вскарабкаться. Слово не воробей, и сделанного не воротишь.
Златан. Я вдруг вспоминаю про Златана. У Швеции есть Златан. Этого у шведов не отнимешь. Найдутся, наверное, люди, которые скажут, что Златан никакая не Швеция и что шведы просто используют его в сборной и снимают в рекламе «Вольво», чтобы приобщиться немного к необузданности, которой им не разжиться в других местах. Смотрите, это Зла-тан, он не просто швед, он еще и результат великолепно проводимой в этой стране политики интеграции.
Ладно, хватит о Златане. Как мне все-таки выбираться из того кошмара, в котором я оказался?