Я встаю из-за стола и выхожу в коридор, но вместо того, чтобы поспешить вниз, заглядываю к Давиду поздороваться. Мы обмениваемся парой ни к чему не обязывающих реплик про гандбол. Он рассказывает, что подумывает выучиться на арбитра. В сентябре как раз будет такой курс. Потом напрягает память и вспоминает, что это будет в октябре, он уверен, что такой курс – хороший вариант для него.
Ну тогда удачи и спасибо за приятную беседу, говорю я и направляюсь в подвал. Делаю вид, что не просто гуляю, а хочу, например, забрать чашку кофе, которую я забыл в преподавательской. Кроме того, я же могу идти на какое-нибудь собрание. Поди догадайся, куда и зачем человек идет. Внезапно я замечаю всю нарочитость своего поведения, оно настолько неестественно, что это может привлечь внимание остальных.
Все потому, что у меня интрижка на стороне. Да, именно так, дружок. У тебя интрижка.
Конечно, это ужасно, но в этом есть и, как бы поточнее выразиться, что-то, что замечательным образом делает тебя живее, чем ты был, и весь твой организм охватывает непривычное напряжение. Как будто ты снова стал молодым бычком. Я думал, что это ощущение уже умерло во мне окончательно. Но, оказывается, оно еще живо.
Ты, кажется, очень увлечен табличками, говорит Ольга.
Да, я очень увлечен табличками, отвечаю я. Мы сидим в самой дальней части пирса в Хабо Льюнге. Он уходит далеко в море, потому что здесь чертовски мелко. Дания напротив нас на противоположном берегу Эресунна. Я немного различаю дымовые трубы и несколько высоких зданий. Возможно, одно из них – Национальная больница. Обе мои дочки родились там, пока мы еще жили в Копенгагене.
Где ты нашел эту? – спрашивает Ольга, имея в виду самую ужасную табличку в моей коллекции. Она спрашивает, что эта табличка значит, и я вижу, что ее интерес и правда смахивает на искренний.
Я объясняю, что в те времена, когда я еще был студентом университета, я каждый день проезжал на велосипеде по бульвару Андерсена и дальше через мост, на Амагер, где поворачивал направо к гостинице «Рэдиссон САС», и вот там, немного в стороне от дороги, слегка не доезжая до здания КУА, в котором я учился, стоял старый дом.
КУА? – переспрашивает Ольга.
Да. Копенгагенский университет на Амагере.
На ней желтое льняное платье, лифчик она не надела. Она знает, какое воздействие оказывают на меня ее груди. Сейчас мы лучше изучили друг друга, и она позволяет мне полюбоваться тем, чем мне хочется.
Я вижу, что она ждет продолжения истории. И я рассказываю дальше.
Это был красивый дом, на возведение которого когда-то пошли превосходные стройматериалы. Потом его переделали в двухэтажное общежитие. Мне кажется, там жили в общей сложности восемь студентов, говорю я ей. Но, вообще-то, к делу это не относится. Перед домом был палисадник, и на калитке, сделанной из кованого железа, висела табличка с надписью: калитку всегда держать закрытой.
Ее икры и лодыжки покрылись гусиной кожей. Настоящее лето все-таки еще не началось, хотя на площадке для кемпинга за нашими спинами уже расположились немецкие туристы.
Ей хочется знать, что, по моему мнению, было такого ужасного в этой табличке. Ну как, говорю я, ведь молодые люди, чья жизнь протекала там, в этом элегантном доме, вынуждены были изо дня в день сталкиваться с этой табличкой, с напоминанием, вызывавшим исключительно негативные эмоции, неважно, возвращались они домой или отправлялись куда-то.
Но ведь если бы они восприняли надпись на табличке буквально, задумчиво произносит она, они же в принципе не смогли бы ничего. Ни войти, ни выйти. Да, интересно подмечено, отвечаю я.
Мы поужинали с родителями Анники в «Гранд Отеле»
и теперь стоим в фойе, ждем, пока теще принесут ее огромный черный плащ, который она сдала на хранение. Еда была превосходная, четыре блюда с подобранными к ним сортами вин. Это тесть всех нас пригласил. Хотел отпраздновать с нами получение в банке своих пенсионных накоплений, заработанных на государственной службе.
Это был щедрый жест, ничего не скажешь, мы вчетвером наели почти на две тысячи триста крон, и все-таки я готов утверждать, что был слегка разочарован. Конечно, кому – суп жидкий, а кому – жемчуг мелкий, но с таким-то жемчугом, как у него – у него было миллиона, кажется, на два – он мог бы организовать нам супчик и погуще.
Я предложил Аннике осторожно прозондировать почву на предмет того, не возьмет ли он на себя часть расходов по навесу для машины, который мы решили построить. Я сказал, что для начала мы могли бы назвать это «взять в долг». Но она не особо загорелась моей идеей. Я просто подумал, что ты могла хотя бы спросить, сказал я. Все равно нам рано или поздно придется где-то раздобывать эту сумму, а ты у папы как-никак единственная дочь, братьев-сестер у тебя нет. Не думаю, что это для него проблематично.
Она согласилась подумать.
Мы вышли из ресторана и стоим на ступеньках, готовые попрощаться друг с другом, и тут кривая моего настроения начинает резко идти вниз. Поскольку я замечаю Ольгу. И она не одна. Она идет в компании Торстена, они о чем-то доверительно и довольно эмоционально разговаривают. У меня такое впечатление, что они идут со стороны станции. То есть, иными словами, они куда-то ездили вместе на поезде, а это уже слишком.
Да, почему бы не встретиться,
отвечаю я, возможно, слишком уж лаконично. Это Ольга. Прислала мне эсэмэску. Хочет увидеться. Чем раньше, тем лучше. Она хочет обсудить со мной что-то важное.
Вообще-то мне срочно нужно дописать доклад для Северного общества. В Дании ты как на ладони, так звучит название моей презентации, которую я сейчас делаю в PowerPoint. Я как раз рассматривал карту Дании, на которой наша маленькая страна изображена со всей той водой, которой мы окружены. Мы нация мореплавателей, пишу я, но тут же вычеркиваю написанное, потому что одна из задач – не заплутать во второстепенных деталях и не растекаться мыслью по древу.
Итак: в Дании ты как на ладони. 1) Где бы ты ни был, от побережья тебя отделяет не больше 45 км, и 2) у нас больше нет бескрайних лесов, где ты мог бы укрыться. Куда бы ты ни забрел, рано или поздно натолкнешься на школьников с бутербродами под предводительством учителя или на хозяина собаки, который пришел сюда… – ну разумеется, погулять с собакой. Да, и кстати, как насчет животных: дикой природы? О ней ты можешь забыть. Нет у нас ни медведей, ни китов. Несколько лет назад был лось, да и тот заплыл к нам из Швеции. Пожалуй, и все. Воробьи имеются, белки и ежики – вот и весь перечень.
Интересно, каким зверем была бы Ольга, если бы была животным?
Что-то с ней не так,
думаю я, открывая тяжелую синюю дверь. И, когда она заходит внутрь и поворачивается ко мне, я вижу, что не ошибся.
Она чем-то опечалена. Да, такой у нее вид. Но я не совсем понимаю, с чего взяться этой печали, ведь она всего пару дней назад шла по улице в компании Торстена чуть ли не в припрыжку.
Как твои дела? – спрашиваю я. Она качает головой и садится на диван. Говорит, что у ее мамы совсем плохо со здоровьем. Я спрашиваю, не ездила ли она на днях на поезде. Просто хотелось бы знать. Она смотрит на меня растерянно. Говорит, что не совсем понимает, что я имею в виду. Я говорю, что видел ее на днях возле станции. Она была с Торстеном, если я, конечно, не ошибаюсь, добавляю я. Она улыбается и вытирает слезу. Объясняет, что это произошло только потому, что они оба входят в состав комитета, организующего фестиваль в Мальмё[6]. Они занимаются этим уже довольно долгое время, и ей кажется, что нельзя отказаться сейчас, когда до фестиваля осталось всего два месяца. Остальные рассчитывают на меня, говорит она. В каком-то смысле я тебя хорошо понимаю, отвечаю я, но и знать, кто на чьей стороне, тоже очень важно, чтобы можно было выбрать в случае необходимости. Выбор – важная штука.
Она со мной согласна. Еще она говорит, что на самом деле не так уж он и важен, этот фестиваль. Все равно он стал слишком коммерциализированным. Теперь моя очередь соглашаться. Я сам был на нем пару раз с Анникой и детьми. Организаторы никак не могут определиться, ради чего они его проводят. Там и надувные игровые площадки для детей, и музыка для молодежи на центральной площади, и дегустации для людей постарше. Но что касается собственно самобытности, ее придется долго искать. Ольга улыбается и говорит, что она в любом случае думала выйти из комитета в середине августа, когда все закончится, поэтому с тем же успехом может сделать это и сейчас. Я говорю, что не нужно делать этого из-за меня, но я прекрасно ее понимаю.
Я стою прямо перед ней. Она вопросительно на меня смотрит. Я собираю ее длинные черные волосы на затылке. Слегка тяну за них. Она отвечает на мой поцелуй, когда я наклоняюсь к ней и наши губы встречаются, но у меня тут же возникает ощущение, что она не совсем отдается поцелую, я не чувствую в ней желания. Но мы все равно можем заняться этим, раз уж мы тут. Наверное, она думает так же. Во всяком случае, она не сопротивляется, когда я осторожно клоню ее на спинку дивана, и приподнимает попку, чтобы я мог стянуть с нее трусики.
Это восхитительно – смотреть на нее ниже пояса, и, хотя она поначалу отворачивает лицо и глядит в стену, но позволяет моим пальцам делать свое дело, и мне довольно быстро удается сдвинуть все с мертвой точки.
Что-то было не так там, в подвале,
я прекрасно это осознаю. Я проезжаю на метро станцию «Нёррепорт», еду читать первую лекцию из моей серии про то, что свойственно датчанам и объединяет их, но мне трудно сконцентрироваться. Что Ольга все-таки такого сказала мне, не произнеся этого вслух?
Когда цель нашей встречи была достигнута, она, не одеваясь, улеглась на диван и поджала под себя ноги. Мне показалось это странным. Она сказала, что мама тяжело больна. Все очень серьезно. Рак легких. И заплакала. Я сказал ей, что мне очень жаль. По крайней мере, она надеется, что сможет съездить на родину и проведать ее, сказала она, пока еще не поздно, но у нее нет на это денег.