— Выходит, что у меня простонародный выговор, — объяснила она мне. — Ну да, площадь Пигаль. Эта старая саранча называет это «народный говор» и прописала мне упражнения, чтобы я от него избавилась. Я знаю, что у меня дурацкий вид, но что ты хочешь: раз надо, значит надо.
— Почему вы так стараетесь, мадам Жюли? Это меня не касается, но…
— У меня свои причины.
Походка также причиняла ей много забот.
— Хожу как мужик, — признавала она.
Она тяжело переваливалась с одной ноги на другую, и это сопровождалось покачиванием плеч и приподнятых рук с оттопыренными локтями, походка, в которой действительно не было ничего женского и которая напоминала движения профессиональных борцов на ринге. Мадемуазель де Фюльбийак очень об этом сожалела:
— Вы не можете так ходить в обществе!
В результате я мог видеть хозяйку осторожно перемещающейся из одного конца гостиной в другой с тремя-четырьмя книгами на голове.
— Держитесь прямо, мадам, — приказывала мадемуазель де Фюльбийак, отец которой был морским офицером. — И прошу вас, не держите всё время во рту окурок, это выглядит очень некрасиво.
— Вот дерьмо, — говорила мадам Жюли, когда пирамида книг шумно рушилась. И тут же добавляла:
— Мне надо отучиться от этой привычки ругаться. Это может вдруг вылезти в неподходящий момент. Я столько раз в своей жизни говорила «дерьмо», что это стало второй натурой.
У неё была «не наша» внешность, на что несколько раз указывала мадемуазель де Фюльбийак; она казалась мне немного похожей на цыганку. Много лет спустя, когда я приобрёл некоторые познания в области искусства, я понял, что черты Жюли Эспинозы напоминали женские лица на византийских мозаиках и изображения на саркофагах в пустыне Сахаре. Во всяком случае, это лицо напоминало об очень древних временах.
Однажды, войдя в контору, где клиенты оплачивали комнату, перед тем как подняться наверх с девицей, я обнаружил Жюли Эспинозу сидящей за стойкой с раскрытым учебником истории в руке. Закрыв глаза и держа палец на книжной странице, она читала наизусть, как бы стараясь выучить урок:
— … Таким образом, можно сказать, что адмирал Хорти стал регентом Венгрии вопреки своей воле… Его популярность, значительная уже в…
Она заглянула в учебник.
— … значительная уже в семнадцатом году, после битвы при Отранте, так возросла после того, как он разгромил в девятнадцатом большевистскую революцию Белы Куна, что ему оставалось лишь склониться перед волей народа…
Она заметила моё удивление.
— Ну и что?
— Ничего, мадам Жюли.
— Не обращай внимания.
Она поиграла кончиками пальцев своей маленькой золотой ящерицей, потом смягчилась и спокойно добавила:
— Я тренируюсь для того дня, когда немцы будут здесь.
Уверенный тон, с каким она говорила о немыслимом, то есть о том, что Франция может проиграть войну, вывел меня из себя, и я вышел, хлопнув дверью.
Какое-то время я думал, что мадам Жюли старается ради того, чтобы открыть «первоклассное» заведение, но потом вспомнил, что она еврейка, и не мог понять, как она собирается осуществить этот блистательный замысел, если нацисты выиграют войну, в чём она так уверена.
— Вы собираетесь укрыться в Португалии?
Лёгкий тёмный пушок над её губой презрительно дрогнул.
— Я не из тех, кто скрывается.
Она раздавила свою сигарету, глядя мне прямо в глаза:
— Но они мою шкуру не получат, это я тебе говорю.
Меня сбивала с толку эта смесь мужества и пораженчества. Кроме того, я был слишком молод, чтобы понять такую жажду выжить. В моём состоянии тревоги и эмоционального голода жизнь не казалась заслуживающей подобной привязанности.
Жюли Эспиноза продолжала наблюдать за мной. Можно было подумать, что она судит меня и готовится вынести приговор.
Однажды мне приснилось, что я стою на крыше, а мадам Жюли — внизу, на тротуаре, подняв глаза и ожидая моего прыжка, чтобы подхватить меня. Наконец настал момент, когда, сидя на кухне напротив неё, я закрыл лицо руками и разразился рыданиями. Потом она слушала меня до двух часов ночи под шум биде, который практически не прекращался в этой «гостинице транзита».
— Нельзя же быть таким идиотом, — пробормотала она, когда я поделился с ней своим намерением во что бы то ни стало попасть в Польшу. — Просто не могу понять, как это тебя не взяли в армию, раз ты такой идиот.
— Меня признали негодным. У меня сердце бьётся слишком сильно.
— Послушай меня, малыш. Мне шестьдесят лет, но иногда я чувствую себя так, как будто я жила — или пережила, если предпочитаешь, — пять тысяч лет, и даже как будто я была здесь ещё раньше, когда мир рождался. И потом, не забывай, как меня зовут. Эспиноза.-Она рассмеялась. — Почти как Спиноза, философ, может быть, ты слышал о нём. Я могла бы даже отбросить «Э» и называться «Спиноза», так много я знаю.
— Почему вы мне это говорите?
— Потому что скоро дело будет так плохо, наступит такая катастрофа, что твоя болячка в ней растворится. Война будет проиграна, и во Франции будут немцы.
Я поставил свой стакан:
— Франция не может проиграть войну. Это невозможно. Она полузакрыла глаза над своей сигаретой.
— Для французов нет невозможного, — сказала она.
Мадам Жюли встала с пекинесом под мышкой, взяла сумку с бутылочно-зелёного плюшевого кресла. Она вынула оттуда пачку купюр и снова села:
— Для начала возьми это. Потом будут ещё. Я смотрел на деньги на столе.
— Ну, чего ты ждёшь?
— Послушайте, мадам Жюли, на это можно жить год, а мне не так уж хочется жить. Она усмехнулась.
— Дитя хочет умереть от любви, — сказала она. — Тогда ты должен поторопиться. Потому что скоро начнут умирать со всех сторон, и не от любви, поверь мне.
Я испытывал горячую симпатию к этой женщине. Может быть, я начинал догадываться, что, говоря о «проститутке» или «сводне» с презрением, люди таким образом низводят человеческое достоинство на уровень зада, чтобы легче было забыть о низостях ума.
— Всё-таки не понимаю, почему вы мне даёте эти деньги.
Она сидела передо мной в сиреневой шерстяной шали на плоской груди, со своим шлемом чёрных волос, глазами цыганки и длинными пальцами, которые играли маленькой золотой ящерицей, приколотой к корсажу.
— Конечно, ты не понимаешь. Поэтому я тебе объясню. Мне нужен такой парень, как ты. Я составляю себе небольшую группу.
Так в феврале 1940 года, когда англичане пели: «Мы будем сушить своё бельё на линии Зигфрида», афиши кричали: «Мы победим, потому что мы сильнее», а «Прелестный уголок» звенел тостами за победу, старая сводня готовилась к немецкой оккупации. Не думаю, чтобы в то время кому-нибудь ещё пришла мысль организовать то, что позже назвали «сетью Сопротивления». Мне было поручено установить контакты с некоторыми людьми, в том числе с одним специалистом по подделыванию документов, после двадцати лет тюрьмы всё ещё скучавшим по своему ремеслу, и мадам Жюли так убеждала меня хранить тайну, что даже сегодня я едва отваживаюсь написать их имена. Среди них был господин Дампьер, который жил один с канарейкой, — к чести гестапо, надо заметить, что канарейку они помиловали и приютили, после того как в 1942 году господин Дампьер умер от сердечного приступа во время допроса. Там был господин Пажо, позднее известный под именем Валерьена, — через два года его расстреляли вместе с двадцатью другими на холме, носящем то же имя[25]. Там был комиссар полиции Ротар, ставший руководителем сети «Союз», который пишет о госпоже Жюли Эспинозе в своей книге «Годы подполья»: «Этой женщине было присуще полное отсутствие иллюзий, порождённое, без сомнения, долгой практикой её ремесла. Мне случалось воображать, как бесчестье входит к той, кто так хорошо его знает, и делает ей признания. Оно должно было шептать ей на ухо: „Скоро наступит мой час, моя добрая Жюли. Готовься“. Во всяком случае, она умела убеждать, и я помог ей формировать группу, регулярно собиравшуюся для обсуждения шагов, которые следовало предпринять: от изготовления фальшивых документов до выбора надёжных мест, где мы могли бы встречаться или скрываться при немецкой оккупации, в которой она не сомневалась ни на секунду».
Однажды после визита к аптекарю на улице Гобен, передавшему мне «лекарства», назначение и потребителя которых я узнал только гораздо позже, я спросил у мадам Эспинозы:
— Вы им платите?
— Нет, мой маленький Людо. Есть вещи, которые не покупаются. Она кинула на меня странный взгляд, печальный и жёсткий:
— Это будущие смертники.
Однажды я пожелал узнать также, почему, будучи так уверена, что война проиграна, и считая приход немцев неизбежным, она не ищет убежища в Швейцарии или Португалии.
— Мы об этом уже говорили, и я тебе ответила. Бегство не в моём духе. Она усмехнулась:
— Может, Фульбийак это и имела в виду, когда повторяла, что у меня «дурной тон». Как-то утром я заметил в углу кухни фотографии португальского диктатора Салазара, адмирала Хорти, правителя Венгрии, и даже Гитлера.
— Я жду одного человека, чтобы он мне их надписал, — объяснила она.
Мадам Жюли не простирала своё доверие до того, чтобы сказать мне, какое имя она собирается принять, и когда «специалист» пришёл надписывать фотографии, меня попросили выйти.
Она уговорила меня сдать экзамен на водительские права:
— Это может пригодиться.
Хозяйка не могла предугадать только одного: точной даты германского нападения и нашего поражения. Она полагала, что это будет «в первые же тёплые дни», и заботилась об участи девиц. Она советовала им брать уроки немецкого, но во Франции не было ни одной проститутки, которая бы верила, что войну проиграют.
Меня удивляло, что она мне так доверяет. Почему она без колебаний полагалась на двадцатилетнего мальчика без жизненного опыта, что вряд ли было хорошей рекомендацией?
— Может, я и делаю глупость, — признала она. — Ну что я могу тебе сказать? У тебя в глазах что-то от смертника.