Двести тонн мяса — такова суточная норма перевозок, установленная Государственным Комитетом Обороны. И еще сказал Таиров, что самолеты, которые совершают ежедневно героические рейсы в Ленинград, были отозваны с фронтов, где каждая машина — на вес золота, и нельзя допустить, чтобы они улетали в Ленинград полупустыми. Это было бы преступлением перед ленинградцами, перед Родиной, которая в трудный для Ленинграда час без колебаний дала десятки самолетов во имя спасения города.
— Все, кто что может, — Таиров на мгновение прервал речь, посмотрел на примолкших сельчан, — везите, дорогие товарищи, на аэродром в Хвойную. Умирают оказавшиеся в кольце блокады люди, тысячами умирают героические защитники Ленинграда.
Произнес эти слова Таиров и перевел дух. А сам не сводит глаз с лиц собравшихся сельчан. Тишина. Все молчат. «Ну, — подумал он, — плохим ты оказался агитатором, Таиров». Но вдруг он заметил, что женщины, одна, другая, третья, не сговариваясь, утирают слезы. Значит, дошли до сердца его слова. А что не сразу откликнулись, оно и понятно.
До сих пор звучит в ушах Михаила Алексеевича хрипловатый, приглушенный голос пожилого колхозника — инвалида, многодетного отца: «Чего там?! Родные наши русские, советские люди помирают. Да разве ж мы не поможем?»
Выступивший умолк. Дрожащей рукой вынул из ватника платок, утер слезы, виновато повертел головой, стыдясь своей слабости. Потом взял себя в руки, встряхнулся, засунул платок в карман. Повернулся к жене и, словно убеждая ее и всех собравшихся в особой важности принимаемого решения, произнес:
— Завтра, люди добрые, снаряжу розвальни, повезу коровью тушу для ленинградцев…
Сход одобрительно загудел.
— Теплые вещи — шерсть, валенки нужны? — спросила сидевшая рядом сухонькая пожилая женщина.
Так же неожиданно она умолкла. Достала платочек, развернула. А в нем похоронка.
— Прочитай, желанный, — протянула она бумагу Таирову.
Михаил Алексеевич, не скрывая волнение, стал читать вслух: «Ваш сын красноармеец-телефонист Леонтьев Владимир Павлович, уроженец Мошенского района Ленинградской области, рождения 1924 года, в бою за социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив геройство и мужество, пал смертью храбрых»…
Пока Таиров читал похоронку, в доме стояла мертвая тишина. Потом люди зашевелились, заговорили.
Кто-то подсказал, что эта колхозница проводила на войну еще мужа и второго сына.
Пока участники схода приходили в себя, женщина, немного успокоившись, снова спросила насчет теплых вещей.
— Вдруг и моим, сынку и мужу, что-нибудь попадет, — заключила она.
— Возьмут, мамаша, обязательно все возьмут, — повторил Таиров.
— А туши как везти — целиком или разделанные? — продолжались вопросы.
— С рогами и с копытами везите. Из них тоже студень получается. Кожу сдирать не надо, и она в пищу пойдет.
Приступили к голосованию, больше для порядка. Практически решение было уже принято.
Условились, что санные обозы уйдут уже на другой день, в ночь, чтобы к рассвету загрузить самолеты.
В эти два дня, которые Таиров пробыл в Хвойнинском и Мошенском районах, буквально во всех деревнях восточных районов области прошли сельские собрания с одной и той же повесткой дня: «О сборе продуктов питания от населения в фонд помощи Ленинграду». И хотя случались кое-где досадные просчеты, которые тут же исправлялись, жители с редким единодушием откликнулись на обращенный к ним призыв протянуть руку помощи ленинградцам.
Квитанции, товарищ, не нужны…
А. А. Жданов, выслушав очередной доклад уполномоченного Военного совета Ленинградского фронта по воздушным перевозкам М. А. Таирова о ходе сбора и транспортировки продуктов в Ленинград, о проявлении высокого патриотизма колхозников Мошенского, Хвойнинского, Пестовского, Любытинского, Боровичского и других восточных районов области, попросил передать трудящимся этих районов сердечную благодарность от ленинградцев за помощь. «Ленинград никогда не забудет их подвига», — сказал он.
То раннее ноябрьское утро не изгладится в памяти Таирова. В четыре утра он был уже на ногах. И хотя сельские собрания прошли удачно, все равно сверлила мысль: «А вдруг запоздают мошенские?» Да и за дальние, глубинные хозяйства Пестовского района, например, он не мог твердо поручиться.
Правда, в этот район выехала секретарь обкома комсомола В. Г. Костина, которую Таиров хорошо успел узнать за время совместной работы в комиссии обкома. Валентина взялась организовать в Пестовском и Боровичском районах комсомольские санные обозы с мясными продуктами. Женщина она энергичная, душевная, знает, к кому как подойти. И все-таки одолевали сомнения.
Крестьян на всех собраниях просили: обозы должны уйти на другой же день в полночь. Как по тревоге, на выполнение боевого задания. А это и было самое что ни на есть боевое задание. И каждый рейс самолета в блокадный Ленинград означал пусть маленький, но вклад в выполнение воздушной операции, имевшей такое огромное значение для ленинградцев. К выполнению этой операции кроме главной ее силы — экипажей транспортных самолетов были причастны десятки тысяч людей. И уж колхозников-то северо-восточных районов никак нельзя было назвать какой-то подсобной, вспомогательной силой. Напротив, их участие становилось чрезвычайно важной составной частью работы этой в те дни единственной коммуникации блокадного города.
Но как ни удачно прошли собрания, тревожное чувство не покидало Михаила Алексеевича.
— Быстро одевшись, — продолжает свой рассказ М. А. Таиров, — поехал к дороге на Мошенское. Едва выехал на тракт и, заглушив мотор, вышел из машины, как послышался отдаленный звон бубенцов, лошадиное ржание.
Неужели едут? Вгляделся. И сразу стало легче на сердце. Вдали по снежному полю вытянулся санный обоз. На какое-то мгновение возникло странное ощущение — будто нет никакой войны и едут себе, не торопясь, мошенские крестьяне, предвкушая веселый, суетный базарный день.
Я подождал, пока возница, возглавлявший обоз, поравнялся с ним. Тот восседал на передке саней, старательно крытых разноцветными домоткаными половиками. Бородатый крестьянин потягивал самокрутку. Был он одет в добротный овчинный полушубок, подпоясанный алевшим кушаком, в черные валенки с отворотами. К оглобле прикрепил флажок, а к дуге — плакат: «Дорогим ленинградцам — от мошенских колхозников».
Я сразу признал в нем того многодетного колхозника, который первым выступил на сходе в сельсовете.
Точно не веря своим глазам, спросил возницу:
— Откуда едем? Что везем?
— Как откуда? — весело откликнулся колхозник. — Из Мошенокого. На плакате прочти-ка, что написано… Чай, не узнал меня в тулупе да шапке. Везем, дорогой товарищ, мясо. Отверни половичок-то, глянь… Как велено было — коровью тушу с рогами, копытами везу… Вон сколько нас!
Он оглянулся, горделиво повел рукой.
— Весь район поднялся на такое дело…
Обоз неторопливо двигался в сторону Хвойной. Занималось утро. Встречный порывистый ветер доносил с аэродрома гул самолетов — наверное, авиамеханики опробовали моторы… Уже скрылась из виду подвода головного бородатого возницы. И будто эхом отдались сказанные им слова: «Весь район поднялся на такое дело». Среди обозников были все больше подростки да девчата. И еще нескольких пожилых крестьян заметил Таиров. Добродушными окриками понукали они лошадей: «Ну-у! Пошел веселей», «Давай, давай, желанный, поторапливайсь!..»
Возможно, в эти минуты ехал к аэродрому на санях, груженных мясом, сметаной, сушеным картофелем, и житель деревни Ронино Кушаверского сельсовета Василий Дмитриевич Дмитриев, чем-то внешне похожий на вожака обоза.
От инструктора Хвойнинского райкома партии Матрены Тимофеевны Зайцевой Таиров узнал, как прошел сход в этой деревне. Она рассказала о колхозном бригадире коммунисте В. Д. Дмитриеве, отце восьмерых детей. Не речист, угрюм был бригадир, но уважали сельчане его за доброту, за то, что работал, себя не жалея. А ведь очень тяжело болел человек. Легкими страдал. Но в Ронино на сходе Василий Дмитриевич, можно сказать, задал тон разговору, сразу в нужное русло его направил. А и сказал-то всего одну малость. Но как! Встал Дмитриев, отвесил поклон односельчанам, районным представителям. Сказал, что отдает ленинградцам корову. Все так и ахнули. Жена за голову схватилась — и в слезы: «Опомнись, говорит, Васенька, в своем ли уме? У нас же кроме тебя и меня — восемь ртов. Чем ребятишек кормить будем?»
Но Василий Дмитриевич стоял на своем: «Ничего, жена, живы будем — не помрем. Советская власть не даст в обиду. Овечье молочко коровьему не уступит… И поросят держим… Картошкой запаслись. А в Ленинграде вон что делается… Такие же, как наши, детишки с голоду мрут»… Дмитриев сел, закрыл рукой глаза, чтобы не видели люди слез. Но такое не скроешь. Раз такой человек слез не сдержал, корову отдал, значит, худо в Ленинграде.
А Дмитриев, справившись с волнением, снова поднялся и, словно не было на сходе председательствующего из райкома, взял бразды правления в свои руки.
— Ладно, бабоньки, довольно реветь. Считай, все высказались. Плачете значит, в положение города Ленинграда вникли полностью. Предлагаю записать в решении, что все мы, не жалея, отдадим Ленинграду по коровьей или бараньей туше и прочего.
Не ожидая призыва к голосованию, в ту же секунду взметнулся лес рук.
…Часом позднее на аэродроме Таиров увидел, что привезли крестьяне. На санях поместились не только коровьи и бараньи туши, но и кадушки со сметаной, солониной, топленым маслом, клюквой, сушеным картофелем, аккуратно завернутые в льняные платки шерстяные вещи, солдатские кисеты (когда только сшить успели?!), теплые портянки. Словом, кто что имел, тем и делился.
Мошенцы положили почин. Вслед за ними потянулись длинные обозы из других близлежащих районов.
Санные обозы текли на Хвойнинский аэродром, напоминая ручейки, впадающие в реку. Свое начало они брали на южной границе района, у деревни Меглицы. После Мег-лиц присоединялись колхозники деревень Мышлячье, Жерновка, Савино, Тимонино… По дороге вдоль реки Увери обозы все дальше забирали на север к райцентру Мо-шенское. На отрезке Мошенское — Мелехово в этот поток вливались крестьяне из деревень Михеево, Дорохово, Устрека, Яковищи, Закарасенье. А там уже до Хвойной — рукой подать. Миновав Погорелово, Мелехово, обозы по тракту проезжали Задолье — самую бол