озаботиться.
На лодке плыли через Шушенку. Владимир Ильич сидел на корме, смотрел в синюю воду. С каждым взмахом его весло разбивало звезды, как белые кувшинки.
Половинка луны висела ярким фонарем, высветляла дорожку среди кустов.
По ней прошли в луга. Долго смотрели на остроглавые вершины Саян с их бесчисленными снежными гранями, залитыми лунным светом.
— Так, говоришь, напоминают Монблан, на который ты смотрел из Женевы? — спросил Василий, вспомнив об одном из писем Ильича. — Хорошо там, в Альпах?
— Природа роскошная. Я ехал из Вены через Зальцбург, родину Моцарта. Сразу за этой станцией дорога врезалась в высокие горы, вот так же покрытые вечными снегами. У самой насыпи лежали голубые озера. Я до Женевы не отрывался от окна. Обворожительные пейзажи, чистенькие, прибранные поселки, цветы. Но — не дома. Это чувство все время дает о себе знать, и я не променял бы олеографическую Женеву на Питер, на нашу Волгу. По Швейцарии хорошо проехать, посмотреть, отдохнуть, а жить и работать там русским нелегко.
— Плеханов тяготится?
— Он прожил за границей уже восемнадцать лет и, кажется, привык. Стал европейцем в полном смысле слова. А вот нам на первых порах будет…
Владимир взглянул на Надежду. Она отозвалась:
— Ничего, Володя, нам недолго.
— Конечно, недолго.
— После ссылки поедете в Швейцарию?
— Непременно. В России, сам понимаешь, невозможно издавать партийную газету. Все попытки оканчиваются провалом. Один-два номера и — разгром. А нам нужна постоянная боевая политическая газета.
— Мне Глеб рассказывал о твоих планах. Я одобряю, и ты, Володя, можешь рассчитывать на мою помощь и поддержку. А название придумал?
— Пока напрашивается одно, — я даже Наде еще не успел сказать, — «Искра». Как по-вашему?
— Чудесно, Володя! Ясное, светлое название, с прекрасной символикой. И мне нравится, что тут подчеркнута преемственность этапов революционного движения. От декабристов идет.
— Мы и эпиграфом поставим: «Из искры возгорится пламя». Твое мнение, Базиль?
— Лучшего и не придумать. Сбудется мечта, загоревшаяся в сердцах декабристов среди ада сибирских рудников. Они правы: маленькая искра может долго теплиться под слоем золы старого костра, а когда придет время…
— Вот-вот! Замечательно сказано! — Владимир обнял друга. — Приближается эта пора!
3
Среди болота пронзительно взвизгивала, будто плакала, собака…
…Охотники приехали на подводе Старкова рано утром, когда на траве еще висели крупные, сизые, как воронья ягода, капли росы. В зарослях желтеющей осоки зеленели моховые кочки, словно обтянутые бархатом. Причудливыми зеркалами светились маленькие озеринки. Одиноко стояли круглые, как шары, кусты тальника. Лучшего дупелиного болота не сыскать во всей округе!
Все затаилось, замерло в тишине. Огромная равнина казалась безжизненной. Лишь высоко в небе медленно и деловито кружился черный коршун; завидев охотников, передвинул свои круги поближе к лесу.
Дженни на ременном поводке шумно втягивала в мокрые ноздри воздух, полный будоражащих запахов, и дрожала от нетерпения.
— Только будь послушной. — Владимир Ильич погладил приподнятую собачью голову, потрепал по холке, поглядел в большие карие глаза с лиловыми огоньками в зрачках. — Договорились? Срывать не будешь? Дисциплина на охоте — главное.
Он еще раз погладил собаку и, видя, что охотники уже вошли в болото, держа ружья наизготовку, отстегнул поводок.
Метнувшись вперед, Дженни скрылась за ближним кустом.
Тотчас же с шумом и свистом крыльев взлетел дупель, за ним — второй, третий.
Оскар выстрелил. Но, когда рассеялся дымок, увидел, что дупель, по которому он стрелял, летит как ни в чем не бывало к середине болота.
— Худо стреляль, — сказал, огорченно крутя головой.
— Ничего, наловчишься, — успокоил Ульянов. — Самое неприятное — безудержность Дженни. Придется самим вытаптывать, если она не распугает всех.
Собака была уже далеко в болоте. Среди осоки мелькала огненная струйка ее вытянутой головы и спины. Дупели взлетали из-под ее лап, и она, вывалив язык за губу, пыталась настичь быстролетных птиц.
— Придется приучать на длинной веревке, — сокрушался Владимир Ильич. — Жаль, не взяли.
— Годятся вожжи, — подсказал Старков. — Возьми у ямщика.
— Теперь ее не скоро подманишь. — Владимир Ильич, окликая Дженни, побежал за ней, Оскар — тоже.
Василий Васильевич смотрел на них, стоя с вожжами в руках. У Энгберга ноги длинные, тонкие. Казалось бы, мог легко перепрыгивать с кочки на кочку, что ни шаг, то — полсажени. И тем не менее он далеко отстал от друга. Ильич бежал легко и быстро, будто кочки подкидывали его и своей упругостью добавляли силы.
Вот он остановился уже поблизости от собаки, прикрикнул и погрозил кулаком.
Дженни косо посмотрела на хозяина и легла. Но стоило ему сделать несколько шагов в ее сторону, как она отбежала немного и снова легла.
«Просто упрямится или боится наказания за испорченную охоту?» — недоумевал Старков, стоя возле широкого куста низкорослой ивы.
Что говорил Ильич собаке — не было слышно, но Дженни по-прежнему отбегала от него и ложилась на несколько секунд.
И Оскар тоже не мог подманить ее.
Обиделась на хозяина и не доверяет его другу!
Описав полукруг, Дженни, мокрая от болотной воды и росы, сбитой с осоки, легла отдохнуть у ног Старкова. Он хотел было нагнуться и взять за ошейник, но собака, испугавшись, вскочила и азартно рванулась вперед. И тут произошло неожиданное: через несколько шагов она с ходу уперлась в землю тремя лапами; застывая на месте, правую согнула и приподняла.
Классическая стойка! Вот так Дженни!
Но кто тут может быть, в двух шагах от охотника? Даже странно видеть стойку. Неужели на какое-нибудь перышко?
На всякий случай Василий Васильевич все же приготовился стрелять влет и скомандовал:
— Пиль!
Дженни не двигалась с места.
— Пиль, милая! Пиль!
Собака оглянулась и снова застыла.
Старков начал одной рукой подталкивать вперед. Дженни мелко дрожала всем телом и упиралась, теперь уже не решаясь оглянуться на непонятливого охотника.
И вдруг из-под кочки у самого собачьего носа, растревоженного каким-то резким запахом, взлетела свечкой вверх неуклюжая птица, чуть меньше дупеля. Неловко и беспомощно махая трепыхавшимися крыльями, набирала высоту, чтобы перевалиться через куст. Задрав голову, собака смотрела на нее несколько секунд, — бежать некуда, — потом легла, протянув усталые лапы.
Стрелять было не труднее, чем по неподвижной цели, и птица упала в куст. Дженни отыскала добычу и положила к ногам охотника.
— Отличная собака! — громко похвалил Василий Васильевич, чтобы слышали на болоте.
Поднял добычу: длинные тонкие ножки, вытянутое, как веретено, туловище, темно-серое оперение, короткие, будто обрубленные, крылышки, клюв острее шила.
— Коростель?! — обрадовался Ульянов, подходя к Старкову. — С полем тебя!
— Да, коростелище, — не спеша подтвердил тот. — И ты бы видел, какая была классическая стойка! Золотая у тебя, Володя, собака! Только надо в руках держать, во всем с подходом к ней.
Положив морду на вытянутые лапы, Дженни одним глазом настороженно посматривала на хозяина.
Владимир Ильич погладил ее:
— Не будь такой обидчивой. А наказывать тебя никто не собирается. Ты ведь сегодня первый раз. И с коростелем выдержала экзамен! Пойдем учиться стойке на дупелей.
Он привязал к кольцу ошейника конец вожжей и снова пустил собаку в болото.
То давая команду: «Пиль!», то придерживая Дженни, он как будто приучил ее к стойке на дупеля. У его пояса уже болталось пять длинноносых куличков. И Оскар заполевал одного.
А Старков, сколько потом ни стрелял, все мимо. В книжках он читал, что стрельбе влет легче всего научиться на дупелях. Может быть, это и верно. Дупель улетает от охотника по прямой: в угон стрелять не так уж сложно. Но летит он пулей. Поторопишься — мимо, помедлишь, а дупель уже — вне выстрела.
И Василий Васильевич, махнув рукой, вышел на бережок. Стоя там, наблюдал за выстрелами Ильича:
— Ловко!.. Молодчина!..
Но вот Ульянов второпях обронил конец веревки, и Дженни, почувствовав бесконтрольность, с прежней ошалелостью бросилась вдогонку за дупелем, что спешил улететь за куст. А за кустом стоял Оскар. Заметив птицу, он вскинул ружье. И в то самое время, когда нажимал гашетку, увидел, что Дженни гонится за птицей. Но было уже поздно: выстрел раздался, собака упала и завизжала, пронзительно, жалобно, словно заплакала.
Все, забыв о дупеле, упавшем недалеко впереди, сбежались к ней. Она приподняла голову и снова уронила на траву. Один глаз был закрыт, из подбровья сочилась кровь. И лапа была в крови.
Энгберг вздыхал:
— Ой, я есть дурак! Зачем стреляль? Дурак есть.
— Оскар, перестань, — попросил Владимир Ильич. — Ты ни в чем не виноват… Это простая случайность.
Он ощупал лапу — кость цела; приложил платок к собачей брови, промокая кровь.
— По-моему, царапнуло двумя-тремя дробинками. Поправится. — А собаке попенял: — Вот до чего доводит глупый твой азарт.
Раненую перенесли на бережок, перевязали ей лапу.
Сварили суп, пообедали. Собаке дали вареные головки дупелей.
Она съела и облизнулась.
— Аппетит не пропал? Значит, поправишься.
Пока ямщик водил коней на водопой, Ульянов и Старков пошли погулять по лесу. Из-за Енисея дул назойливый ветер, и над их головами уныло шумели косматые вершины старых сосен.
Старков сказал:
— Нам все же повезло — дали самый юг Сибири.
— Юг-то юг, но потеряны годы…
— У тебя не потеряны — вторую книгу пишешь!
— Но еще не ясно — первая-то увидит ли свет. И книги — это не все. Сам знаешь, за Невской заставой и на Выборгской стороне рабочие ждут живое слово. Эх, дорогой мой Базиль, — Владимир Ильич, остановившись, положил руку на плечо друга, — если бы мы теперь были в Питере! В гуще рабочего люда!..