Они дошли до озера Бутаково.
Долбленые тополевые лодки-обласки, черные, как гагары, сонно уткнулись в берег. Рыбаков не было — все убирали хлеб в полях. А охотников уже ничто не привлекало сюда, — утиные выводки улетели, пролетные стаи еще не появились, и синее озеро, окруженное желтыми — от первых заморозков — камышами, дремало в тишине. И небо над ним казалось усталым и дремотным.
Владимир поднял золотистый листок березы и сухой палочкой, словно иглой, прикрепил к шершавому стволу сосны.
— Это, Надюша, для твоих первых упражнений. — Достал револьвер и подал недоумевающей жене. — Держи.
— Зачем, Володя? Стрельба — дело не женское.
— Да? Ты так думаешь? По глазам вижу, что уже отказываешься от своих слов. И правильно делаешь. Для революционеров, Надюша, нет деления на женское и мужское дело, — все должны, все обязаны уметь стрелять. И стрелять метко, как говорят — в яблоко. Помнишь, Вильгельм Телль? А у нас вместо яблока — березовый лист. По размеру примерно такой же.
— Наши женщины прежде всего революционные сестры милосердия. Перевязывать раненых…
— Не только. В Лувре я видел картину великого Делакруа «Свобода, ведущая народ на баррикаду». Художник написал по свежим следам боев. В правой руке отважной француженки, выписанной великолепно и одухотворенно, развивается национальный флаг, а левой она сжимает винтовку. И это отлично! Не только знаменем — винтовкой Свобода воодушевляет наступающих, зовет вперед. И рабочего, и студента в котелке, и маленького парижского га-мена — будущего Гавроша из романа Виктора Гюго. Очень хорошо! И, когда я смотрел на эту изумительную картину, мне весь флаг казался красным, представились баррикадные бои Парижской коммуны.
Коммуна!.. Надя любила слушать, когда муж говорил о местах боев во французской столице. Он рассказывал горячо и с такими деталями, будто сам находился среди коммунаров: там-то была особенно жестокая схватка, там-то отличился такой-то. Слушая его, она ясно представляла себе и заседания Коммуны в ратуше, и свержение Вандомской колонны, и залитые кровью улицы, и багровую Сену, и кладбище Пер-Лашез. Не зря Володя съездил в Париж!..
Однажды спросила: «Баррикады неизбежны?» Он ответил: «Думаю, что да. Буржуазия, по всей вероятности, не сделает пролетариату мирной уступки, а в решительный момент прибегнет к оружию для защиты своих привилегий. Тогда рабочему классу не останется другого пути, кроме революции». И Володя прав: умение стрелять может пригодиться каждому революционеру.
Он напомнил:
— Однако пора — за дело! Стань вот так. Клади револьвер на согнутую левую руку.
— Да ты, Володя, сначала сам.
— Хорошо. Смотри: нажимаю гашетку, курок взводится, барабан с патронами поворачивается…
Щелкнул выстрел — листок не шелохнулся.
Осмотрев сосну, заметили царапину сбоку ствола.
— Определенно не Вильгельм Телль! — рассмеялась Надя.
— У меня ведь тоже нет практики. Но все-таки попал. Теперь — ты. Целься спокойно. Так. Нажимай плавно, без рывка.
Они стреляли поочередно, пока были патроны в барабане. Потом прислушались: нигде ни души. Наполнили барабан патронами и опять стали стрелять.
После одного из выстрелов Надежды листок упал. Они подбежали одновременно.
— Почти в середину! — отметил Владимир, отдавая листок жене. — Бери на память! И револьвер остается тебе. Теперь, в случае чего, ты стрелять умеешь.
— Зачем? Никакого случая, Володя, не будет. Нас с мамой никто не тронет.
— Я уже просил Оскара…
— Ну, какой ты, право беспокойный!
— Он согласился наведываться к вам. Так мне будет спокойнее. И еще спокойнее оттого, что у тебя — оружие и что ты уже научилась пользоваться им. Держи. Спрячь в свою сумку.
В ту ночь Владимир долго думал о предстоящих встречах, вспоминал вопросы, возникшие во время работы над «Рынками», — ответы на них надеялся найти в книгах библиофила Юдина или же в городской библиотеке. Заснул только перед утром.
На рассвете за окном послышалось:
— Тпру-у, родимы-и!
Надежда, уже успевшая одеться и причесаться, вернулась в комнату и, откидывая уголок одеяла, сказала полушепотом:
— Володя, ямщик приехал. И завтрак — на столе.
— Спасибо, Надюша!
Перекинул полотенце через плечо и пошел умываться, на ходу напевая:
— «Тореадор, смелее в бой…»
Надя посмотрела ему вслед и улыбнулась. В таком восторженно-приподнятом настроении она видела Володю не часто.
Как хорошо, что он едет в Красноярск!
4
На Минусинской пристани пароход ждали только к вечеру, и Ульянов направился в дом Брагина, где останавливался всякий раз.
Услышав его голос, в прихожую вышла Антонина Старкова. Вот неожиданная встреча!
А как она изменилась, маленькая, хрупкая Тоня! Потеря первого ребенка ей стоила многого! Исхудала до неузнаваемости! И теперь чем-то потрясена?
Он привык видеть у нее завитые волосы, а сейчас незнакомая жиденькая челочка падала на узкий лоб, и лицо казалось маленьким, словно у девочки, только что вернувшейся из больницы. Тонкий нос еще больше заострился, щеки побледнели, на густых ресницах усталых глаз дрожали слезинки. А когда увидала его, повеселела:
— Владимир Ильич! — на секунду приложила к глазам батистовый платочек, потом подала тоненькую, влажную от слез, руку. — Каким попутным ветром?
— Еду в Красноярск, лечить зубы. А вы какими судьбами? Как здоровье Эльвиры Эрнестовны? Мне Базиль коротко рассказывал. Как она чувствует себя сейчас?
— Ох! — У Антонины опустились руки. — Здесь моя бедная мама. В комнате. Я показывала ее Смирнову…
— Так, так. «Городовому врачу». И что же он?
— У него… — Антонина перешла на шепот. — У него есть подозрение: не рак ли? Сами знаете, какой это страшный приговор. А я в душе не верю. Мне хочется надеяться…
— И правильно делаете. — Владимир Ильич тоже перешел на шепот: — Чтобы поставить такой диагноз, нужно исключить, как мне кажется, многое, в первую очередь — ушиб.
— Да. От ушиба мог быть нарыв… Маме нужен покой. Я не повезла бы ее сюда, но Глебася волнуется, ночей не спит. И в таком состоянии везти домой…
— Почему домой? Нужно в Красноярск. Там все же опытные врачи. А еще бы лучше в Томск. Университетский город.
— Сейчас и в Красноярск не на что. Я давно не служу, Вася жалованье не получил от своего купца. И Глебу с Зиной за сентябрь еще не выдали «кормовых». За душой — ни копейки.
— А откладывать лечение нельзя. Поедемте вместе. Сегодня вечером. Деньги у меня найдутся.
— Спасибо. Нам ненадолго. Вася заработает, и мы с вами…
— Ну, что за счеты? Главное теперь — не волновать больную. Держитесь мужественно. — Владимир Ильич пожал Антонине запястье правой руки и сказал полным голосом: — Все будет хорошо. — Постучал в дверь. — Эльвира Эрнестовна, можно к вам?
Он не целовал рук никому, кроме своей матери, но сейчас, войдя в комнату, взял холодноватую старческую руку матери друга, лежавшей на широком кожаном диване, и поцеловал ее.
У больной навернулись слезы:
— В этой окаянной Сибири вы всегда появляетесь у нас, как добрый гений!..
— Ну, ну. Без громких слов, Эльвира Эрнестовна. Я обыкновенный «политик». И все тут.
— Вы — лучший друг нашей семьи…
— Это чувство взаимное.
— Мамочка! — Антонина снова приложила к глазам платочек. — Владимир Ильич берет нас в Красноярск.
— Обязательно — в Красноярск. Сейчас пойду и, как говорят, выправлю билеты.
На следующее утро они выехали на юрком суденышке «Красноярец», похожем не столько на пароход, сколько на узенький катер.
Вниз по течению легкий пароходик бежал самоуверенно. Даже по мелким шиверам проносился, не задевая дном о гальку. Матросы не мерили глубин.
Мелькали прибрежные кусты тальника, опустившие в воду острые лезвия раскаленных листьев. Оставались позади черные монашеские камилавки одиноких сопок и каменные слоистые обрывы. Скала от скалы отличалась лишь тем, что у одной слои вздыблены в небо, у другой сдвинуты в гармошку.
Енисей метался от скалы к скале, с воем расшибался об отвесные утесы, раздраженно шипел на перекатах, а на стремнине вил тугие струи.
И чем ближе к Красноярску, тем теснее сжималась долина, но Енисей расталкивал горы и мчался с головокружительной быстротой.
Полюбоваться на его ухарство спускались по ложбинкам оранжевые лиственницы, багровые осины и золотистые березки.
Владимир Ильич смотрел на горы, виденные однажды в мае, и не узнавал их. Осень принарядила щедро!
Надя ехала из Красноярска тоже ранней весной, когда лиственные леса еще стояли голыми.
Жаль, нет ее сейчас на пароходике — полюбовались бы вместе.
Рано утром «Красноярец» пришвартовался к городской пристани. Пассажиры по круто положенному трапу подымались на высокий берег, где их поджидала пестрая толпа встречающих.
Владимир Ильич нес на берег Тонин чемодан и корзину. Неожиданно у него над ухом раздался требовательный, когда-то ежедневно надоедавший, голос:
— Господин Ульянов, с прибытием!
У конца трапа, преграждая путь выгнутой грудью, стоял полицейский надзиратель Иван Козьмин, отставной казачий урядник, в полной форме — при шашке и нагане на красном шнурке. Из-под козырька фуражки выбился на лоб чуб, поседевший полосами, под крючковатым носом пошевеливались туго закрученные, как пики, острые усы. Слегка приподняв свою толстую прошнурованную книгу, он повторил:
— Господин поднадзор…
— Имейте совесть, — перебил Владимир Ильич. — Дайте отнести вещи больных женщин.
— Па-ажалосто. Не чиним препятствия.
Надзиратель важно шагал по пятам. Возле извозчика переждал, пока поднадзорный прощался с попутчицами, и снова преградил дорогу.
— Где намереваетесь жительствовать? Сызнова у госпожи Поповой? Мне для надзору легше.
— Запишите к Клавдии Гавриловне. Если приютит.
— В случае изменения проживания поставите в известность, — предупредил Козьмин и тут же, раскрыв алфавитную книгу на букве «у», записал послюнявленным карандашом: «Обновь прибыл в город».