В тот же час у соседнего причала ошвартовался пароход, пришедший с севера. Ольга Борисовна, оставив Лену с чемоданом на палубе, пошла искать извозчика. Но от стоянки отъезжал последний. Какая досада! Придется ждать.
Извозчик ехал вдоль набережной шагом. На заднем сиденье пролетки молодая хрупкая женщина заботливо поддерживала старую, прислонившуюся к ее угловатому плечу. Ольга крикнула:
— То-оня-а! — И, помахивая рукой, поспешила к ним. — Вот неожиданная встреча! Кто бы мог подумать? Здравствуй, любушка! — Приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. — Это мама? Здравствуйте! Что такое с вами?
Постояли, поговорили о жизни, о родных, о лечении Эльвиры Эрнестовны. Ольга сказала, что проживет в Красноярске несколько дней, до очередного пароходного рейса в сторону Минусинска. Антонина обрадовалась, пригласила подругу на квартиру к своим знакомым. Домик, правда, небольшой, но хозяева радушные, и место для всех найдется.
Извозчик сходил за чемоданом Лепешинской и, уложив его себе под ноги, поехал серединой пыльной улицы, выбирая такие колеи, где меньше рытвин.
Ольга Борисовна и Лена шли по дощатому тротуару.
На квартире, уложив Эльвиру Эрнестовну в постель, подруги продолжили разговор. Услышав, что Ульянов тоже приехал на «Красноярце», Лепешинская сказала:
— Повидаться бы с ним. От Пантелеймона передать поклон. А идти к нему неловко.
— Да он сам придет. Сегодня или завтра утром.
— Ты знаешь, мне один народник сказал: «гордый, как генерал».
— Народник — это не мудрено. От них о нашем Ильиче доброго слова не дождешься. «Генерал»! Даже смешно слышать!
— Я казачинского народника осадила, чтобы не смел нести вздор.
— Так и надо, Оленька. — Тоня говорила восторженно, увлеченно, и у нее заалели щеки. — Хотя Ильич — друг моего Васютки и Глебаси, я скажу беспристрастно: другого такого не знаю. Он — первый среди социал-демократов. Лучший знаток Маркса!
— После таких слов я при встрече растеряюсь.
— Не растеряешься. Он простой, веселый, обходительный. Вот убедишься. А пока давай чай пить. И мамочку покормим.
5
Больной зуб напомнил о себе. Пришлось действительно искать дантиста.
Пожилой врач с подстриженной бородкой, с засученными рукавами халата принялся упрекать:
— Что же вы, сударь, раньше не приезжали? Я бы отремонтировал за мое почтение. А теперь придется…
— Если это неизбежно…
— Другие вылечим — пломбочки поставим. А этот порченый. Но кто же это вырвал вам здоровый, а оставил больной! Да с такого эскулапа мало снять халат… Но я вам сделаю все, что возможно.
Тем временем Антонина отвезла мать в больницу и, вернувшись на квартиру, свалилась в постель.
Когда пришел Владимир Ильич, в комнате пахло валерианкой. У изголовья сидела Лепешинская. Она положила на лоб подруги холодный компресс и держала ее руку, считая слабенькие удары пульса.
— Лучше стало. — Подняла глаза на гостя, стоявшего в дверях. — Владимир Ильич! Как я рада!
Антонина порывисто оторвала голову от подушки, и компресс свалился на грудь.
Шагнув к кровати, Владимир Ильич сказал, что успел побывать в доме Крутовского; самого доктора, к сожалению, нет в городе, но жена рекомендовала его коллегу, и тот обещал посмотреть Эльвиру Эрнестовну, не дожидаясь утреннего обхода.
Антонина села, провела тонкими пальцами по бледным щекам, утирая слезы:
— Спасибо вам. А я уже совсем было пала духом… — И крупные слезины снова посыпались из глаз. — Если страшный диагноз… я, я…
— Да какой там диагноз!.. Вы знаете, тот же Смирнов, «городовой врач», мне вырвал здоровый зуб! Доверься ему — мог бы и всю челюсть!
Тонкие губы Антонины слегка потеплели от улыбки.
— Здесь врачи опытные — разберутся, — продолжал Владимир Ильич. — И мы вместе отправимся в обратный путь.
— Ты полежи, Тонечка. — Лепешинская погладила плечо подруги. — Сейчас поставим самовар. И пока вскипит, мы на кухне посидим, — наш гость, надеюсь, не обидится за такой прием.
Хозяев дома не было, и никто не мешал разговору. Владимир Ильич расспросил Ольгу о казачинской колонии: кто и чем живет? Какие там цены и как удается сводить концы с концами? Есть ли заработки? Многие ли пишут в газеты? В «Енисее» доводилось ему читать толковые корреспонденции из Казачинского. И в «Сибирской жизни». Там какой-то отчаянный ссыльный отважился в литературном обозрении рекомендовать читателям в числе новинок третий том «Капитала»!
— Мой Пантелеймон! — разулыбалась Лепешинская.
— Молодец! Так ему и напишите! И еще была там басня про держиморду и взяточника, «волка с большущей пастью».
— Это — заседатель. Теперь чинит политическим всякие пакости.
— Значит, на воре шапка горит?! Ну и казачинцы! Смелы, смелы!
— А разозленный заседатель строчит ложные доносы. Но наши продолжают бить его через газеты. Не кончилось бы плохо?..
— Пусть напишут в иркутское «Восточное обозрение». Непременно напечатают, там марксиста Красина печатали. Прочтет генерал-губернатор и, конечно, рассвирепеет. На кого? Будем надеяться, на заседателя, который не научился брать взятки так, чтобы все было шито-крыто.
Ольга рассмеялась.
Ей казалось, что она давно знакома со своим собеседником, беспокойным и общительным человеком.
— Ну, продолжайте о Казачинске, — попросил он. — Как там Апполинария Якубова? Откуда мне известна? Еще бы не знать! Надина подруга. А мне приходилось сталкиваться с Лирочкой в жестокой схватке. Это было на последней питерской сходке. Перед самым нашим отъездом в ссылку, когда нам дали по три дня на сборы в дорогу. Мы, «старики», как нас называли, советовали «молодым», остававшимся на воле, укреплять «Союз борьбы», как политическую организацию революционеров, а те ратовали за «рабочую кассу», сводя все к узкому тред-юнионизму и «реалистической» борьбе за мелкие, постепенные реформы. И всех крикливее — аж до слез! — оказалась Лирочка. Я погорячился, сказал что-то резкое — с ней даже стало дурно. А позднее она все-таки протащила в руководство «Союзом борьбы» двух своих сторонников, радетелей мелких реформ.
— Я не знала, что Лирочка такая! С Пантелеймоном она в спор не ввязывалась. Ходила по ягоды. Веселая была. А под конец, когда повеяло осенью…
— Захандрила Лирочка? Этого можно было ожидать. Наде написала единственное письмо. Собирается в побег? За границу? Конечно, к своему Тахтареву. И для подкрепления сил путаников из газетки «Рабочая мысль». Н-да. Переносят борьбу в европейские пределы, в среду эмиграции. И продолжают повторять свое: рабочим, дескать, нет дела до политики, они, дескать, сами за себя, за свои экономические интересы.
— Огорчите вы жену рассказом о подруге.
— Она знает. Жалеет ее. Борьба, как известно, не без потерь. Бывают дезертиры и перебежчики. Ну, кто там еще? Рассказывайте. Ленгник? Фридрих Вильгельмович? Этот как? По-прежнему увлекается Кантом? Я думал, болезнь идеализма пройдет у него, как легкая корь у ребенка. Напишу ему, обязательно напишу. А ваш муж собирается переехать вслед за вами в Курагино? План у вас верный. Надо, чтобы он удался. Я слышал, Пантелеймон Николаевич — заядлый шахматист. Приезжайте в гости. Нам есть о чем поговорить. И для шахмат найдется время.
Самовар вскипел, и Владимир Ильич отнес его в комнату.
Антонина, успокоившаяся и причесавшая челочку, уже накрыла на стол:
— Садитесь. Как говорится, чем богаты…
— Ой, спасибо, Тонечка! Но я, — Ольга приложила ладонь к груди, — совсем потеряла аппетит. Разве только чаю…
— А может, вам хочется чего-нибудь особенного? — спросил Владимир Ильич.
— Даже и не скажу сразу. — Ольга, опустив руку на живот, рассмеялась. — У моего младенца немыслимые прихоти: он желает, представьте себе, омаров. В Красноярске — омаров! Вот шутник и привереда!
— Это понятно. Я сию минуту…
Владимир Ильич схватил кепку с вешалки и вышел поспешным, легким шагом.
Подруги переглянулись.
— Я даже не успела вымолвить, что пошутила, — вздохнула Ольга. — Так неловко получилось.
И, хотя это казалось невероятным, Владимир Ильич вернулся с банкой консервированных омаров. Открывая перочинным ножом, рассказывал:
— Вам повезло. Воспользовавшись открытыми дверями в устье Енисея, вернее, угодливо-просторными воротами, вчера пришли два английских парохода, привезли, освобожденные от таможенной пошлины, машины для золотых приисков. И вот попутно — омары. Для вас! Подвинул Лепешинской банку. — Не знаю, хороши ли?..
— Ой, спасибо! По одному запаху — отличные! — Ольга провела кончиком языка по губам. — У меня уже разыгрался аппетит. Тонечка, разливай чай.
На следующий день Лепешинская написала мужу в село Казачинское:
«Здесь Ульянов… Какой он милый — прелесть! Мы поедем все вместе, если поправится Тонина мать, если же нет, то с Ульяновым только».
6
В доме Клавдии Гавриловны перекладывали печи, и во всех комнатах пол был покрыт кирпичной пылью. Но для Владимира Ильича нашли уголок, отделив кровать занавесками.
Он первым делом просмотрел свежий номер «Енисея». Потом подошел к печнику, старому человеку, у которого седые пропыленные волосы были поверх ушей прижаты к круглой и лобастой голове узеньким ремешком; поздоровавшись, поднял кирпич, обожженный до зеленоватого глянца, и постучал о него козонками правой руки:
— Звенит!
— Как чугунна-ай! — отозвался печник, обтер руки о дырявый фартук и, устало опустившись на основание печки, объяснил: — Для топки такой ладят, штоб не изгорал. А для дымохода — другой.
— Обычный красный?
— И красный не весь одинаковый. Есть ломкой, есть податливой. Как мне надо, так я и обтешу его. Сызмальства обучен. Сколь домов сложил — счету нет.
Владимир Ильич взял стул и подсел к старику. Тот продолжал рассказывать:
— Меня, бывало, подрядчики наперехват зазывали на работу. Знали, что я по картинке — по чертежу ихнему — все сложу в точности. Любой свод над окнами, любой узор по фасаду. Все гладенько, в самый аккурат. Со стороны поглядишь — дом смеется, чистенький да веселенький, ровно его из воска вылепили. Вот как, мил человек! Хоть сейчас пройди по улицам да посмотри на обе стороны. Стоят купечески дома. И все кирпичики моим мастерком обихожены, к своему месту пригнаны.