— Такая карьера не для Петра Красикова. — Владимир Ильич встал, сделал несколько шагов по комнате. — Не ради этого он разошелся во взглядах со своим покойным дедушкой.
— Дедушка достоин доброй памяти! — Виктория Антоновна раскрыла семейный альбом. На карточке — старик, белая борода во всю грудь, тяжелый крест с драгоценными каменьями, серебряные звезды, полученные в награду. — Немного таких людей в этом забытом богом Красноярске! На похороны вышел весь город. Все его уважали. И я его понимала. Ради меня он и Пете простил его заблуждения.
— Насчет заблуждений вы зря.
— Вижу — весь разговор затеяла напрасно.
— А вот и он сам. — Владимир Ильич, остановившись против дверей, протянул руки. — Легок на помине!
Быстро вошел Красиков, весело вскинул брови, с размаху обнял друга.
— Безмерно рад! А я несколько задержался на службе. Сейчас будем обедать. Не так ли, душенька? — Поцеловал вяло протянутую руку жены. — Ты, конечно, извинишь за маленькое опоздание?
— Накажу только тем, что подам второе в перепревшем виде.
— Ты чем-то взволнована? Не запирайся — глаза выдают.
— Мы вспоминали Женеву, — поспешил на выручку Владимир Ильич, — самого Плеханова, Розалию Марковну…
Он все время не сводил глаз с Красикова. Умело сшитый пиджак сидел на нем аккуратно и красиво, на брюках свежая складка, ботинки начищены до блеска, в верхний боковой кармашек засунуто до половины, несомненно изящным жестом, модное пенсне. Кто бы мог подумать, что это революционер, томившийся в Петропавловке? Адвокат! Уже привыкший немножко по-актерски пользоваться громкой славой присяжного поверенного. Похвально! Все может пригодиться для конспирации! А после… Нам понадобятся авторы своих законов, свои судьи…
Спросил:
— Вы уже пользуетесь очками? Не рано ли?
— Изредка. Привыкаю.
— Понятно. У вас все предусмотрено.
За обедом Петр Ананьевич, возвращаясь к прерванному разговору, сказал:
— Я тоже часто вспоминаю Женеву, хотя жили мы там очень трудно. Однако не жаловались на бедность, видя, как тяжело живут Плехановы. Почти без денег. Розалия Марковна тогда еще не имела врачебного диплома. В семье — три дочки. Сам Георгий Валентинович без какого-либо регулярного заработка. А ведь у него туберкулез, вечный бронхит. Бледные щеки. Порыжелое пальто, бахрома на истрепанных брюках.
Виктория Антоновна взглянула на мужа и, не сдержавшись, тяжело вздохнула, словно хотела сказать: «И тебя ждет то же самое».
— Но, — продолжал Красиков, — его неукротимый революционный пыл, блестящий сарказм и остроумие в разговорах и выступлениях, постоянная теоретическая и популяризаторская работа! Это в нем поражает и восхищает!
— Да, да, — подхватил Владимир Ильич, — Плеханов — блестящий ум! И мы обязаны оберегать его, как огромную марксистскую силу. Революционеры его закалки нам дороги. Оч-чень дороги. И дружба с ними чрезвычайно важна.
Тихо в доме. Давно спят дети. Спит Виктория Антоновна. Только сам Красиков и его гость сидят в дальней комнате, — они не виделись полтора года и теперь не могут наговориться.
Ульянов время от времени недоуменно посматривает в передний угол, где висит лампада — голубь в полете — перед иконой не то казанской, не то владимирской богородицы в резном киоте. Все это он видел в старой квартире, когда Петр Ананьевич еще жил у своего деда со стороны матери, протоиерея Василия Дмитриевича Касьянова. Зачем же перенесли сюда из соборного дома? Ведь сам Красиков не верит ни в бога, ни в черта, а жена, судя по крестику, остается католичкой.
Петр Ананьевич, перехватив недоуменный взгляд Владимира Ильича, скривил губы в озорноватой усмешке:
— Все имеет свой смысл! И я не знаю, как бы жил без этой святости.
Владимир Ильич понял — тут тайник, но не торопил друга с признанием, а тот продолжал, не гася усмешки:
— Все — подарки чадолюбивого деда! По случаю окончания гимназии, по случаю моих именин! В дневнике покойного я нашел запись: «Снаряжается внук Петр в Санкт-Петербург для продолжения учения. По сему случаю совершен молебен. Благослови его, Господи, Матерь Божия и Архангел Гавриил, храните его и упасите от пагубного пути!» Как видите, не помогло благословение! Я доставил деду, в душе доброму человеку, много горьких минут. Первое — женился на католичке. Потом «впал в смутьянство». Но, когда я оказался в Петропавловской крепости, дед вручил моей сестре Евгении пятьсот рублей, чтобы меня до «высочайшего повеления» выпустили под залог. И его стараниями я оказался в родном Красноярске, а не в Туруханске, не в Якутске. Однако дед не попрекал меня, что я «не отгоняю бесей крестным знамением», только как бы мимоходом напоминал о «светопреставлении» и о «страшном суде». Но все это — присказка. А сказка — в самом киоте. Увлекательная! Новейшая! Я сейчас…
Петр Ананьевич принес из кухни табуретку, встал на нее и, повернув икону лицевой стороной к стене, открыл дверцу киота, пошарил в углублении. Поставив икону на место, спрыгнул на пол с брошюрой в руке. Владимир Ильич, заинтригованный нелегальной новинкой, вскочил и хотел взять ее, но Красиков поднял руку высоко над головой:
— Минуточку терпения. Сначала я прочту несколько строк. Не могу отказать себе в редком удовольствии. Садитесь и слушайте.
Надев пенсне и встав в торжественную позу, он начал:
— «Предлагаемая брошюра написана была около года тому назад, но нами — к сожалению — получена… лишь недавно. Она, однако, за это время нисколько не утратила своего жизненного интереса и значения». — Приподняв палец, подчеркнул: — Запомните: «…жизненного интереса и значения!» Дальше: «Автор сильно и настойчиво подчеркивает неразрывную связь социалистических и демократических задач нашего движения». — Перевернул страницу. — А вот и об авторе брошюры. Он тут назван «самым талантливым», «наиболее влиятельным» и «наиболее мыслящим и инициативным» среди руководителей революционного движения в России. Читаю: «как революционер, счастливо соединяющий в себе опыт хорошего практика с теоретическим образованием и широким политическим кругозором, наш автор прекрасно сознает необходимость сосредоточения всех активных сил нашей партии на деятельности среди фабрично-заводских рабочих».
Вот как! Под этим предисловием подпись Аксельрода! Женева. «Издание Российской Социал-демократической Рабочей Партии». А теперь могу вручить.
Схватив брошюру, Владимир Ильич вслух прочел заглавие:
— «Задачи русских социал-демократов», — и щеки его вспыхнули румянцем, в беспокойных глазах запылали жаркие огоньки.
«Да не может быть?! Просто странное совпадение!..»
Торопливо перевернул несколько листков.
— Не ищите фамилии автора, — рассмеялся Красиков. — Ее нет. Но по некоторым данным… — Сунув пенсне в кармашек пиджака, наклонился поближе. — Я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь! — подтвердил Владимир Ильич и, взглянув на текст, покраснел больше прежнего. — Спасибо за сюрприз.
Он порывисто обнял Красикова.
— Спасибо! Но из предисловия вы напрасно читали… Вогнали в краску.
— Всякому — свое!
— Но, но. Я уже говорил: у нас нет никого, равного Плеханову. Запомните, Петр Ананьевич. А тут такие слова… Мне неловко… Однако вы — редкий конспиратор! Где достали? Каким путем? Сколько? Себе-то оставили?
Красиков потыкал пальцем в сторону пола:
— Есть. В надежном месте.
— Тогда дайте еще. Хотя бы одну. Это же у меня первая брошюра, напечатанная в настоящей типографии русских социал-демократов! Это же праздник!
— Перед отъездом… Так надежнее.
— Верно! — Владимир Ильич схватил Красикова за руки, слегка потряс и, глядя в глаза, спросил:
— Так как же вам удалось? Выкладывайте тайну, если можно.
Они присели на диван, и Петр Ананьевич сказал:
— Получили мы в посылке с медицинским инструментарием. По вашему же совету. Через фельдшерско-акушерскую школу.
— Ай да красноярцы! Молодцы!
— К сожалению, — качнул головой Красиков, — последняя посылка. Моя сестра Евгения, можно сказать, провалилась. Правда, избежала ареста, но предписанием губернатора от должности инспектрисы отстранена. Уехала в Ачинск, поступила в больницу переселенческого управления.
— Н-да. Жаль. Большая потеря для Красноярска. А как же кружок?
— Действует. В школе осталась Анна, жена моего двоюродного брата Михаила. Через нее держу связь. И есть кружок из рабочих.
— Один?
— Не сразу Москва строилась… И наши красноярцы думают о постепенности: сначала кружки, потом из них — «Союз борьбы».
— Почему «Союз»? Теперь нужно — комитет. По решению съезда.
— Сибиряки говорят: дело не в названии, а в существе.
— Нет, и — в названии. Хотя бы по примеру Москвы. Там создан Комитет, — сказал Владимир Ильич, вспомнив о шифрованном письме Анюты, полученном в день отъезда.
Заговорили о Центральном Комитете. Ни тот, ни другой не знали, остался ли на воле кто-нибудь из его членов. Предположили худшее — Цека не существует. И неизвестно, уцелел ли кто-нибудь из делегатов съезда.
— Как бы там ни было, — Владимир Ильич, пройдясь по комнате, круто повернулся к своему собеседнику, — а блестящее начало положено: партия создана! И это — крупнейший шаг на пути слияния нашего рабочего движения с социал-демократией, с марксизмом! Теперь нужно преодолеть остатки кустарничества и раздробленности.
— Но понадобится новый съезд.
— Это — преждевременный разговор. Пока нам нужно взяться за объединение и начать его с общепартийной газеты. Она поможет собрать силы, обсудить спорные вопросы, расширить рамки пропаганды и агитации. Многое нам, батенька мой, предстоит продумать и подготовить. И устав нужен, и программа. Боевая программа решительных действий!
Потом зашла речь о литературных новинках, и Петр Ананьевич спросил:
— Вы еще не купили Горького? Вышло два тома — «Очерки и рассказы».
— Я читал в «Енисее» рецензию: «Хорошие чувства пробуждают в читателе рассказы Горького».
— Мало сказать — хорошие. Талантливый человек! Оправдывает наши надежды. И, говорят, через него, — Красиков понизил голос, — наши социал-демократы получили деньги на революционную работу.