По быстрой Ое уже плыло «сало», но паром-самолет, привязанный толстым канатом к тросу, перетянутому через реку, еще ходил. Паромщик ловко поставил остроносые карбасы под углом к струе, и река перетолкнула скрипучее сооруженьице к противоположному берегу.
Узенькая змейка проселочной дороги извивалась среди перелесков, разбежавшихся по мягкому увалу Ойского правобережья. Совсем близко на ветках старых берез покачивались черные, как головешки, косачи с лирообразными хвостами и рябенькие тетерочки. Они спокойно клевали бурые сережки.
— Эх, не взял ружья! — Владимир хлопнул рукой по своему колену. — Привезли бы к обеду косачика.
Справа сквозь голые ветки деревьев виднелась обширнейшая долина, за ней — клыкастый хребет, засыпанный до самого подножия алым — при утреннем солнце — снегом.
Впереди за полями темнела горная Саянская тайга. И где-то там в лесах спряталась Ивановка, вероятно не похожая на все другие сибирские деревни.
До ссылки Ульянов даже и не подозревал, что на такой далекой окраине, в холодном краю может быть сахарное производство. Живя в Шушенском, из газет узнал, что еще в 1887 году купец Иван Гусев, которого теперь уже нет в живых, построил среди лесов завод и, в угоду тщеславию, назвал заводскую деревеньку своим именем. Знал Владимир Ильич и то, что на заводе занято шестьдесят рабочих, что они вырабатывают двадцать тысяч пудов сахара в год и что первое время хозяин получал фантастическую прибыль.
А сейчас? Что там происходит? И как завод превращает крестьян в пролетариев?
За перелесками высокий бурьян, разросшийся на межах, разделил деревенские поля на унылые полоски. Одни были желтыми от стерни, другие черными, как крыло ворона.
На них виднелись кучки вялой свекольной ботвы. Урожай, как видно, был мизерным. Да и не могло быть иначе при древних орудиях землепашества! Вон стоят деревянные бороны, прислоненные одна к другой. Вон сиротливо припала к земле ветхая деревянная колесянка от деревянной сохи.
Ближе к лесу разлеглась обширная плантация заводчицы. Там белели высокие бурты свеклы. Бородатые мужики грузили ее в телеги. Поодаль бабы, закутанные в шали, ножами обрезали ботву. Время от времени отогревали руки у костров. Поденщицы! Об их горькой участи Ульянов знал из печати. «Отход в сахар сладкий, да работушка тяжелей неволи!» — говорили на помещичьих плантациях. И таких разнесчастных поденщиц в России — треть миллиона! Даже здесь — добрая сотня! И эксплуатация их, как недавно писала «Сибирская жизнь», «доведена до совершенства». Значит, до крайности, до предела.
Обо всем этом Владимир Ильич думал и разговаривал с женой, пока они ехали по узенькой проселочной дорожке.
Двадцать верст для Сибири — не расстояние, и время пролетело незаметно. Въехали в лес. По обе стороны проселка замерли высокие сосны. Но из-за поздней осени пахло уже не сосновой смолкой, не хвоей, а горьким дымом печей, расстилавшимся низко над бором.
Неожиданно лес как бы вытолкнул ямщицкий тарантас на лысый пригорок. В низинке, среди увалов, извивалась речка Ашпа. На ее берегах — деревенские халупы, пригоны для скота, полупустые огороды, на которых теперь зеленели поздние кочаны капусты.
На первый взгляд деревенька ничем не отличалась от многих других — те же унылые хибарки, те же узкие и кривые улочки. Но в середине ее высоко поднял железную густо-зеленую шляпу бравый двухэтажный дом заводской конторы. Рядом с ним разлегся пузатый амбарище с пудовым замком на окованной двери. А за рекой, возле бельмастого зеркала пруда, затянутого щербатым льдом, дымил завод.
И все было окружено непроглядным хвойным воротником, будто закуталась Ивановка в медвежью доху.
В какую сторону ни глянешь — всюду лес да небо, блеклое, как запорошенный снегом озерный лед.
Был самый разгар сезона сахароварения, и на заводе в воскресный день не погасили топку.
— Нарушаете закон от второго июля прошлого года, — не преминул заметить Владимир Ильич управляющему Шмелеву, невысокому, юркому человеку.
— Кто в лесу законы знает? Если б вы не упомянули, — Шмелев заискивающе улыбнулся, — я бы ни от кого и не услышал. До Петербурга далеко.
Ульянов назвал себя экономистом и статистиком. Управляющий учтиво поклонился.
— Несказанно рад, что проявляете интерес к нашей предалекой Ивановке. Завод покажу вам с превеликим удовольствием. И не упрекайте за воскресную работу — на ходу все выглядит натуральнее. — Потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана. — Пожалуй, до обеда еще успеем, если быстрым шагом…
Но быстро идти было невозможно, — комья мерзлой грязи на узкой и кривой улочке напоминали дробленый камень: того и гляди, подвернется нога. Мужчины каждую минуту останавливались, поджидая Надежду Константиновну. И Владимир Ильич завел разговор о заводском амбаре:
— У вас, я вижу, своя заводская торговля.
— Как же без этого? Тайга, глушь. А госпожа Гусева заботливая. Можно осмотреть, ежели полюбопытствуете. — Шмелев, распахнувшись, снова достал часы, ругнул приказчика: — Поторопился, нерадивый, закрыть. Я прикажу позвать.
— Нет, нет. Зачем же портить человеку обед?
— Наши мастеровые, — продолжал управляющий, идя бочком и заглядывая посетителю в глаза, — могут в любое время, конечно, за исключением табельных дней, например тезоименитства государя императора и государыни…
— Могут купить на деньги? Да? Я сомневаюсь.
— Мы, как другие заводчики. По запискам отпускаем. Денег, между нами говоря, не наберешься, в особенности в нынешний год. Да и рискованно мастеровым даже показывать деньги: из рук вырвут и бегом в Ермаки — в волостное село — за водкой. После каждой получки хоть останавливай завод.
— В нынешний сезон по этой причине гасили котлы? Сколько раз?
— Пока бог миловал.
— Думаете, записки оберегают? Не выдаете наличными, а у рабочих все-таки деньги были. Да, да. Не отрицайте этого. Продукты и товары, полученные в вашем амбаре по запискам, они перепродавали себе в убыток. По половинной цене! Не наблюдали? Читайте «Сибирскую жизнь». Там напечатано.
— Написать нетрудно. А я не знаю… Может, кто-то и перепродал. Нет, говорят, правила без исключения. Одно скажу: наши мастеровые живут худо. Очень бедно живут. Перебиваются кое-как… Картошка со своих огородов выручает… У некоторых коровенки…
— Если вы это признаете, убедите хозяйку войти в положение рабочих.
— Что вы?! Немыслимое дело, — замахал руками Шмелев. — Так можно вылететь в трубу. А нас и без того железная дорога режет, — привозный сахар сбил цену. Мы стоим перед пропастью. Как бы не упасть в нее.
— Говорите, дорога виновата? Нет, вопрос гораздо глубже. Вы слыхали о промышленных и торговых кризисах, или о «заминках», как выражаются некоторые деликатные экономисты?
Шмелев не слыхал. И Владимир Ильич сказал, что за «процветанием» промышленности неизбежно наступит кризис, да такой жестокий, какого Россия еще не знала. В земледелии признаки кризиса уже налицо, завтра он потрясет всю промышленность.
— А избежать его нельзя?
— При существующем положении невозможно. Много ли ваши мастеровые берут сахара даже по запискам?
— Какие они покупатели! Соль, керосин да табак… Я бы сказал: бедны, как церковные крысы!
— Вот видите! А значительная часть крестьянства живет еще труднее. Кто же будет покупать ваш дорогой сахар?
Послышался ржаво-хриплый гудок, будто заревел осел. Перерыв на обед! Но из ворот завода вышел единственный человек, высокий и поджарый. По описанию друзей узнали — Курнатовский.
Встретились на плотине. Шмелев, спеша познакомить с посетителями, сложил ладони рупором и закричал в ухо:
— Господа из Петербурга. — Повернулся к Владимиру Ильичу: — Простите, фамилию запамятовал… Ульяновы, точно-с. — И опять — в ухо инженеру: — Господа Ульяновы желают ознакомиться с производством.
— Слышал, много слышал! — Виктор Константинович тряс руки гостей. — И день сегодня для меня воистину праздничный!
— Может, отложим осмотр? — громко сказал Владимир Ильич, приставив со стороны ветра ладонь ребром к уголку своего рта. — Вы, насколько я понимаю, идете обедать.
— После осмотра пообедаем вместе. Я счастлив познакомиться. — Глянув на управляющего, Курнатовский добавил: — И показать завод. Пойдемте.
По дороге от плотины до заводских ворот Шмелев продолжил разговор:
— Мы ищем пути, чтобы сахар обходился нам дешевле. В этом наше спасенье. Вот от Виктора Константиновича, как от инженера-химика, ждем доброго совета.
Курнатовский, не расслышав и половины слов управляющего, пожал суховатыми плечами.
За воротами горой лежала свекла. Для мойки ее были устроены желоба, в которых бурлила вода, накопленная в пруду. Сейчас тут никого не было.
Прошли в цех сырого сока. Там обедали рабочие, стоя у подоконников. Ели хлеб с солеными огурцами и вареной картошкой. Лишь у двоих были бутылки с молоком.
Ульянов поздоровался, пожелал приятного аппетита.
Пожилой мастеровой, повертываясь лицом к нему, занес в сторону как бы одеревеневшую ногу:
— Здравия желаем! А угощать, извиняйте, нечем. «Всё колеса да пружины, — обвел ехидным взглядом цех, — лишь умей их заводить».
Владимир Ильич отметил: у говоруна один ус черный, другой — белый. Вероятно, тот самый, которому Глафира Окулова просила передать брошюрки. А рабочий той порой закончил, стукнув пяткой негнущейся ноги, как тяжелой клюшкой:
Не придумают машину,
Штоб работника кормить.
— Ошурков, ты почему здесь? — прикрикнул посиневший от злости Шмелев, заглушая смех рабочих. — Чего по цехам шляешься? А?
— Я, господин управляющий, привык отвечать не на «ты», а на «вы».
«Тот! — сказал себе Владимир Ильич. — Но ведь не удастся встретиться наедине».
— Ладно, — уступил Шмелев, испытывая неловкость за свою несдержанность при гостях, — считайте, что я сказал «вы». Почему не в машинном?
— Картошку дюже люблю! — Ошурков прищелкнул языком и кивнул на горшок в руках соседа. — В мундирах сварена. С солью — лучше поросятины!