Надежда засмотрелась на мужа. Глаза его полны то увлеченного задора, то ярости. Полы расстегнутого пиджака колышутся, будто на ветру. И слова подкрепляются энергичными жестами.
«В Питере Володя так не умел!» — отметила она.
И ей казалось, ни у кого теперь даже не появится мысли о том, чтобы еще возражать против проекта резолюции.
7
И вот они собрались на последнее заседание. Семнадцать социал-демократов!
Чтобы разместиться всем, кровать Анатолия Александровича вынесли в большую комнату. Стульев не хватало — принесли доску со двора, положили на две табуретки. Сели возле кровати.
Пока Ванеев про себя читал проект, Ульянов стоял за маленьким кухонным столиком, выдвинутым на середину, и смотрел на поредевшие волосы друга, на бледную иссохшую кожу лба, собиравшуюся при глубоком раздумье в частые складки.
Анатолий опустил дрогнувшую от усталости руку, державшую листки.
— По-моему, все правильно. Но, Владимир, можно бы и построже, порешительнее. Тон мне кажется мягким, недостаточно категорическим. Это мое впечатление. А подписать я могу. Хоть сию минуту. Вы же обсуждали. Несомненно, договорились… — Выждав при полной тишине несколько секунд, он настороженно спросил: — Я не ошибаюсь? Единогласно?
— К голосованию не прибегали, — ответил Владимир Ильич. — Не хотели без тебя.
— А разве… — У Ванеева подступил к горлу кашель. — Первый раз со мной сегодня… Ничего, пройдет… Разве кто-нибудь возражает?
Ленгник опустил упрямый взгляд в пол. Ульянов сказал, что замечания, если они у кого-либо возникнут, еще не поздно обсудить.
— Обсуждали достаточно, — нетерпеливо подал голос Кржижановский. — Все ясно.
Его поддержали Панин, Шаповалов, Лепешинский, и Владимир Ильич попросил у Доминики перо и чернила. Но тут поднялся Ленгник, заговорил с самоуверенной твердостью:
— Строки об идейном родстве авторов «Кредо» и Эдуарда Бернштейна предлагаю исключить. Бернштейн крупнейший…
— Крупнейший ревизионист! — Ванеев рывком оттолкнулся от подушки, закашлялся. — Мы не можем…
Доминика протиснулась к нему, взяла его за плечи.
— Толю! Лежи тыхесенько.
— Но, друзья мои! — Ванеев, приложив руку к исхудавшей груди с ее резко обрисовавшимися ключицами, обвел всех лихорадочными глазами. — Если мы не на словах марксисты… Не можем половинчатые решения…
Владимир Ильич сделал в его сторону успокаивающий жест.
— Ты прав, Анатолий. В последнее время в русской социал-демократии, к сожалению, к нашему глубокому сожалению, — подчеркнул он, — появилось попятное движение. А кто идет пятками вперед — не видит перспективы, может свалиться в пропасть политического небытия. Такая участь поджидает ревизионистов типа Бернштейна.
Ленгник, улучив паузу, заговорил о том, что он приберегал для решительной минуты: никто из них даже и не видел книги Эдуарда Бернштейна. Осуждать его отсюда, из сибирской глуши, было бы преждевременно и рискованно. Если они примут резолюцию в таком виде и разошлют по колониям ссыльных, то вызовут только смятение умов.
Ванеев снова сделал попытку подняться на кровати, но Доминика, сидя рядом, удержала его.
Взглянув на иссиня-бледные щеки больного, Ульянов на последние возражения Ленгника поспешил ответить мягко, уступчиво:
— Ради единодушия, Фридрих Вильгельмович, я готов опустить слова об «идейном родстве» и «прямой связи». — Перо оставило за собою жирную черту. — Вот так. Ограничимся лишь общим упоминанием: «Пресловутая Бернштейниада — в том смысле, — я дописываю, — в каком ее обыкновенно понимает широкая публика вообще и авторы «credo» в частности, — означает…» Слово «ревизию» заменяем на «попытку». Вместо «извратить» ставим «сузить теорию марксизма». Теперь вы, надеюсь, не будете возражать?
— Да. Перед лицом большинства.
— Можно сделать пометку «принято единогласно»?
— Делайте. Единство мне тоже дорого.
— Оч-чень хорошо! Пора подписывать.
Доминика помогла Анатолию приподняться, дала ему книгу, положила на нее последний листок резолюции, и он, сдерживая дрожь в руке, вывел свою нижегородскую подпольную кличку: «Минин».
Листок перекочевал на стол, и под ним появилось еще шестнадцать подписей.
Вверху первого листа Владимир Ильич написал: «Протест российских социал-демократов».
— Теперь остается только отправить Плеханову да разослать внутри страны.
Сразу после собрания, простившись с Ванеевым, Ульянов и Лепешинский пошли к доктору Арканову.
— А Анатолий-то какой молодчина! — Владимир Ильич умолк на несколько секунд. — И если бы не дьявольская болезнь…
— Большой души человек! — отозвался Пантелеймон Николаевич. — Я другого такого не встречал.
Доктор согласился взять Ванеева в больницу, сказал, что Доминике и товарищам по ссылке будет разрешено дежурить у его постели.
Когда Ульяновы вернулись в Шушь, к «Протесту» присоединился Проминский. Четвертая подпись рабочего!
На следующий день занялись рассылкой «Протеста», и Владимир сказал жене:
— А все-таки жаль, что я согласился вычеркнуть несколько строк и смягчить формулировку.
— Но «Протест» пойдет за границу…
— В этом и дело, Надюша. Пусть бы знали, что и в глубине Сибири… Да ты сама понимаешь. Авторы «Кредо», этой чисто буржуазной программы, зовут назад, к одной тред-юнионистской борьбе. В Ермаках я уступил исключительно ради единства — оно для нас дорого. В статьях ни на какие уступки не пойду. А тесинский философ… Перед расставанием он попросил у меня «Анти-Дюринг». Не забудь отправить. Этот упрямец мне определенно нравится: выкован из стали. Если он поймет все до конца, — а он дотошный философ, — на него можно будет положиться.
Посылая «Протест» в далекий Туруханск, Владимир Ильич написал Юлию Цедербауму:
«Отныне мы знаем, во имя чего поднята борьба против «стариков» и под каким флагом идет мобилизация «молодых» практиков, группирующихся в России вокруг «Рабочей мысли» и близких ей групп: это антиреволюционное бернштейнианство, в теории капитулирующее перед буржуазной наукой, и постепеновщина в практике, отвергающая образование самостоятельной социал-демократической партии. С этими тенденциями надо повести решительную борьбу, и почин ее взяли на себя мои минусинские друзья».
В следующем письме Владимир Ильич предложил Цедербауму «заключить тройственный союз», в который, помимо их двоих, вошел бы еще Потресов. Этому «союзу» предстоит соединить свои силы с группой «Освобождение труда».
Цедербауму «тройственный союз» пришелся по душе. Он понял, что речь идет о создании своего социал-демократического журнала или газеты; присоединяясь к «Протесту», спешил заверить, что друзья могут по окончании ссылки располагать им и направить его туда, где он будет нужен.
У Владимира Ильича еще не было случая, чтобы близкие друзья и товарищи превращались в недругов, в противников, и он верил каждому слову Юлия, считал его своим единомышленником…[14]
Затем стали приходить ответы из других мест. Многие колонии ссыльных спешили уведомить, что они единодушно голосуют за «Протест семнадцати».
Распечатав одно из писем, Владимир позвал жену:
— Прочитай. Это от Ефимова. Помнишь, я рассказывал? Ссылка довела его до психической депрессии. К счастью, из больницы выписался почти здоровым. Сейчас заочно ставит свою подпись под «Протестом». Это оч-чень важно! Передовые рабочие с нами — против «экономистов»!
8
Через каких-то три недели Ульяновы, грустные, задумчивые, снова примчались в Ермаковское. Ямщик подвез их прямо к дому, где жили Ванеевы.
Через широко открытые ворота виднелась во дворе толпа. Помимо «политиков» в шляпах и пальто, там были соседи в шабурах и соседки в кацавейках. С крыльца спускался старенький священник Алексий Ефимов с крестом в руке, за ним молодцеватый псаломщик Александр Новочадовский с погасшим кадилом.
Ульяновы переглянулись.
Надежда Константиновна подумала о своем отце — он вот так же умер от чахотки. Соборовали и отпевали его в такой же тесной квартирке…
И Владимиру Ильичу сразу вспомнилась смерть отца, вынос из дома. У взрослых гроб — на плечах. Полная улица провожающих… У могилы в ограде Покровского мужского монастыря один из учителей-»ульяновцев» произносит речь: «Другого Ильи Николаевича не будет…»
…Толпа расступилась от крыльца до ворот. Отец Алексий, благословив мирян, вышел в проулок, нахлобучил шапку и пошагал вниз, к церкви. Псаломщик — за ним.
Значит, не пойдут за гробом.
А то пришлось бы бок о бок…
Похоронами распоряжался Сильвин. Ульяновы встретились с ним в сенях, и Владимир Ильич, не успев успокоиться, кинул ему жестким шепотом:
— Я тебя совершенно не понимаю, Михаил Александрович!.. На кой черт эта поповская комедия?
— Нельзя было иначе… Не пустили бы на кладбище…
— Но послушай, что говорят в толпе: «Помолился батюшка. Хоть мертвому, да отпустил грехи».
— Отец Алексий, — продолжал Сильвин, — посыпал в гроб глины, как бы предал тело земле, и теперь можно без него нести на кладбище.
Гроб был удивительно легким. Его без всяких усилий подняли на плечи. Владимир Ильич шел впереди, в паре с Сильвиным.
Ольга Борисовна вела под руку рыдающую Доминику, успокаивала шепотом. Надежда Константиновна, поддерживая под другую руку, думала: «Только бы Доминика от страшного горя… Не начались бы преждевременные роды…»
Небо давило свинцовой плитой. Тихо кружась, падали крупные снежинки, таяли на обнаженных головах мужчин, на черных шалях женщин.
Гроб поставили рядом с могилой, склонили головы.
Все стояли в ожидании.
Владимир Ильич снова вспомнил речь учителя на могиле отца и тут же вспомнил Запорожца, после тюрьмы потерявшего рассудок, вспомнил трагическую смерть Федосеева. И вот опять утрата, такая преждевременная!
Подняв голову, он начал сурово:
— Мы не простим царизму наших невосполнимых потерь… — Взглянул на лицо покойного, будто обтянутое пергаментом. — Прощай, наш верный друг, наш дорогой товарищ и