— Не-е. Две девчонки. Дурехи.
— Почему же «дурехи»? — вступила в разговор Надежда. — И надо говорить: девочки.
— Они щиплются.
— Да? Это дело серьезное. А может, Миняй, ты сам виноват? За косы дергаешь? Случается иногда? Они, понятно, тебе в отместку. А если с ними помириться, подарить по конфетке? Нет, не из тех, что у тебя, а вот держи, для них. Беги угости.
Открыв калитку, Владимир Ильич пропустил сначала Миньку, потом Елизавету Васильевну с Надей и последним вошел во двор.
Все трое остановились, осматриваясь. Слева — дом. Три окна. Одно, как видно, кухонное. Крыльцо — четыре удобных ступеньки. По бокам две деревянные колонны — непременное украшение всех господских домов былой поры — поддерживали двухскатную кровельку. Справа — пустой угол двора. Там высокая крапива теснила пикульку.
«Тут можно — беседку, — отметила про себя Елизавета Васильевна. — Если посадить хмель, в одно лето разрастется, поднимется по опоринам. Внутри поставить стол…»
Тем временем Владимир, взяв Надежду под руку, шептал:
— Представь себе сороковые годы. Ночь. Вьюга. За Шушенкой воют волки. А здесь светится замерзшее окно. По этому крыльцу подымается мужчина в тулупе: декабрист Фролов спешит в гости к другу. У ворот — колокольчики. Приехали из Минусинска братья Крюковы или братья Беляевы. Тоже декабристы. Может, все вместе…
Из-за угла серым воробышком выпорхнул Минька:
— Я сказал тете Пара… Параспо…
— Прасковье Олимпиевне, — поправил Владимир Ильич. — Молодец! А конфетки девочкам отдал?
— Отда-ал. — Минька сунул палец в рот и, запрокинув головенку, обидчиво спросил: — А ты думал… сам слопаю?
— Нет, Миняй, не думал. Я тебе верю.
Все прошли к хозяйскому крыльцу, перед которым расстилался большой двор, с трех сторон обставленный покосившимися строеньями. Тут были амбарушки, сарайчики, завозни для упряжи, убогий, похожий на баню, флигелек, в котором жил Минька со своими родителями, и опять амбары, уже вдоль берега Шушенки, двухэтажные, напоминающие купеческие склады.
— Н-да, — задумчиво продолжал Владимир. — Это уж не от декабриста. Явный признак торгового земледелия и скотоводства. Но об этом я — так, между прочим. Меня, Надюша, волнует эта усадьба. Здесь коротали горестные годы декабристы.
— О политике успеете поговорить, — прервала его Елизавета Васильевна. — Надо о хозяйственном, чтобы не ошибиться. Там у хозяйки, — она через плечо указала куда-то за сарайчики, — кажется, большой огород. Пусть нам отведет уголок под грядки. И чтобы погребом пользоваться. Баню топить, когда понадобится. И про дрова не забыть. Если наши, куда их складывать. Местечко где-нибудь под сараем, чтобы дождем не мочило.
— Конечно, конечно. И вы уж, пожалуйста, — попросил Владимир, — сами хозяйствуйте.
— Договориться между собой не мешает. И с хозяйкой… Да вот и она сама.
Опередив мать, с крыльца спрыгнули во двор две босые девочки в пестрых сарафанчиках и, поклонившись «политикам», побежали с Минькой вперегонки.
Прасковья Олимпиевна, круглолицая, приветливая, в темном кашемировом повойнике, в кофте и широченной юбке с оборками, спустилась неспешно, всем, начиная с Елизаветы Васильевны, подала руку лодочкой.
— Вас-то я видывала, — сказала Владимиру Ильичу и снова повернулась к женщинам. — А о вас только слыхивала. Свадебку-то в деревне все поджидают. Да и то сказать: кому же не антиресно в церкви на молодых поглядеть и свое венчанье воспомнить?
— Мы по поводу квартиры, — сказал Владимир Ильич.
— Знамо дело, где свадьбу играть собираются, там и о квартерке заботятся. А у нас хоромины не чета зыряновским. Да вы посмотрите. Прикиньте на глазок: где чо поставить, положить. Мы и небель свою дадим.
— Вот хорошо! — обрадовалась Елизавета Васильевна. — Какую же мебель?
— Столы, стулья. Ну еще посудный шкап.
Владимир Ильич, отвернувшись, смотрел в сторону огорода. Вероятно, там-то Фаленберг и выращивал табак. Долгие-долгие годы.
— Володя! Надя! Что же вы? — окликнула их Елизавета Васильевна. — Пойдемте. Прасковья Олимпиевна любезно приглашает в дом.
Вошли через парадное крыльцо, извинившись перед женой писаря, которая жила в доме последние дни. Из маленьких сеней попали в кухню. Широкий шесток русской печи Елизавете Васильевне показался удобным.
Из кухни — в столовую. Елизавета Васильевна потрогала старые стулья, добротно сработанные местным столяром, и, приподняв скатерть, осмотрела резную ножку стола: удобно и красиво!
— От старого хозяина? — спросил Владимир Ильич.
— А кому ишшо в голову придет такой ладить?! — рассмеялась хозяйка. — Как гусь в стужу, на одной ноге стоит! А так он крепкий. На гулянках стоял, ни разу не опрокинулся. Свекор мой, покойна головушка, быть-то вместе с домом купил.
— Значит, от декабриста стол!
Миновав маленькую проходную комнатку, вошли в дальнюю горницу. Стены там, как во всем доме, нештукатуренные, но пазы основательно проконопачены. Вероятно, зимой будет не так уж холодно.
За дверью, закрытой на крючок, хозяйская горница. Прасковья Олимпиевна заверила, что у них всегда тихо, сын еще молод и гулянок не бывает.
Елизавета Васильевна еще раз прошла по всем комнатам. Она считала окна, на глаз прикидывала ширину простенков и длину «глухих» стен, решала, где удобнее поставить кровати, где — столики для цветов. Хозяйка, поняв, что договариваться придется с Крупской-старшей, не отходила от нее.
— Володя! — Надежда коснулась его руки. — Этот угол тебе. Тут — книжные полки, тут — стол. Все у тебя будет под рукой. Согласен?
— Да, да…
— Тут тебе будет удобно работать.
— Еще бы! В таком доме! С его прошлым.
— По вечерам у тебя на столе будет гореть зеленая лампа.
— Вот это особенно приятно! Твоя лампа!
— И если меня не окажется рядом…
— Ну это ты оставь. Мы всегда будем рядом друг с другом. Никому не удастся нам помешать… Так ты говоришь, сюда мой письменный стол? А твой между окон? Согласен. Только вместо стола я хотел бы конторку.
Подошла Елизавета Васильевна, сказала, что с хозяйкой обо всем договорилась. И для цветов земля будет, и для огорода, и под сараем место для дров. За все — четыре целковых в месяц. Через неделю квартира освободится.
3
Они любили раннюю утреннюю пору с ее легкой прохладой, с тонким ароматом молодой травы, что кудрявилась возле изгородей и по обочинам дорог, усыпанная мелкими капельками росы. Звезды тонули в посветлевшем небе, и над землей постепенно рассеивалась лиловая дымка, потом, будто из горна, приподымалась багровая краюшка громадного солнца, наполняя мир живительной теплотой. Но неповторимая свежесть держалась еще долго, и каждый глоток воздуха добавлял бодрости и силы.
Теперь по утрам они спешили на встречу с солнцем. И с ними — Дженни. За селом, спущенная с поводка, собака устремлялась вдоль протоки, сгоняла с камней куликов и с разбегу прыгала в воду.
Владимир подзывал ее и кидал в розовую пасть маленькие кусочки сахара. Надежда тихо смеялась. «Знаменитая охотничья собака!» А Владимир говорил, что Дженни уже становится послушнее и что до начала охоты еще можно успеть приучить ее к дисциплине, если не строгостью, то лаской.
Той порой недалеко от противоположного берега откуда-то из-под никлых веток тальника выплывало второе солнце, такое же багровое, и верткие струи принимались дробить его на мелкие части. Так, случается, березовыми ветками мужики захлестывают палы, когда пламя, пожирая сухую траву, подбирается к сосновому бору. Погасят в одном месте, огонь перекинется искрой и заиграет в другом. И солнышко за время купанья незаметно подвигалось к середине протоки, уже не багровое, а золотистое, и наперекор всему пылало в прозрачной воде.
Всякий раз Владимир переплывал протоку. Не выходя из воды (в ней было теплее), махал Наде рукой, звал к себе. Издалека он смотрел на длинную пушистую косу, которая покачивалась на волнах, пока не намокала. Девушке было трудно бороться с быстрыми струями, ее относило все дальше и дальше. Владимир бросался к ней; до пояса вырываясь на поверхность, загребал воду то одной, то другой рукой, широкими взмахами-»саженками». Они встречались на середине протоки, и Надя плыла за ним к берегу. Потом в стороне, спрятавшись за куст, отжимала воду из косы и рубашки.
А дома их ждал на столе самовар, и Елизавета Васильевна почти всегда говорила одно и то же:
— После купанья-то хорошо горяченького чайку. А я уж схожу с вами под вечерок. Чтобы не простудиться.
Позавтракав, Владимир садился за свой стол и раскрывал книгу Веббов на вчерашней закладке, а Надежда в большой горнице переводила с немецкого очередную главку «Коммунистического манифеста». Не только для себя — для Энгберга.
Оскар приходил всегда в одно и то же время, минута в минуту. Одетый, как на праздник, в непременный черный пиджак, он обтирал у крыльца ботинки, поправлял белый шелковый шнурок с кисточками, надетый вместо галстука, и еще в сенях снимал соломенную шляпу, гребеночкой, сделанной им из бронзовых удил, найденных на давно разоренном древнем городище, причесывал льняные волосы и переступал порог. Поздоровавшись с учительницей, доставал школьную тетрадку, присаживался к столу, внимательный, напряженный. Пока Крупская-младшая проверяла выполнение домашнего задания, Оскар не сводил глаз с ее руки, сжимавшей перо, обмакнутое, как положено, в красные чернила. А когда видел, как из-под кончика пера появлялась аккуратная и красиво вычерченная цифра «5», поправлял усы только для того, чтобы прикрыть по-мальчишески раздольную улыбку.
Возвращая тетрадь, Надежда Константиновна не без восторга отмечала, что ученик у нее прилежный, способный и что скоро научится правильно говорить и писать по-русски. И у Энгберга улыбка вырывалась из-под усов и, уже не заслоненная рукой, освещала все лицо. Такая непосредственность бывает у первоклассников. И Крупская представляла себе: два-три десятка мальчугашек смотрят на учительницу, как на чародейку, и в распахнутых глазенках горят живые огоньки. Эх, разрешили бы ей пойти в школу. Она согласна даже в церковноприходскую, где особенно зорко и придирчиво недоброе око «пастырей духовных».