— Читал кого-нибудь из них?
— И Толстого читал, и Лермонтова, и других. Все книги перечел, которые были у нас в библиотеке.
— Где у нас?
— У нас в Казалинске, в высшем начальном училище, затем в городской библиотеке. Я русский язык сызмальства знаю, еще с русско-туземной школы.
— Молодец. Теперь садись поближе к столу. Давай знакомиться, книжник. Я и есть директор этого училища, Тохтыбаев моя фамилия. А ты кто?
— Муратбаев я. Гани Муратбаев. Хочу здесь учиться. Директор достал из стола желтую тетрадь, раскрыл, сделал карандашом какую-то пометку. Затем спросил:
— Сколько тебе лет, Гани?
— Полных шестнадцать.
— Стало быть, так и запишем: «Рожден в году одна тысяча девятьсот втором».
— Третьего июня, — добавил Гани.
— И это запишем… Далее. Что ты, Гани Муратбаев, мог бы рассказать о себе?
…Многое мог бы рассказать о себе Гани. Но, как большинство из тех, кто пережил тяжелое детство, он не любил вслух вспоминать прошлое.
Он родился среди песков пустыни Каракумы, за сотни верст от Казалинска. Отца своего он почти не помнил: тот умер, когда Гани едва исполнилось 4 года. Честным, справедливым, готовым помочь соседу-бедняку, защитить слабого от самоуправства сильных мира сего — таким остался в памяти народной Муратбай. О любви и уважении к нему свидетельствовал такой факт: когда в 1897 году проводились перевыборы скомпрометировавшего себя управителя Калыкбасской волости, выборщики, несмотря на запугивания местных феодалов и царских чиновников, проголосовали за Муратбая. Однако новый волостной управитель недолго пробыл на своем посту: будучи бедняком, он, естественно, старался как-то облегчить простым людям их трудную судьбу, прекословил местному начальству, так что в конце концов за свою неподкупность и непокорность угодил в тюрьму. Выйдя из тюрьмы, он ни в чем не изменился: любой обездоленный, гонимый судьбою мог найти у него приют и защиту. Об одном до конца своей долгой жизни горевал Муратбай: он так и не сумел выучить русский язык. Умирая, он завещал жене непременно определить Гани в русско-туземную школу.
Мать Гали, Батима, исполнила последнее желание Муратбая. Эта маленькая, хрупкая женщина нашла в себе силы решительно восстать против вековых законов шариата и амангерства. Ни увещевания сородичей, ни заклинания муллы — ничто не смогло заставить ее выйти замуж за кого-либо из родственников мужа. Вопреки родовым запретам она покидает аул и перебирается с нищенским скарбом в Казалинск. Чтобы не умереть с голоду, ей приходится идти в услужение к одной из жен местного купца Хусаинова. От зари до зари склонялась она над чаном с чужим бельем, выбивала чужие ковры. А ночами, при тусклом свете сального огарка, Батима занималась рукоделием, шила платья, шаровары, камзолы — была мать Гани на все руки мастерицей…
Жизнь уездного городка была полна социальных контрастов. Одни утопали в роскоши, другие — их было подавляющее большинство — прозябали в ужасающей нищете. Голод, дикость, невежество, родовая месть, болезни царили в городе и окрест. С самого детства Гани проникся заботами и чаяниями простого трудового люда, его опасениями, тревогами, надеждами на лучшую долю. Особенно ужасало положение кочевников-скотоводов. Любой купец-богатей, любой чиновник мог избить несчастного степняка, ограбить, замордовать, даже убить, и все это без каких-либо последствий. Жаловаться в этих краях было некому — сильный вершил суд и расправу над слабым как заблагорассудится. О состоянии дел по части просвещения можно судить по такому факту: первым председателем совета единственной в уезде библиотеки был сам начальник уезда, его высокоблагородие полковник Арзамаеов, а членом совета — начальник городской тюрьмы! Одна библиотека, свыше ста мечетей, около трехсот торговых лавок — таковы были плоды просвещения, возросшие на казалинской ветви того чахлого дерева, которое именовалось когда-то Киргиз-кайсацкой ордой.
Четыре года в высшем начальном училище многое дали любознательному Гани. Он, быстро выучив русский язык, знал наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тараса Шевченко. Кое-кто из казалинских старожилов еще помнил великого Кобзаря, побывавшего здесь вместе с экспедицией А. И. Бутакова.
Год 1916-й врезался в память Гани Муратбаева страшной метой. Правительство объявило среди населения мобилизацию на фронт, и в ответ на это вся степь восстала. Казахи не хотели участвовать в империалистической бойне. Гани видел своими глазами, как пылали аулы, как длинные вереницы беженцев потянулись на юг, в Бухару. Над разоренными селеньями кружило воронье, шакалы оглашали ночь протяжным воем. Поползли болезни: черная оспа, холера, тиф. Холера и унесла мать Гани. В четырнадцать лет он остался круглым сиротой и теперь мог рассчитывать лишь на самого себя. Многие советовали ему бросить училище, заняться каким-нибудь «мужским» делом — пойти приказчиком в лавку, или рабочим на маслобойню, или грузчиком на мельницу того же купца Хусаинова. Но он не внял ничьим советам. Сказалось упорство в характере, унаследованное от родителей. Он продолжал учиться — в чужих обносках, впроголодь, с вечной думой о хлебе. Науки ему давались легко, и к третьему классу он заметно обогнал сверстников.
События, последовавшие после Февральской революции, разделили Казалинск на два враждующих лагеря. Гани был в рядах тех, кто разносил по домам большевистские листовки, кто разъяснял людям смысл происходящих перемен. А перемены были немалые: 4-й Сибирский стрелковый полк, квартировавший в Казалинске, в полном составе перешел на сторону революции. Отряды рабочих и солдат захватили жандармское отделение, разоружили полицию. На митингах распевали «Марсельезу», «Отречемся от старого мира», кричали «ура!».
Гани Муратбаев всей душой отдался делу революции. Давно уже подмечено, что революция во сто крат быстрее формирует характеры людей: история задевает их своим крылом, жизнь обнажается в невиданно резких изломах, заставляет о многом думать, многое понимать заново, и понимать не одним умом, а как бы всем опытом личной судьбы. Недолгий, но многотрудный жизненный опыт подсказал Гани безошибочное: правда за большевиками.
…Обо всем этом и о многом другом мог бы рассказать Гани Муратбаев директору ташкентского педагогического училища, который сидел напротив, возле лампы с зеленым абажуром. Но Гани смущала непривычная обстановка, и потому он ограничился коротким пересказом биографии. Он закончил свое повествование так:
— Я не один приехал сюда учиться, товарищ директор, а вместе с друзьями. Они на вокзале остались.
Директор улыбнулся и сказал устало:
— Между прочим, что вас понесло среди зимы за столько верст в Ташкент? Ты же сам говоришь: учился в третьем классе.
— Какая там учеба, — загорячился Гани. — Мы зашли в уездно-городской Совет, а там людей раз-два, и обчелся. Все ушли на борьбу с атаманом Дутовым. А те, кто остался, большой частью скрытые, а то и явные враги мировой революции. Вполне могли пристукнуть нас за иконы.
— Какие такие иконы? — удивился директор.
— Мы ночью с друзьями залезли в школу, все иконы поснимали со стен и во дворе сожгли. А заодно и книги поповские, библию, псалтырь. Много их было разных. На другую ночь в училище наши нагрянули. И опять все в костер.
Директор укоризненно посмотрел на Гани.
— Это вы напрасно куролесили. Революция провозгласила свободу вероисповедания.
— А декрет Советского правительства об отделении церкви от государства, а школы от церкви?! — воскликнул Гани. — Когда он вышел? Еще в январе прошлого года. У нас же до сих пор бубнят закон божий. Что пи утро, тащат на молебен. А потом начинается: «Ирод родил Михиаеля; Михиаель родил Мафусаила; Мафусаил родил Ламеха…» Чепуха все это, дурман для народа. Мы так и потребовали в училище: пора покончить с преподаванием закона божьего, а попов выгнать в шею!
— Ты не горячись, не горячись! — осадил Гани директор. — У нас, в Туркестанской республике, декрет об отделении церкви издан когда? Не знаешь? Совсем недавно, месяца два назад. Вы же когда начали войну с попами?
— Весной, — сознался Гани.
— Вот и выходит: действовали самочинно, как разбойники или анархисты. — Директор посмотрел на виноватое лицо Гани и вдруг, хотя и понимая, что это в высшей степени непедагогично, проговорился: — Впрочем, правильно действовали, хватит народу мозги забивать религиозной отравой. Только о подвигах своих особенно не распространяйся. — Он поднялся, снял с вешалки плащ. — Идем на вокзал за твоими друзьями. Ночевать нынче будете в пансионате. Завтра утром шинель свою сдашь, а вместо нее получишь все, что нужно. И учись себе на здоровье. А об анархизме и разных там кострах из икон забудь на веки вечные. Революция — это твердый порядок, железная дисциплина. Ты в этом сможешь еще не раз убедиться… Ну двинулись на вокзал.
Гани Муратбаев начал занятия в педагогическом училище. И одновременно работал: заведовал цейхгаузом. До глубокой ночи просиживал он над книгами, делал выписки из них, составлял конспекты. Он и здесь удивил своих новых наставников начитанностью, смекалкой, умом, тонкостью и глубиной суждений буквально во всем, что волновало его воображение. Сокурсники встретили ого поначалу настороженно, но вскоре новичок многим приглянулся. Был он весел, незлобив, знаниями своими перед однокашниками не кичился. Не раз он начинал спор об особенностях книг Достоевского или каверзным вопросом ставил в тупик преподавателя биологии. Все удивлялись его политической зрелости. Однажды на перемене родственник какого-то муллы завел провокационную речь о том, что теперь, мол, после победы революции, неплохо бы очистить Туркестан от русских, поскольку ничего, кроме насилия, они-де в здешние края не принесли, что еще неизвестно, чем кончится революция, поскольку кольцо блокады вокруг Туркестанской республики сжимается все теснее, и т. д. Все слушали, переминались, прятали глаза. И тут заговорил? Гани. Он сжато и внятно объяснил: без русского народа Средняя Азия еще века прозябала бы в рабстве, в дикости и нищете. Ханы, эмиры, мюриды, баи