Именно такой (с понятной поправкой на «распущенность») оказалась жизнь отвергнутого обществом Фитюльки Куэльяра. В судьбе его — согласимся с Лахтингом — можно видеть метафору положения литератора в Латинской Америке. Но ведь сам Варгас Льоса сознательно занимается тем, что опровергает неизбежность подобного исхода — своей верностью главному своему делу, своими публичными выступлениями, самим строем своей жизни.
В художественных произведениях перуанский писатель часто пишет о поражении; его литературно-критические эссе, напротив, удивляют своим оптимизмом. Особенно это касается ранних его текстов. Видимо, тут сыграли роль и быстрый безоговорочный успех самого Варгаса, и признание в нем «своего» со стороны старших собратьев по цеху, и пришедшийся на шестидесятые годы «бум» латиноамериканского романа в целом. Эссе Варгаса Льосы о литературе, собранные в нашей книге, написаны человеком, который трудом и талантом отстоял и продолжает отстаивать право на свое призвание, видит и заново открывает заслуги тех, кто был до него, и готов поделиться своими открытиями с людьми, ради которых пишет, — с новыми читателями. Такая позиция не может не вызывать уважения, и слова Габриэля Гарсиа Маркеса о своем молодом друге и о себе самом как нельзя лучше характеризуют атмосферу, в которой писались ранние произведения Марио Варгаса Льосы: «Ты, и Кортасар, и Фуэнтес, и Карпентьер, и другие пытаются на протяжении двадцати лет доказать, набивая себе шишки на лбу, что читатели нас слышат. Мы стараемся доказать, что в Латинской Америке мы, писатели, можем жить за счет читателей, что это единственный вид помощи, которую мы, писатели, можем принять».[17]
Кирилл Корконосенко
ВОЖАКИ
Хавьер на секунду подался вперед.
— Звонок! — прокричал он на ходу.
Напряжение взорвалось оглушительно, словно бомба. Все мы уже на ногах; доктор Аббсало стоит с открытым ртом. Он покрывается румянцем, сжимает кулаки. Когда, придя в себя, он заносит руку и, кажется, вот-вот запустит в нас своей отповедью, звонок и вправду звенит. Мы выбегаем опрометью, с оглушительным грохотом, обезумевшие, подстрекаемые вороньим карканьем Амайа, который бежит впереди, опрокидывая парты.
Двор наполнен криками. Третьи и четвертые классы вышли раньше и образовали большой круг, который двигался, поднимая пыль. Почти одновременно с нами появились первоклассники и второклассники, их воинственные вопли добавили ненависти. Круг увеличился. Негодование Средней школы было единодушным. (У Начальной был свой маленький двор с синими мозаиками в противоположном крыле школы.)
— Горец хочет нас завалить.
— Да, черт возьми.
Никто не говорил о выпускных экзаменах. Блеск зрачков, шум, волнение означали, что настал момент выступить против директора. Не задумываясь, я перестал сдерживаться и начал лихорадочно перебегать от группы к группе: «Он нас завалит, а мы промолчим?» «Надо что-то делать». «Надо что-то делать».
Железная рука выхватила меня из центра круга.
— Ты — нет, — сказал Хавьер. — Не суйся. Тебя исключат. Ты же знаешь.
— Теперь это неважно. Он мне за все заплатит. Это мой шанс, понимаешь? Давай их построим.
Мы пошли по двору, от одного к другому, вполголоса повторяя на ухо: «постройтесь», «быстро в строй».
— Строиться! — клич Райгады потряс душный утренний воздух.
Многие голоса слились в хор:
— Строиться! Строиться!
Инспекторы Гайардо и Ромеро удивленно наблюдали, как ни с того ни с сего, до окончания перемены, суматоха прекратилась, и началось построение. Они стояли напротив, опираясь о стену возле учительской, и взволнованно смотрели на нас. Затем они переглянулись. В дверях появилось несколько учителей, они тоже были изумлены.
Инспектор Гайардо приблизился к нам.
— Послушайте! — выкрикнул он нерешительно. — Еще не…
— Заткнись, — оборвал его кто-то из задних рядов. — Заткнись, Гайардо, пидор!
Гайардо побледнел. Широко шагая, с угрожающим видом, он врезался в строй. За его спиной многие кричали: «Гайардо, пидор!»
— Будем маршировать, — сказал я. — Будем ходить по кругу. Сначала те, что из пятого.
Мы начали маршировать. С силой чеканили шаг, до боли в ногах. На втором круге (мы выстроились в четкий прямоугольник, как раз по размерам двора) Хавьер, Райгада, Леон и я начали:
— Рас-пи-санье, рас-пи-санье, рас-пи-санье…
Хор стал общим.
— Громче! — раздался голос того, кого я ненавидел: голос Лу. — Кричите!
Тут же крик превратился в оглушительный рев:
— Рас-пи-санье, рас-пи-санье, рас-пи-санье…
Учителя осторожно ретировались, закрыв за собой двери учительской. Когда пятиклассники прошли возле угла, где Теобальдо с лотка торговал фруктами, Лу сказал что-то, чего мы не услышали. Судя по его жестам, он нас подбадривал. «Свинья», — подумалось мне.
Крики нарастали. Но ни чеканность марша, ни ритмичность выкриков не помогали скрыть наш страх. Ожидание было тоскливым. Почему он медлит и не выходит? Все еще прикидываясь бесстрашными, мы повторяли наше слово, но некоторые уже начали переглядываться, и время от времени слышались резкие натужные смешки. «Ты не должен ни о чем думать, — говорил я себе. — Не сейчас». Кричать стало тяжело: я охрип, и у меня жгло в горле. Вдруг, почти непроизвольно, я посмотрел на небо: проследил за ястребом, который мягко планировал над школой, под синим сводом, ясным и глубоким, освещенным с одной стороны желтым, словно веснушка, диском. Я быстро опустил голову.
Маленький, с синеватым лицом, Ферруфино появился в конце коридора, ведущего в прогулочный двор. Его коротенькие шажки вперевалку, словно утиные, нарушили тишину, которая внезапно, к моему удивлению, воцарилась. (Дверь учительской открывается, высовывается маленькое смешное лицо: Эстрада хочет пошпионить за нами, видит директора в нескольких шагах, мгновенно убирается, закрывает дверь своей детской ручкой.) Ферруфино стоит напротив нас, пробегает вытаращенными глазами по группам онемевших учеников. Ряды смешались: одни сбежали в туалет, другие в отчаянии окружили прилавок Теобальдо. Хавьер, Райгада, Леон и я стояли неподвижно.
— Не бойтесь, — сказал я, но никто меня не услышал, потому что одновременно со мной директор произнес:
— Дайте звонок, Гайардо.
Снова построились в ряды, на этот раз не спеша. Жара пока еще была терпимой, но мы уже страдали от какой-то сонливости, некоей разновидности скуки.
— Они устали, — пробормотал Хавьер. — Это плохо. — И злобно предупредил: — Не поддавайтесь на разговоры!
Остальные передали его предостережение по рядам.
— Нет, — сказал я. — Подожди. Они рассвирепеют, как звери, лишь только Ферруфино заговорит.
Прошло несколько секунд тишины, подозрительно тяжелой, прежде чем мы один за другим подняли взгляд на этого человечка в сером. Он спокойно стоял, сложив руки на животе, сдвинув ноги.
— Я не хочу знать, кто затеял этот балаган, — произнес он.
Настоящий актер: размеренное, мягкое звучание голоса, почти сердечные слова, монументальная поза — все было тщательно продумано. Должно быть, он тренировался наедине у себя в кабинете.
— Подобные поступки — позор для вас, для школы и для меня. Я был очень терпелив, слышите, слишком терпелив с зачинщиком этих беспорядков, но он переступил черту…
Я или Лу? Огненный язык, жадный и бесконечный, лизал мою спину, горло, щеки, пока глаза всей Средней школы блуждали, отыскивая меня. Смотрел ли на меня Лу? Завидовал ли мне? Смотрели ли на меня койоты? Кто-то сзади дважды похлопал меня ладонью по руке, чтобы подбодрить. Директор долго говорил о Боге, дисциплине и высших духовных ценностях. Он сказал, что двери дирекции всегда открыты, что настоящие смельчаки должны показать свое лицо.
— Показать свое лицо, — повторил он, теперь уже властно, — то есть говорить в глаза, говорить со мной.
— Не будь дураком! — сразу же сказал я. — Не будь дураком!
Но Райгада уже поднял руку и одновременно сделал шаг влево, покидая строй. Удовлетворенная улыбка скользнула по губам Ферруфино и тут же исчезла.
— Слушаю тебя, Райгада… — сказал он.
По мере того как тот говорил, слова придавали ему силы. Он даже один раз драматически вскинул руки. Заверил, что мы не плохие и что мы любим школу и наших учителей; напомнил, что молодежь импульсивна. От имени всех он попросил прощения. Затем начал заикаться, но продолжил:
— Мы просим вас, сеньор директор, вывесить расписание экзаменов, как в прошлые года… — И испуганно смолк.
— Запишите, Гайардо, — сказал Ферруфино. — На следующей неделе учащийся Райгада будет ежедневно заниматься до девяти вечера. — Он сделал паузу. — В кондуите укажите причину: за бунт против педагогических мероприятий.
— Сеньор директор… — Райгада сделался мертвенно-бледным.
— По-моему, справедливо, — прошептал Хавьер. — Вот баран.
Луч солнца пробирался ко мне через грязное слуховое окно и ласкал глаза и лоб, наполняя меня спокойствием. Однако сердце билось учащенно и временами замирало. Оставалось полчаса до выхода; нетерпение ребят немного улеглось. Выступят ли они после всего этого?
— Садитесь, Монтес, — сказал учитель Самбрано. — Вы осел.
— Никто не сомневается в этом, — подтвердил Хавьер сбоку от меня. — Он осел.
Дошел ли приказ до всех классов? Я не хотел снова терзаться мрачными предположениями, но постоянно видел Лу в нескольких метрах от своей парты и испытывал тревогу и сомнение, потому что знал, что в сущности решается вопрос не расписания экзаменов и даже не вопрос чести, — речь идет о личной мести. Как пренебречь этой счастливой возможностью напасть на врага, потерявшего бдительность?
— Возьми, — произнес кто-то рядом со мной. — Это от Лу.
«Согласен возглавить командование вместе с тобой и Райгадой». Лу поставил подпись дважды. Между его автографами, как маленькая клякса, стоял выведенный блестящими чернилами знак, который мы все уважали: заглавная буква «К», заключенная в черный кружок.