к много власти, как мне бы этого хотелось. Сейчас вся власть у Петросовета. В нём решается всё коллегиально, а не по моему слову, несмотря на то, что я являюсь заместителем его председателя. Увы…
— Что бы вы мне не говорили, я вам не верю. Вы задумали чудовищную провокацию, в которой мне отведена строго определённая роль.
— Это не так, — пытался убедить его Керенский. — Я готов вас освободить, но с условиями. И если вы приведёте гарантии, что не нарушите нашего джентльменского соглашения. В противном случае, вы останетесь гнить в тюрьме.
— Я вам ещё раз повторяю, что я не верю вам и не пойду на сделку со своей совестью. Можете сгноить меня в тюрьме, но я не пойду на сговор с вами.
— Прекрасно. То есть, это ваше окончательное решение?
— Да.
— Ну, что же, тогда не смею вас задерживать. Надеюсь, что мы с вами ещё встретимся и возможно, что под влиянием новых обстоятельств вы кардинально измените своё решение.
Спиридовича увели.
«Не получилось, а жаль, — подумал Алекс. А было бы неплохо через этого человека вести диалог с императором. Ни с Хмурым императором, не с Императором из стали или железа. А с обычным реальным императором Николаем II. Ну, да попытка, ещё не пытка. Кто-то там у нас остался? Генерал Реннекампф! Старый вояка, генерал от кавалерии, неугодный нынешним заговорщикам. Тоже, наверное, будет кочевряжиться, как сдобный пряник».
Посмотрев в его анкету, Керенский сам для себя уточнил: «Нет, пожалуй, состояние сдобного пряника сей достойный муж уже миновал. Скорее, он успел превратиться в сдобный сухарь. А учитывая большую влажность тюремных подземелий Петропавловской крепости, то и в размокший чёрствый сухарь».
— Приведите ко мне генерала Ренненкампфа и графиню Вырубову Анну.
Через двадцать минут привели сначала генерала, а вслед за ним и графиню. Керенский вышел из допросной комнаты в коридор проветриться, когда ему доложили, что оба арестанта доставлены.
— Женщины, вперёд! — сказал он, показав измождённой и бледной донельзя женщине рукой в сторону раскрытой двери.
— И в любви, и при расстреле женщинам нужно всегда уступать место! — решил он блеснуть чёрным юмором перед невольными зрителями.
От его слов Вырубова, и так едва державшаяся на ногах, пошатнулась и чуть не упала, успев схватиться за ручку двери.
— Спокойно, графиня, вам ещё сидеть и сидеть в тюрьме. Никто не жаждет вашей смерти, вы ещё сможете рассказать о своём друге Гришке Распутине, а также о других своих связях, не делающих вам чести.
— Прекратите этот балаган, господин министр, — попробовал урезонить Керенского небольшого роста генерал, с длинными роскошными усами. — Перед вами фрейлина и больная женщина.
Но Керенскому приходилось до конца играть свою роль. Именно из-за этого он и вышел в коридор, в котором находились три солдата-охранника, унтер, их начальник и ещё два любопытствующих обитателя Петропавловского гарнизона. Публику надобно было развлекать и информировать о непреклонности и суровости министра юстиции. Ведь он не должен давать спуску приспешникам самодержавия. А потому…
— Графиня, вы подозреваетесь в шпионаже и предательстве. И я намерен лично в этом разобраться. Прошу вас зайти в комнату.
Вырубова, тяжело опираясь на палочку из-за перелома ноги, полученного в железнодорожной катастрофе, молча вошла в комнату, дрожа мелкой дрожью. Ренненкампф остался стоять в коридоре, до боли сжимая кулаки и находясь под конвоем трёх солдат и унтера, грозно блестевших на него глазами в темноте. Но что он мог поделать сейчас?
— Ну, что же, мадам шпионка, вот и пришла к вам расплата. Революция не прощает сатрапам их подлых дел.
— В чём вы меня обвиняете? — дрожащим голосом спросила Вырубова.
— Как в чём, я же уже озвучил. Вы обвиняетесь в шпионаже в пользу Германии и в помощи Гришке Распутину, что впоследствии привело к развалу армии и нашим поражениям на фронте.
— Это чудовищно несправедливое обвинение! Я была медсестрой в госпитале и ухаживала за ранеными, как вы смеете меня обвинять в подобном. На деньги от страховки я создала госпиталь для инвалидов. Я отдала сто тысяч полученных мною рублей на это. Где же благодарность, ведь я же, я же…
Женщина залилась горькими слезами, но смогла взять себя в руки и продолжила.
— Предъявите мне доказательства моего предательства. Это всё выдумки Пуришкевича и ему подобных. Это они злословят и обвиняют, чтобы скрыть свои связи с немцами. Они берут деньги и у англичан, и у французов, и у немцев. Я не могу это доказать, но знаю не понаслышке. Именно они являются агентами иностранных разведок, и ещё неизвестно, к чему приведут они Россию.
— К интервенции.
— Что? Что вы сказали?
— Потеря Российской империей своей государственности может привести только к интервенции и распаду на мелкие государственные образования. Вот к чему могут привести необдуманные действия отдельных господ или революционеров.
— Вы это серьёзно?
— Абсолютно. Но мне нужно знать, насколько вы были связаны с Распутиным и насколько сильно он влиял на самодержца и императрицу.
— Господин министр, я всего лишь фрейлина и не лезла в государственные вопросы, но если Распутин и имел какое-то влияние на императрицу, то на принятие императором государственных решений не влияли ни он, ни она. Это всё досужие вымыслы тёмной толпы. Кругом один обман и предательство. Царь не был безвольной марионеткой в чужих руках. И я знаю, кто распространял об этом слухи. Всё влияние императрицы касалось только семейных дел и никогда государственных, хотя она и пыталась.
— Вот видите, она склоняла императора к предательству интересов Российской империи и к сепаратному миру с Германией.
— Вы ошибаетесь. Боже, как же вы ошибаетесь!
— Все представители Гессен-Дармштадской династии ненавидят прусскую династию Гогенцоллернов, а уж Вильгельма, так тем более. Для Аликс просто немыслимо было предать Россию. И для чего это было ей нужно? Ну, подумайте, для чего? Деньги? Власть? Родственники? Влияние? И это всё нужно было императрице Российской империи? Это смешно! Вот вы бы на её месте так бы поступили?
Керенский пожал плечами. Вас, богатых, не понять. Но слова Вырубовой заставили его задуматься. А и в действительности, на кой это надо женщине, которая всем обеспечена?
Пылко произнеся свою речь, и не выдержав накала эмоций, бывшая фрейлина вновь заплакала, и теперь Керенский видел перед собой обыкновенную женщину, причём даже не очень старую (всего 33 года). Измождённую, много повидавшую, крутившуюся в самых высших кругах, но не пытавшуюся что-то доказать ему. Она действительно говорила правду и это чувствовалось. А в её личном деле было указано, что она девственница (что было подтверждено гинекологом, специально вызванным комиссией в тюрьму). А ведь молва приписывала ей просто невозможный разврат.
— Тогда кому нужно было распространять эту информацию об императрице?
Женщина прекратила плакать, стерев с лица слёзы ладонями.
— А вы не догадываетесь? Впрочем, вы-то всегда были за свержение самодержавия. Кругом предательство. Предательство Великих князей, предательство генералов. Эти двое, Алексеев и Рузский… Император им доверял, а они отстранили его от управления армией. Они его предали и подписали за него карандашом манифест.
— Гм, мадам, вы очень складно врёте. А кто тогда составлял манифест, как не он?
— Акт отречения составлял камергер Николай Базили, по акту генерала Алексеева. Текст акта написан на телеграфных бланках и подписан обычным карандашом, как это возможно? В ставке были Гучков и Шульгин, они уговаривали императора отречься, но он отказался. А потом, потом оказалось, что уже есть манифест и под ним стоит подпись Николая II. Они подделали её карандашом. Даже не ручкой, карандашом! Он никогда бы не подписал свое отречение карандашом и на каких-то обрывках телеграфных бланков. В его собственном поезде всегда была гербовая бумага, чернила, перьевые ручки. Гербовая печать, наконец. Предатели, все предали царя. Дешёвки! Все, кто клялся ему в верности, кто лебезил перед ним, кто жил его властью. ВСЕ!
Даже Пуришкевич, лидер черносотенного «Союза русского народа». Он же был монархистом, как и Шульгин. И что? Они предали его, Иуды. За что? За что они так с ним поступили? Провокаторы, провокаторы, они уничтожили всё, они уничтожили его веру. Они испохабили своими действиями даже название — «Союз русского народа». Я видела императора последний раз в Царском селе, после того, как его арестовал Лавр Корнилов. Он вышел ко мне. Боже! Если у вас есть хотя бы капля совести, поверьте мне.
Ко мне вышел уже не человек, а его оболочка, он потерял себя. Вот что значит, когда тебя предали все, кто мог. А те немногие, что остались верны своему императору, были далеко от него, их намеренно удалили. Это был заговор. Боже, его спокойные ореховые глаза превратились в безжизненные стекляшки какого-то жёлтого цвета. Что будет с ним, что будет с его детьми?
«Расстреляют! — мрачно подумал Керенский. А трупы сбросят в шахту. Расстреляют всех великих князей, кто не успеет убраться за границу. Кроме одного представителя».
— А что же Кирилл Владимирович Романов?
— Этот подлец и трус? А не его ли подчинённые матросы из Гвардейского экипажа раскатывали на машинах и поддерживали государственный переворот? — и Вырубова снова громко зарыдала.
Да уж, генералитет предал, родственники тоже, народу было наплевать, Православная церковь промолчала, надеясь получить себе привилегии и отделиться от государства. А революционеры воспользовались ситуацией. Всё сложилось, как кубик Рубика.
Керенскому расхотелось дальше допрашивать действительно несчастную женщину. Всё и так было ясно. От неё больше ничего не зависело, но определённую пользу ему она ещё могла принести.
— Я вас услышал, сударыня. Следствие в отношении вас ещё продолжится, но мне ясно, что по факту вряд ли что-то смогут найти против вас. А потому, предлагаю вам честную сделку.