– Разберемся, – многообещающе произнес здоровенный «серый» и прикладом карабина ударил его точно в желудок.
Изо рта у Тристрама брызнула струйка фиолетового алка.
– Залазь!
Тристрама подтолкнули к черному грузовику. Во рту и носоглотке он ощущал легкий привкус блевотины.
– Мой брат, – продолжал протестовать Тристрам, – Комиссар Наррр… наррр… наррр… – Он не мог перестать рычать. – У меня здесь жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой!
– Залазь!
Тристрам принялся карабкаться по железным ступенькам на качающемся откидном борту грузовика.
– «Пагавалить сь маей зиной», – услышал он передразнивавший его голос какого-то рабочего. – Хо-хо-хо!
Кузов грузовика был набит потными и тяжело дышащими людьми. Все они были похожи на участников какого-то убийственного кросса, которых подобрали на дистанции из жалости.
Весело прозвенели цепи поднимаемого заднего борта, опустился брезентовый полог. В полной темноте послышались крики и улюлюканье рабочих, один или два из них запищали женскими голосами: «Прекрати, я маме скажу!», «О, какой ты противный, Артур!» Огромная дышащая масса рядом с Тристрамом произнесла: – Они это не воспринимают серьезно, в этом-то и беда большинства из них. Только дело портят, вот и все.
Глухой голос с акцентом северянина произнес первую шутку: – Можт, кто-ньть хочт сэнвич с иичницей?
– Послушайте, – чуть не плача жаловался Тристрам пахучей темноте, – я просто шел домой, чтобы разобраться с женой, вот и все. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Это несправедливо!
Спокойный голос рядом с Тристрамом произнес: – Конечно, несправедливо. Они никогда не были справедливы к рабочим.
Другой рабочий, услышав произношение Тристрама, враждебно прорычал: – Заткнись ты там. Знаем мы таких. Я с тебя глаз не спущу.
Последнее было явно неосуществимо.
Между тем грузовики, ревя моторами, двигались, если так можно сказать, походной колонной, и у Тристрама было такое ощущение, что улицы, по которым они ехали, были полны счастливых неарестованных людей. Ему хотелось рыдать.
– Я так понимаю, – произнес новый голос, – что вы не хотите связывать себя с нашей борьбой. Так ведь, приятель? Интеллектуалы никогда не были на стороне рабочих. Иногда они делали вид, что вместе с рабочими, но только затем, чтобы предать их.
– А я из тех, кого предали! – закричал Тристрам.
– Пожалейте его в задницу, – посоветовал кто-то.
– Заговор клерков, – произнес чей-то усталый голос. Послышались звуки губной гармоники.
Наконец тормоза взвизгнули в последний раз, и грузовик остановился. Было слышно, как открылись и закрылись дверцы кабины, затем лязгнули замки, зазвенели цепи, и в кузов, словно ветер, ворвался солнечный свет.
– Выходи! – приказал покорябанный оспой капрал– микронезиец с карабином.
– Послушайте, – заговорил Тристрам, вылезая из кузова.
– Я хочу заявить самый решительный протест! Я требую, чтобы мне позволили позвонить Комиссару Фоксу, моему брату! Произошла какая-то ужасная ошибка!
– Заходи по одному! – приказал констебль, и Тристрама вместе с другими втолкнули в какую-то дверь. Над их головами уходили в небо сорок этажей.
– Будете сидеть здесь, – объявил задержанным сержант. – По тридцать пять человек в камере. Для таких, как вы, сволочей, мерзких антиобщественных элементов, места даже более чем достаточно.
– Я протестую! – горячился Тристрам. – И входить сюда не собираюсь! – кричал он, входя в камеру.
– Эй, захлопни коробочку, – попросил один из рабочих.
– С нашим удовольствием! – встрял в разговор сержант.
Один за другим прогремели три засова, а в ржавом замке со скрипом повернулся ключ. Для надежности.
Глава 7
Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей – упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.
Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.
«Хватит».
Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».
Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.
Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.
Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса-Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались – эктодерма, мезодерма, энтодерма – протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.
«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.
Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»
Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.
Пайкум.[1] Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»
– Пирог – это то, что когда-то ели, – проговорила бледная толстуха с ребенком, обсыпанная синей пудрой. Ребенок заплакал. – Он голоден, вот и все, – объяснила толстуха.
Перегоны между остановками стали длиннее. Альбурн. Хикстед. Болни. Уонинглид. На этой остановке в вагон вошел ученого вида мужчина с жилистой шеей. Уместившись рядом с Беатрисой-Джоанной, он, сопя, как черепаха, погрузился в чтение. «Др Прзв Улм Шкспр». Распечатав плитку синтешоколада, мужчина принялся жевать ее, все так же сопя. Ребенок снова заплакал.
Хендкросс. Пизпоттидж.[2]
– Гороховая похлебка – ее тоже когда-то ели, – снова проговорила толстуха.
Кроули, Хорли, Селфордз – здесь ничего съедобного.
Редхилл. Здесь «ученый» вышел, а вошли трое служащих Народной полиции. Это были молодые мужчины, младшие офицеры. Они были хорошо сложены, пуговицы мундиров сияли, а на черных кителях не было ни пятнышка, ни волосинки, тем более перхоти или крошек. Они бесстыдно-нагло рассматривали женщин, словно пытаясь определить на глаз, не скрывает ли кто-нибудь из них незаконную беременность. Беатриса-Джоанна покраснела, ей хотелось, чтобы поездка быстрее закончилась.
Мёрстхэм, Кейтерхэм, Коулсден.
«Уже скоро». Беатриса-Джоанна прижала руки к животу, словно его наращивающий клетки обитатель уже весело и шумно прыгал.
Пели, Кройден, Торнтон-Хит, Норвуд.
Офицеры вышли. Поезд с ревом ввинчивался в темноту, устремляясь к центру древнего города.
Далвич, Кембервелл, Центр.
Вскоре Беатриса-Джоанна уже ехала по местной линии на Северо-западный вокзал.
Шумное здание вокзала кишело полицейскими в серой и черной форме, что неприятно поразило Беатрису-Джоанну. Она встала в очередь в кассовом зале. Служащие обеих полиций сидели за длинными столами, преграждавшими путь к окошечкам билетных касс. Полицейские были подтянуты, нагловаты и немногословны.
– Удостоверение личности, пожалуйста. Беатриса-Джоанна отдала документ.
– Куда следуете?
– Государственная ферма НВ-313, под Престоном.
– Цель поездки?
– Частная поездка.
– К друзьям?
– К сестре.
– Ага… К сестре.
(«Сестра – неприличное слово. Так-то вот».)
– Продолжительность визита?
– Не могу сказать. Слушайте, а зачем вам все это нужно?
– Продолжительность визита?
– О, возможно, месяцев шесть. Может быть, дольше.
(«Интересно, а сколько нужно было сказать?»)
– Дело в том, что я рассталась с мужем, понимаете?
– Так-так. Возьми на заметку эту пассажирку, хорошо? Полицейский клерк списал данные ее удостоверения на официальный бланк желтого цвета. Между тем другая молодая женщина попала в беду.
– А я вам говорю, что я не беременна, – повторяла она.
Тонкогубая рыжеватая женщина в черной полицейской форме потащила спорщицу к двери с табличкой «Медицинский контроль».
– Дорогая моя, мы быстро разберемся, – приговаривала женщина-полицейский, – мы во всем быстренько разберемся и все проверим, так ведь?
– Но я не беременна, я же говорю вам, что я не беременна! – кричала молодая женщина.
– Пожалуйста, – проговорил допрашивавший Беатрису– Джоанну полицейский, возвращая ей проштампованный пропуск. У него было приятное лицо классного старосты. Выражение непреклонности шло ему не больше, чем страшная маска домового.
– Слишком много незаконно беременных стараются скрыться в Провинциях. Ну вас-то это, наверное, не касается, не так ли? В удостоверении написано, что у вас уже есть один ребенок, сын. Он где сейчас?