Дефицит техники был главной экономической проблемой, хорошо осознававшейся лидерами партии. Пленум ЦК признал, что «народное хозяйство подошло к концу восстановительного периода, использовав всю технику, доставшуюся от дореволюционного времени»[206]. Пока нет новой техники, не может быть и новых средств производства, готовых качественно повысить производительность труда, экономическую мощь страны и государства, уровень жизни трудящихся.
Технику можно было бы купить на Западе, но в 1926 г. экспорт СССР был меньше импорта — расширить покупки было не на что.
Частная торговля также обгоняла неповоротливое государственное хозяйство — она контролировала 83 % розничного товарооборота. Кулаки оказались, как и следовало ожидать, более предприимчивыми, и сами подчиняли себе кооперативы, расширяли свое хозяйство, вызывая зависть и ненависть чиновников и бедняков — маломощных крестьян, не способных к самостоятельному хозяйствованию. Крестьянское самоуправление поддерживало хозяйственных крестьян, это же сказалось и при выборах в Советы. Беднякам же оставалось писать в «инстанции»: «Кажется, загрыз бы зубами кулака»[207]. И все чаще звучал лозунг: «За что боролись?»
Недовольство проявляли и рабочие. В 1926 г. прошло 337 забастовки вместо 196 в 1925 г. Иногда рабочие выступления принимали политический характер, как это случилось во время кампании помощи бастующим английским шахтерам, на которых Коминтерн возлагал большие надежды: «Рабочие путиловских заводов (5 тыс. чел.) отказались отдать часть заработка в помощь горнякам Англии. Перед ними выступил председатель ВЦСПС М. П. Томский. Против него выступило двенадцать рабочих, которые резко критиковали его речь, высказывались против политики правительства в этом вопросе и свое отрицательное отношение мотивировали тем, что оборванные, неодетые русские рабочие должны выплачивать на британских бастующих, делегаты которых приезжают сюда, одетые в дорогие меха, в накрахмаленных воротничках и в шелковых чулках… Около 80 рабочих было арестовано».[208]
Напомним, что именно путиловцы дольше других поддерживали «новую оппозицию». Так что почва для расширения внутрипартийной оппозиции существовала. Требования роста зарплаты рабочих и ускорения индустриального роста за счет «нажима на кулака» (то есть увеличения налогов с зажиточных крестьян) встречали в партии большую поддержку. Росло недовольство привилегированной бюрократией, требования больших прав в партии для простых рабочих, широкого обсуждения курса партии, который стал подходить к новой кризисной черте.
Оппозиционеры больше других говорили о приближающемся кризисе, и события подтверждали правоту их критики: «тот некритический оптимизм, который сейчас так широко распространен среди хозяйственников и в значительной степени поддерживается нашей прессой, может усугубить действие неизбежного кризиса, ибо этот последний застигнет нас врасплох»[209], — напоминал Троцкий на апрельском пленуме 1926 г. о своих словах, сказанных несколькими месяцами ранее.
Провозгласив гражданский мир в стране, руководители партии должны были продолжать наступление на оппозицию, которая отстаивала прежнюю политику и могла объединить вокруг себя всех недовольных капиталистическим расслоением.
Надежным средством борьбы с вождями оппозиции были кадровые перемещения. В январе 1926 г. было принято решение совместить пост руководителя Совета труда и обороны (СТО) и СНК СССР. Унаследованное от времен гражданской войны экономическое двоевластие было ликвидировано, и для возглавлявшего СТО Каменева пришлось искать другую работу. Каменева назначили наркомом внешней и внутренней торговли, что было незначительным понижением в должности (заслуженного лидера как бы и не преследовали за инакомыслие). Этим же постановлением Сокольников переводился с поста наркома финансов СССР на малозначительный пост одного из заместителей председателя Госплана СССР.
Разгром Ленинградской оппозиции ставил на повестку дня объединение оппозиционных фракций. Несмотря на то, что лидеры «диссидентов» терпеть друг друга не могли, но факт оставался фактом — их взгляды почти не отличались. Сначала Троцкого это обстоятельство даже смущало, и он попытался воспользоваться этим обстоятельством, чтобы доказать: ни его, ни кого — либо из вождей большевизма нельзя обвинять в идеологических «отклонениях», все разногласия искусственно раздуты интриганами — чиновниками: «Почему обвинители так легко превращаются в обвиняемых. Потому, что у нас всякий вопрос ставится на острие аппаратной бритвы и всякое отклонение от этого острия на одну тысячную долю миллиметра объявляется — путем аппаратного мифотворчества — чудовищным уклоном. Призрак троцкизма нужен для поддержания аппаратного режима. А режим этот автоматически приводит к тому, что тот, кто недавно других обвинял в троцкизме, сегодня сам оказывается троцкистом»[210], — говорил «главный троцкист» на апрельском пленуме ЦК. В этих горьких словах было много справедливого: руководители бюрократической системы ВКП(б) боролись за полное единомыслие, и любую свободу взглядов воспринимали как враждебную деятельность, как шаг к расколу. Свою роль во взаимных обвинениях играли и личные антипатии, и борьба за власть. Но для таких людей, как идеологи большевизма, взгляды, идеологический поиск был все же на первом месте. Уверенность в собственной правоте разделяла и сводила людей.
И Троцкий, и Зиновьев верили, что они — представители не бюрократии, а рабочего класса. В это же верил и Сталин, и Бухарин. Все они, как марксисты, видели свою цель в преодолении капитализма в интересах работников. Но пути этого видели по — разному. Именно в «правильном пути» заключалась служба рабочему классу, а в «неправильном» — чему — то иному, враждебному. Объективная (неосознанная) или осознанная (если человек упорствует в неправоте) служба буржуазии.
Прежде всего — мировой буржуазии. Раз Сталин переносит центр тяжести борьбы с мира на страну, он объективно помогает мировому капиталу. Строительство социализма в условиях зависимости от мировой конъюнктуры — это создание общества, подконтрольного мировому капиталу и пропитанного национальными особенностями, унаследованными от полуфеодального прошлого. «Социализм в нашей стране победит в неразрывной связи с революцией европейского и мирового пролетариата и борьбой Востока против империалистического ярма»,[211] — считали оппозиционеры. «Грубее всего идеологический маскарад обнаруживается в совершенно упадочной теории „социализма в одной стране“. По Ленину революционная эпоха выросла из империализма, из „зрелости“ и „перезрелости“ капитализма не в национальном, а в мировом масштабе… Защитники новой теории социализма в одной стране исходят, по существу, из предпосылки замкнутого экономического и политического развития».[212] Сторонникам построения социализма в одной стране оппозиционеры отвечали: «вы потеряли веру в победу социальной революции в других странах»[213]
По тем же причинам оппозиционеры считали необходимым усилить нажим российский капитал, который накапливался прежде всего в сельском хозяйстве. Они считали, что кулачество контролирует треть товарного хлеба. Оппозиция не тешила себя иллюзиями добровольного участия крестьян в создании гигантов индустрии, что требовало колоссальных средств. Бюрократия поддержала бы программу (как поддержит через два года еще более грубой экспроприации крестьянства). Зиновьевцы надеялись, что в ближайшее время настроение партийной элиты сдвинется влево — к этому вела логика событий (но привела только через три года). Но оппозиционеры прямо выступили и против самой бюрократии, критикуя ее неэффективность и антидемократизм. Вожди оппозиции, привыкшие чувствовать себя хозяевами аппарата, никак не могли свыкнуться с положением, когда аппарат стал хозяином партии.
Лишившись власти, лидеры большевизма стали уделять проблеме бюрократизации гораздо большее внимание, чем прежде, в годы революции, когда они закладывали основы бюрократической диктатуры. Троцкий отождествлял демократию с возможностью для лидеров высказывать разные мнения. Теперь его лишали такой возможности. И вождь вступается за право партии выбирать между вождями, которое уже не признается победившей фракцей: «Партия изображается в виде инертной массы, которая упирается и которую приходится „втягивать“ в обсуждение тех задач, которые ставит перед нею тот же партийный аппарат… Он разъясняет, что найдет нужным, через партию рабочему классу»[214].
Партия уже несколько раз «проваливала» Троцкого. Причину этого вождь видит в аппаратных методах полемики. Вот если бы спор был честным, то красноречие Троцкого дало бы результат… Но ведь дело не в том, чье красноречие сильнее. Когда большевики проигрывали диспуты эсерам, Троцкий был в первых рядах тех, кто предлагал разогнать «говорильню» Учредительного собрания. Но это была «их», мелкобуржуазная говорильня, а теперь нужно бороться за «нашу» пролетарскую демократию. При этом Троцкий был далек от идеи предоставить демократию вне партии хотя бы рабочим. Пролетариат для Троцкого был синонимом партии.
Троцкий не видел, что партийная бюрократия может выражать собственные классовые интересы. Приходилось искать ей иные социальные объяснения: «Бюрократизация партии является в этом случае выражением нарушенного и нарушаемого в ущерб пролетариату социального равновесия»[215]. Но где это искомое равновесие?
В начале 1926 г. коммунистическая оппозиция была расколота на несколько фракций: троцкисты, «новая оппозиция», группа «демократического централизма» (сапроновцы), «рабочая оппозиция» (шляпниковцы), «рабочая группа» (медведевцы). Наиболее влиятельными были первые две группировки. Несмотря на острую неприязнь их вождей друг к другу, объединение было неизбежно — две группы имели практически общие взгляды. Еще в апреле Троцкий не терял надежды договориться со Сталиным о «более дружной работе, разумеется, на почве решений XIV съезда»