Всё это было очень давно, уже выросло новое поколение, а я вышел из возраста военнообязанного, но «тревожный» чемоданчик цел. Правда тот старый давно уже пылится в подвале. Выкинуть — всё рука не поднимается. Зато сейчас вместо него у меня старинный докторский саквояж.
Грешен, падок я на старые вещи, да и на всё, что связано со стариной. Берёшь древнюю монету или какую-нибудь старинную вещицу — так даже что-то в душе трепетать начинает, сколько же людей её в руках держало, и как давно это было, подумать страшно. Никого из тех, кому эта вещь была дорога, уже и на свете нет, а память их прикосновений хранит дошедший до нас артефакт.
Одно время даже на археолога хотел пойти учиться, но спасибо маме, вовремя остановила. Моя мама человек практичный, и, сходу отметая всю эту профессиональную романтику, всякий раз расставляет ценностные приоритеты с точки зрения житейской целесообразности.
— На археологов, Саша, пускай учатся никчёмные люди, и мыкаются потом всю жизнь по общежитиям, с зарплатой в 95 рэ. Запомни, ты — мужик, и твоя задача семью кормить, а не по раскопкам мотаться, и жене твоей будет нужен муж, а не глиняные черепки.
Такие саквояжи, как у меня, в своё время носили участковые врачи, ещё сам помню. Потом они исчезли. И только однажды, уже будучи взрослым, я видел старый потрудившийся саквояж в лавке у старьёвщика — а мой саквояжик совершенно новый. Просто он много-много лет за ненадобностью валялся в кладовке у моего тестя, а я, на правах близкого родственника, его выпросил. Тесть, расчувствовавшись, мне вдобавок ещё и плащ подарил. Плащ пятидесятых годов в стиле макинтош, но смотрится, словно вчера пошили. Умели люди делать вещи.
Для приходского священника его тревожный чемоданчик — «тревожный» в полном смысле слова. Бывает, что на вызов бежать приходится немедля. Подрясник накинул, саквояж схватил, и вперёд.
Только без содержимого чемоданчик сам по себе — ничто, куда важнее то, чем его наполняют. Для любого батюшки, главное орудие труда — это его кадило. Без него и чувствуешь себя как-то неуверенно, словно охотник без ружья. Кадило должно быть и лёгким, и одновременно красивым. Конечно, самое простое — пошёл в лавку и купил себе софринское, новое, блестящее. Только, по сравнению с теми старыми, это уже, как говорят немцы, эрзац-кадило. Что делать? Видеть-то я, конечно, в музеях видел те старые, ещё дореволюционные, да где же его такое возьмёшь? И приходится брать, что дают. Блестело моё орудие, пока было новым, несколько дней, а потом, словно издеваясь надо мной, стало покрываться какими-то пятнами подло-зелёного цвета, и чтобы я уже с ним ни делал, как не пытался оттереть, но, в конце концов, пришлось смириться и отступить.
Ничего не поделаешь, китайский ширпотреб определяет стиль сегодняшний нашей жизни. Вот и первое приобретение в храме — большая алюминиевая купель, красивая лёгкая, и всё бы хорошо, но заклёпки у неё, соединяющие саму купель с опорным основанием, выполнены почему-то из другого металла. И когда наливаешь в неё воду, по всему баптистерию раздаётся такой треск, словно кто-то залёг в купели и строчит из пулемёта. А детки пугаются.
Тут, как-то, звонок, староста из соседнего прихода:
— Отче, я кое-что для тебя припасла, приезжай, не пожалеешь.
Приезжаю, мне подают пакет, в нём свёрток. Разворачиваю — кадило. Да какое! Старинное белого металла, и в прекрасной сохранности. Мне оставалось его только почистить, да цепочки проревизировать. Это ведь только подумать, кадило из мельхиора, где бы я сегодня такое нашёл?
— А вы-то где его взяли? — спрашиваю Марьиванну.
— В земле! Представляешь, копали огород при церковном доме, и решили грядку на новое место перенести. И видать, раньше в том месте ещё никто не копал. Только на штык лопата углубилась, как тут же наткнулись на это кадило. Стали справки наводить, так старожилы говорят, будто батюшка, здешний, что в тридцатые годы служил, заранее прознал, когда его забирать станут, вот и прятал что мог. Может, если весь огород перекопать, то и чашу старинную найти можно.
Так появилось у меня в тревожном чемоданчике кадило, с которым служил мой далёкий собрат, замученный в каком-нибудь концлагере, а может и сразу же расстрелянный на полигоне в Бутово. В любом случае, он точно не вернулся, если так и осталось его кадило невостребованным в земле лежать. А мне с ним хорошо, возьмёшь его за колечки, и словно чувствуешь тепло того, кто молился с ним раньше. Непередаваемое чувство, будто ты эстафетную палочку, из рук святого получил, а это обязывает.
Долгое время я не мог найти подходящего требника (это книжка такая, в которой собраны самые употребляемые молебствия, совершаемые священником). Посетовал об этом Петру Михайловичу, моему хорошему приятелю. Месяц спустя он мне говорит:
— Ты давно у меня дома не был, заходи в гости, я тебе кое-чего покажу.
Мне и невдомёк, что он имеет в виду, о том нашем с ним разговоре я уже забыл. Захожу к Михалычу, а он подаёт мне книжку небольшого формата. Оказалось требник, ещё времён Государя Александра Николаевича.
— Держи — подарок. Угодил?
Я тогда от радости, даже дар речи потерял, только и мог что отдельные звуки издавать.
— Угодил, Михалыч! Такая вещь и в таком прекрасном состоянии, — знал старик, что люблю старинные вещи. На самом деле, до сих пор я хожу по домам именно с этим требником, он прекрасно вписывается в наше время, только колесницы тогда ещё не освящали, а зря, всегда надо делать поправку на технический прогресс. Я, вот, хоть и в деревне служу, а молитву на освящение космического корабля припас, на всякий случай.
Мой друг доволен. Где он раздобыл такой раритет, но рассказывать не стал, улыбался только. Михалыч был моим другом, а поскольку он и годами равнялся моему отцу, то я и относился к нему, как к отцу.
В своё время, я давно уже его приметил среди тех, кто молился в храме, потом настоятель пригласил Михалыча помогать в алтаре, а поскольку я тоже периодически алтарничал, то мы с Петром Михайловичем познакомились и сблизились. Он никогда не воспринимал нас и окружающий его мир с высоты своего возраста. Полный, небольшого роста, круглолицый, очень живой и подвижный, с неизменной заразительной улыбкой. Потом уже, после моего рукоположения, Михалыч стал моим первым помощником. Особенно ловко у него получалось решать вопросы с администрацией, ему как участнику войны, все чиновничьи кабинеты были открыты, и мы вовсю пользовались его авторитетом.
Он сам никогда не унывал, и мне всегда советовал:
— Отец, Александр, ни в какой ситуации, не отчаивайся, уповай на Христа и Пресвятую Богородицу, они-то уж точно в обиду не дадут. Поверь мне, я это наверняка знаю.
Михалыч родом с Западной Украины, когда их освободили в сорок четвёртом, он мальчишкой попал на фронт. Сперва воевал в Прибалтике, а в конце войны входил в Норвегию. Про прибалтов он мне ничего не рассказывал, зато удалось немного выпытать из него про норвежцев.
— Нет, норвежцы нас не любили, они никого не любили, ни нас, ни немцев. Да и кого любить! Война, мы хоть от фашистов их освобождали, да сами на их землю пришли. Стрелять они в нас не стреляли, но, ты понимаешь, эти норвежские ребята и девочки, очень ловко умели кидать ножики. Они кидали ножики в наших солдатиков и убивали, хотя мы их не обижали. Не знаю, как бы сложилась моя дальнейшая судьба, если бы меня тогда не арестовали.
Особист, который вёл допрос, по-моему, никак понять не мог, за что меня взяли. Он всё расспрашивал, мол, в чём же ты провинился, а я и сам, хоть убей, не соображу. Правда, во время ареста у меня нашли две маленькие иконочки, мне их мама дала, когда на фронт уходил. Вот, особист и говорит: — Знаешь, Петя, тебе сейчас лет десять лагерей светит, а за эти иконки тебе ещё пяток накинут, так что подумай. Давай так, я их тебе отдаю, ты рвёшь на моих глазах, и в протокол обыска мы про них ничего не вписываем. Это всё, что я могу для тебя сделать, солдат. А у меня откуда-то такая внутренняя уверенность наступила, я ему и говорю. «Нет, гражданин капитан, рвать иконки я не буду, ты положи их в конвертик, а через полгода, когда выпускать меня станешь, ты мне их и вернёшь». Тот только руками развёл, мол, дурак ты, братец, я же тебе помочь хотел. И представь, какое же у него было лицо, когда именно через полгода, он возвращал мне мои иконы.
Время неумолимо, и разит точнее, чем ножики тех норвежских ребят. Мой друг стал всё реже и реже появляться в церкви. Ему и хочется прийти на службу, а силёнок нет, пройдёт пару кварталов и назад. Один раз всё-таки дошёл, так два часа добирался. Когда мы с ним в последний раз виделись, он сказал:
— Я прожил долгую жизнь, вырастил детей, внуков, и всё-таки самое лучшее время — это годы здесь вместе с вами. Знаешь, я всю жизнь мечтал, чтобы меня позвали в алтарь, Господь меня услышал. Спасибо тебе за дружбу, мне всегда хотелось иметь другом священника. Ты меня любил, я знаю, — старик улыбнулся, — ты любишь «старые вещи».
Он себя плохо чувствовал, прилёг на диван, а жена в это время читала вслух акафист «Слава Богу за всё» на русском языке. Вдруг Михалыч произнёс: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», перекрестился, закрыл глаза и словно уснул. Отпевали его семь священников, и хоронили на старом кладбище. На каменном кресте по его просьбе выбита надпись: «Раб Божий Пётр», и больше ничего. Да и зачем больше, Своих Господь и так знает.
Крест для своего «тревожного» чемоданчика, я искал целый год. Всё-таки, крест в нём самая важная составляющая. Даже кадило — и то может быть софринским, а вот крест не может. Он обязательно должен быть свидетелем непрерывающейся традиции от прошлых веков к сегодняшним. Тогдашнее желание найти настоящую древность превратилось в привычку, и до сих пор я никогда не пройду равнодушно мимо старинного креста.
Поначалу приходилось носить с собой маленький деревянный. Конечно, с деревянным проще, он и полегче, чем металлический, но зато он и не такой весомый.