к заведено. Зимой в морозы он по вечерам ходит по поселку и собирает павших от алкоголя и приносит их в участок, говорят, что за каждого принесенного ему платят по десятке. Не знаю, правда это или нет, но что спасает людей, знаю точно. Коля ближайший друг Леши. Лет сорока, маленького росточка, щуплый, никогда не улыбается. Они с Лешей неизменные участники Рождественских елок: за подарками приходят. На Богоявление святим воду. Леша с Колей два дня разносят её по поселку, тем, кто сам уже не в состоянии придти. За это, видимо, им что-то перепадает. У Коли был брат, здоровый женатый человек и вдруг он заболел и быстро умер. Коля с мамой приходили в храм заказывали отпевание. Мама плакала: «такой хороший был разумный не пил и умер, а этот дурак живет и живет». Через минуту вижу заплаканное лицо Коли, подошел, угостил его конфеткой. «Брат был умный и умер, а я вот дурак живу, лучше бы я умер. Жалко маму». Покойный уже Дима прожил 37 лет. Он был совсем маленького росточка, наверно метр сорок, не больше. У него был большой зоб и грыжа. Родители его умерли достаточно рано, оставив 2-х комнатную квартиру. Одна женщина оформила на Диму опеку, квартирой пользовалась, а за Димой не смотрела. Он вечно ходил грязный неухоженный и всегда голодный. Зоб мешал ему вращать шеей, поэтому он был статичен и высоко держал голову, казалось, что Дима важничает, болезнь придавала ему солидность. Не смотря, на свое полуголодное бытие, он никогда не попрошайничал, кто покормит его, тот и покормит, а сам не просит. Дима всегда был улыбчив и чрезвычайно вежлив. При встрече он первым снимал кепку и отвешивал поклон, а при прощании шаркал ножкой. В конце концов, одна верующая семья взяла его к себе. Димина жизнь поменялась коренным образом. Ему купили добротную одежду, пошили хорошие брючки. Более того, Диме сделали две операции: удалили зоб и грыжу. Приемная мама говорила: «Ну, хоть жени нашего Диму»! А тот скромно опускал глаза, но было видно, что ему это очень приятно. За столом он мог поддержать незатейливый разговор, а, кушая, неизменно правильно держал столовые приборы. Всякий раз, когда я прощался с этими людьми, Дима провожал меня до двери и очень вежливо просил приходить в гости вновь, не забывать их. В ответ я отвечал: «Как мы к вам, так и вы к нам», прозрачно намекая ему на храм, но Дима, ссылаясь на занятость и нездоровье, никогда не приходил на службы, хотя в одной комнате с ним жила наша бабушка Параскева, Царство ей небесное, подлинно земной ангел, и молилась там же. Но уговорить Диму сходить в церковь ни разу не смогла. Потом бабушка тяжело заболела и мужественно переносила страдания. В те дни, когда я приходил к ним в дом, Дима, встречая меня, всякий раз плакал и говорил: «Бабулечку жалко». Не смотря на природную доброту этих людей, наивность и доверчивость, никто из них не молится, а в храм они приходят только за тем, чтобы что-нибудь получить. Современное общество отвратило их от Бога и развратило бездельем, считает бесполезными нахлебниками. Наверно, когда у нас введут эвтаназию, они первыми пойдут под нож. О подвиге молитвы уже никто не вспоминает. Да откуда и взяться этому подвигу, если некому передавать, нет бабушек, которые бы с детства жертвовали собой ради таких внуков, молились бы с ними, да и вообще традиция молитвы потеряна. Мамы по большей части стараются научить их быть хоть как-то полезными этому обществу и этим защитить их от него. Забывая, что рождаются они для молитвы — это главное их предназначение. Здоровые талантливые и сильные в храм не пойдут, пока они здоровые и сильные. А уж когда становятся слабыми и больными, то, увы, от некогда большой свечи, к сожалению, остается только огарочек, и на сколько времени его хватит, чтобы хоть немножко осветить путь, по которому нужно самому идти всю жизнь, да еще и другим на него указать?
Что делать? (ЖЖ-14.03.10)
Я не помню ни одного, из знакомых мне батюшек, который в начале своего служения избежал бы соблазна отпустить длинные волосы. Я тоже было попытался, но ко времени моего рукоположения, растительность на голове уже настолько поредела, что, ужаснувшись полученного результата, решил немедленно постричься. Стригусь я обычно у одного и того же мастера. Он меня уже знает, и знает как стричь. Но в тот день работал сменщик, а другой оказии у меня не было. Я объяснил ему, чтобы бы мне хотелось видеть у себя на голове. В ответ он кивнул, но стоило мне только расслабиться и отвлечься, как через несколько минут в зеркале напротив я с ужасом увидел вовсе не своё отражение, а скорее нашего замечательного боксёра Кости Дзю.
Такой поворот событий мог польстить кому угодно, но только не мне, обязанному по своему положению иметь удлинённые волосы. И напрасно потом я обильно поливал моющими средствами то немногое, что ещё оставалось у меня на голове. Оказалось, что от увеличения количества израсходованного шампуня, ускоренного роста волос не наблюдается.
Мой друг отец Нафанаил, словно специально выжидал, когда я опростоволосюсь, чтобы позвонить мне и сообщить, что настоятель одного из старообрядческих приходов отец Лаврентий приглашает нас вместе с ним посетить центр их митрополии в Москве на Рогожской заставе. Скажу честно, мне давно хотелось там побывать, но ехать специально времени не было. Понимая, что такую возможность упускать никак нельзя, поскольку второй раз могут и не пригласить, я немедленно согласился. — Настраивайся, через два дня мы за тобою заедем. Мы, это понятно, сам отец игумен и Владимир Алексеевич, наш местный краевед и историк любитель.
Через два дня я ждал их на условленном месте. Отец Нафанаил, болезненно грузный человек, в машине сидел один: — Владимира Алексеевича захватим по дороге, — сообщил он, и внимательно посмотрел на меня. — Кто это тебя, отец, так оболванил? — Да, — вздохнул я в ответ и рассказал о том, как ходил в парикмахерскую, и как не застал своего мастера и как…
Батюшка Нафанаил, если кто его ещё не знает, прекрасный знаток отечественной истории и истории старообрядчества соответственно. Почему, именно старообрядчества, наверно он и сам не сможет вам этого объяснить, но интерес, тем не менее, есть. И это не просто интерес на уровне дат и отдельных событий, это феноменальная память, вмещающая в себя с факсимильной точностью содержимое множества страниц печатных изданий на русском и церковно-славянском языках. Это и этнографические зарисовки быта старообрядцев, их обычаев и традиций, это их литература, как мемуарная, так и апологетическая, и ещё многое — многое другое. И всё это было бы замечательно, и мы с полным правом могли бы гордиться отцом игуменом, если бы не его навязчивые попытки поделиться с нами, его друзьями и сослуживцами всей этой массой информации. Батюшка не может удовлетвориться кратким ответом на тот или иной вопрос. Он начинает думать, что собеседник чего-то не понимает, и его обязанность растолковать последнему всю суть вопроса, разъясняя который он начинает «плясать от печки». И эти долгие танцы отца игумена, кого угодно могут свести с ума. Кого угодно, но только не добрейшего Владимира Алексеевича, расположенного слушать батюшку часами.
А, вот, кстати, и он, стоит ждёт нас на автобусной остановке. Владимир Алексеевич, юркнув в машину, стал просить благословения. Увидев меня, он, как человек тактичный, сперва было промолчал, но потом, всё-таки, не выдержал и съязвил: — Вас что, батюшка, в армию призывают? В ответ я только махнул рукой. Потом мы ещё заезжали за отцом Лаврентием, и вот, наконец, мы в столице.
Для отца Лаврентия, человека уже пожилого, Рогожская слобода — дом родной. В своё время мальчика сироту, сына репрессированного священника взял на собственное попечение и воспитание тогдашний старообрядческий митрополит. Потом мальчик вырастет и станет одним из их самых уважаемых старообрядческих пастырей и духовников. Вот такой человек привёз нас в Москву на экскурсию по их святыням.
Мы подошли ко входу в центральный храм. Внешне он, пожалуй, ничем особенно и не выделяется из числа церковных сооружений той эпохи. Если бы мне не сказали, что этот храм строили специально для старообрядцев, то я бы об этом ни за что не догадался. Классический образчик архитектуры конца 18 столетия, но оказывается, что это только наружная обманка. На самом деле, когда входишь внутрь строения, оказываешься чуть ли не в 12 веке. И внешне он изначально планировался быть таким же величественным и огромным, подобно древним кремлёвским соборам, но власти этому тогда помешали.
Перед входом в Покровский собор наши хозяева, отцы Лаврентий и настоятель собора, провели кратенький инструктаж. — Отцы, сейчас вы войдёте в храм, но мы не знаем, как к вашему посещению отнесутся простые верующие старообрядцы. Поэтому, просьба, по храму передвигаться рядом с нами, если захотите перекреститься, то, пожалуйста, во избежание недоразумений, креститесь или двумя перстами, — и он показал как, — или вообще не креститесь. У старообрядцев, в отличие от вас, не принято прикладываться ко всем иконам подряд. Если хотите приложиться, то целуете только икону праздника, что находится на аналое, и чудотворный образ Тихвинской иконы Божией Матери, а лучше, вообще, ничего не целуйте.
Я никогда ещё не заходил в старообрядческом храме, а после такого инструктажа и вовсе пропало всякое желание, но отступать уже было поздно. И мы двинулись в проход. В тот день, помню, в притворе, на самом входе, отпевали усопшего. Как раз в это время родственники прощались с покойным. Я благоразумно решил держаться поближе к отцу Лаврентию, на всякий случай, мало ли что. Мы прошли вглубь храма, там уже никого не было, и я смог спокойно без опаски рассмотреть его внутреннее убранство. Меня поражали большущие старинные паникадила со сменными свечами. У них долгие службы, а электричества в своих храмах старообрядцы не признают, вот и приходится по нескольку раз за службу менять свечи. Увидел я и купели для крещения младенцев. Их было несколько, и все они были достойны того, чтобы выставляться где-нибудь в историческом музее. Но особенно меня порадовали иконы. В местном ряду, по обе стороны от царских врат находились два образа поразительной красоты и гармонии. Указав на них, отец Лаврентий предположил, что если эти иконы и не принадлежат кисти преподобного Андрея Рублёва, то вполне возможно, что они написаны его непосредственными учениками. И ещё удивляло обилие сюжетных икон на темы из Ветхого Завета, подобных «Шестодневу». Сейчас вспоминаю, как я их рассматривал, как хотелось задержаться возле них подольше, но нужно было спешить за группой.