На Пасху бабушка красила яйца, пекла кулич и за три дня до праздника шла пешком в Могилёв. Возвращаясь домой, одаривала детей крашенками и куском освящённого кулича. Как-то мы с братом расшалились и стали кидать в бабушку пасхальными яйцами, а она села на стул, смотрит на нас и говорит с такой болью: «Што же ж гэта з вас вырастет, хлопчики?..»
Дядя Цыба к этому времени, похоронив мать, женился и работал приёмщиком стеклянных бутылок и прочего вторсырья. Отстроил себе большой каменный дом и жил зажиточно. А у нас случилась беда, ночью загорелся дом. Помню, как отец выхватил нас, спящих, из кровати, посадил верхом на коника, ударил того ладонью, и коник помчал вперёд, вынося нас с братом на себе из огня. Всё сгорело, страшное это дело, пожар. Дядя Цыба пришёл на пепелище и забрал всех нас в свой дом, а сам с женой и недавно родившимся маленьким сыном перебрался жить в баньку. Так этот дом за нами и остался. И вообще он нас никогда не забывал, постоянно помогал деньгами, учил, лечил.
Ты знаешь, батя, мне и воевать пришлось, и в органах служить, сколько смертей повидал, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь умирал как моя бабушка. Как сейчас помню, 28 февраля, снегу намело видимо-невидимо. Бабушка просыпается утром и объявляет: «Сегодня я умру, собирайте всех родных». Нагрела воды, помылась. «Надо почтальёнку, — говорит, — дождаться, пенсию получить. На неё меня и похороните». Дождалась, расписалась за полученные деньги, пошла, легла на кровать и велела всем к ней подойти. «Теперь просите у меня прощения». Мы попросили. «Бог простит, — ответила она, — и меня простите». Велела пригласить деда Михася, его у нас звали «дьячком». Они с бабушкой ходили по домам петь по покойникам. Тот пришёл сразу же с Псалтырью. Потом она подозвала меня и сделала знак, чтобы я к ней наклонился: «Внучек, молись обо мне, я знаю, ты ещё батюшкой станешь, только характер тебе надо менять». Перекрестила всех нас и умерла. Вздрогнула так немного, выдохнула — и всё.
На похороны непонятно откуда съехалось множество людей. Оказалось, бабушка молилась об очень и очень многих, и в наших местах её почитали как праведницу.
— Слушай, бать, а твой дядя Цыба в церковь не ходил, не помнишь?
— Нет, он не ходил, но веровал по-своему, пост держал, в субботу старался не работать, а вот его сын, тот крестился, даже ездил для этого в Могилёв. У нас там в наших местах немало евреев, и замечаю, что многие потихоньку идут в Православие. Уже даже священников встречал. А вообще, бать, я им даже немного завидую.
— Не понял, это кому ты завидуешь, евреям что ли?
— Вот именно, им и завидую. Помнишь, как сказано в Евангелии от Иоанна: «И от полноты Его все мы приняли благодать на благодать». По Апостолу, бать, мы с тобой дикая ветвь, привитая к единому корню, их Господь отверг ради нашего спасения, чтобы и нам с тобой хватило места за брачным столом [см. Рим.11:17-18] А теперь вижу, многие из них приходят в Церковь, видать время такое пришло во исполнение пророчеств.
Из всей когда-то большой бабушкиной семьи осталась только одна её дочь — мама нашего отца Виктора. Всю жизнь проработала учительницей и в храм не ходила, но доставшийся от матери образ святой Варвары великомученицы держит на почётном месте над телевизором. Говорит, начала, мол, молиться.
Нет уже и дяди Цыбы, смерть разлучила их, всех похоронили на разных кладбищах: кого на православном, кого — на еврейском. Батюшка приезжает к себе на родину и идёт служить на дорогие ему могилки. Сперва отправляется к православным и служит на могилках у бабушки, отца, братьев. Потом — к дяде Цыбе, на еврейское, и служит там.
— Бать, — обращается он ко мне, — ты не осуждаешь меня, что я, православный священник, служу и там и там?
Я ему отвечаю:
— Ты священник, отец Виктор, и твоё дело — молиться, в том числе и о своих близких. А война, брат, такая штука, которая людей разной веры и крови, порой независимо от их желания, соединяет в одну семью и делает родными. Как же тебе не помянуть своего еврейского дядю? Молись, бать, я тебя не осуждаю.
Отец Виктор рассказывает мне о том, как уже было отчаялся найти пропавшие документы, а я вот о чём в этот момент подумал. В Москве служат всего чуть больше тысячи православных священников, один из них заезжает помыть машину на одну из бесчисленных автомоек столицы. По рассеянности он оставляет на спинке стула пакет с важными бумагами, а находит его никто иной, как заехавший следом за батюшкой на ту же самую мойку раввин, число которых в Москве вообще ничтожно мало. Если бы я был математиком, то даже для интереса высчитал бы вероятность такого совпадения.
А может, это и не совпадение, может, по молитвам бабушки и дяди Цыбы и произошло это чудо, когда в таком огромном мегаполисе одного попавшего в большую-большую беду православного батюшку выручил один еврейский раввин?..
Если бы…
Если бы я мог писать иконы, то наверно дерзнул бы написать образ Пресвятой, идущей по России и за поясок ведущей за собой миллионы людей. Кто-то говорит, что пояс подделка, но я сам видел как корёжило бесноватых, обе женщины. Возле одной стоял мужчина, наверно муж, и плакал, достало, видать его женино беснование.
Когда мы ехали служить в Москву, я предложил моей старосте ехать вместе со мной. Тем более, что тяжело заболел её муж. Она поехала, но только сама, и отстояла в очереди 20 часов. «Благодать, батюшка, вымаливается, а не воруется».
Очередь в несколько часов — для кого-то паломничество к святыне, но для большинства, кто стоял — это путь, пройдя который человек меняется и становится другим.
Помню, когда в первый раз я осознанно приехал в Лавру к мощам Преподобного и готовился подойти к раке, прямо передо мной перекрыли движение и велели выйти из храма. Кого-то ждали. Монах, что перекрывал движение довольно грубо оттолкнул меня. В другой раз я бы его обязательно ударил в ответ, но тот путь, который я прошёл до того как приехать к Преподобному, мне не позволил этого сделать.
Чтобы измениться нужно время, хотя бы для того, чтобы пообщаться с собственной совестью. Наверно в этом, кроме всего прочего, одно из основных наших отличий от сект.
За жизнь (ЖЖ-16.05.09)
Принято у нас, священников, служащих в храмах, особенно настоятелей,называть «ангелами». Это нормальное явление, тем более, что имеет основание в Священном Писании. А нашему храму, повезло, у нас не один, положенный по штату «ангел», в моём лице, а целых два. И под вторым ангелом мы понимаем нашу старосту Нину.
Помните, в том смешном фильме про стройку, на которой происходили забавные приключения Шурика и хулигана Феди? Как в конце фильма Федя на все предложения потрудиться, всё время выходит вперёд, и кричит: «Я»! Вот это про нашу Нину. Нужно в храме подежурить: «Я»! Нужно посидеть у постели больного после операции: «Я»!. Помочь похороны организовать одинокого старичка, и ещё во множестве других подобных ситуаций, это постоянное и неизменное: «Я»!
Человеку уже под 60, а она не признаёт выходных, ей не нужна зарплата. Летом, где Нина? На куполе где-нибудь со строителями. Как-то к нам с Волги приехали двое рубщиков, они у нас церковный дом рубили. Здоровые такие мужики, степенные, окают. Слышу, кричат испуганно: «Батюшка! Ты посмотри, куда Нина забралась». А она на одном из малых куполов, это всего-то метров 17, работу у жестянщиков принимает.
А ведь когда-то и мыслей у неё о Боге не было. Всегда была душой коллектива, членом профкома, солисткой самодетельного хора. И так до тех пор, пока Господь однажды не посетил тяжелейшей болезнью. Когда человек слышит о таком страшном диагнозе, то он воспринимает его как приговор. «Хирург, — говорит она, — перед тем как оперировать, размечая предстоящее операционное поле, произнёс: «Жалко такую грудь резать, но по-другому нельзя». Вспоминает дни послеоперационной терапии, как тяжело было. Однажды подняла голову с подушки, а все волосы на ней и остались. «Лежу, вся в слезах, надежды никакой». В этот самый момент заходит заведующая отделением к ним в палату и говорит: «Девочки, поверьте моему опыту, если хотите жить, идите в церковь, молитесь, просите Бога. За жизнь бороться нужно».
«Я тогда пришла в наш кафедральный собор, — рассказывает, — а никого не знаю, ни одного святого. Смотрю на фрески. Кому молиться, как? Ни одна молитва на ум не приходит. Подхожу к одной иконе, на ней изображён пустынник. Теперь-то я Иоанна Крестителя ни с кем не спутаю. А тогда увидела, что уж больно истощённый у него вид, ноги совсем тонкие. И говорю ему: «Святой человек, у тебя такие тоненькие ножки, ты наверно настоящий святой, помолись обо мне, я жить хочу. Только сейчас понимать стала, что такое жизнь, и как она мне ещё нужна. Оглянулась на прожитое, а вспомнить нечего. Я теперь по-другому жить буду. Обещаю тебе, помоги мне, святой человек». Через какое-то время молитва, бесхитростная, но такая, какой можно молиться только в самые тяжёлые минуты жизни, захватила её. Женщина полностью растворилась в ней. Помнит, что от долгого стояния стали натирать туфли. Тогда она их скинула и стояла на железных плитах босиком, не чувствуя холода.
Вдруг слышит: «Владыка, благословите попросить её уйти»? Только тогда она, придя в себя, огляделась вокруг глазами полными слёз. Она и не заметила, как началась и уже достаточно долго идёт вечерняя служба, что Владыка стоит практически рядом с ней, а священники окружают её. Святитель ответил: «Не трогайте её, вы же видите, человек молится. А мы ради этого сюда и приходим».
Оказалось, что из всех, кто тогда лежал с Ниной в палате, она одна единственная услышала слова врача и пошла в церковь. Остальные, кто стал нетрадиционными методами лечиться, кто по экстрасенсам и колдунам поехал.
Чуть ли не в первый же день по возвращении из больницы домой, Нина пришла в наш храм. Тогда он был ещё совершенно другим. Только недавно срубили берёзки с крыши, и закрыли деревянными заплатками проломанные полы. Она подошла к Распятию, встала перед Ним на колени и сказала: «Господи, я не выйду отсюда, только оставь мне жизнь. Я обещаю, что буду служить Тебе до конца». И, буквально, месяца через три, Нину, ещё совсем больного человека, выбирают старостой.