тому, узнав о начале войны с германцами, молодой послушник загорелся желанием пойти на войну. Поначалу он было пытался получить благословение отца наместника отправиться воевать, но тот в ответ на его просьбу только руками замахал. Выхода не оставалось, как только бежать.
В первой же атаке, в которой монаху-добровольцу пришлось участвовать, его сильно контузило, он потерял сознание и пришёл в себя только в госпитале. Отца Симеона комиссовали и отправили назад в монастырь. Вернувшись в лавру, он искренне покаялся в непослушании. Наместник, человек мудрый, простил нарушителя и вновь принял его в число братии.
Жизнь вернулась в своё привычное русло, только воспоминания о той страшной атаке преследовали батюшку постоянно. Во сне он видел себя с винтовкой наперевес среди других солдат и точно таких же солдат — германцев, бегущих им навстречу. Разрывы артиллерийских зарядов и парящие в воздухе оторванные головы, руки, ноги в солдатских обмотках.
И всю жизнь, уже став стариком, продолжал молиться о мире, а самым большим злом на земле считал войну. Всем сердцем он поддерживал деятельность Советского комитета защиты мира, и деньги, что попадали ему в руки, отправлял на его счёт.
Была у него одна странность, кто-то принимал её за чудачество, и всё же. Отец Симеон считал, что во время выборов его бюллетень должен непременно первым попасть в урну для голосования. Потому в шесть часов утра он уже появлялся у дверей избирательного участка, куда были приписаны и монахи, живущие в монастыре. Быстро проголосовав, батюшка доставал из кармана подрясника сколько-то денег и клал на стол перед членами избирательной комиссии:
— А это, — указывал он на деньги, — на дело мира.
Ребята из комиссии, наши же семинаристы, звонили отцу эконому и спрашивали:
— Батюшка, отец Семеон дал нам денег на «дело мира», что нам с ними делать?
— Выполнять благословение, — шутил отец эконом, — купите себе что-нибудь к обеду и мирно покушайте.
Даже в дни праздников, когда уставом за трапезой полагалось вино, отец Симеон мог встать и предложить тост «за мир во всём мире»:
— Отцы, страшное это дело, война, станем молиться, чтобы Бог хранил наше отечество.
Старенький отец Симеон слыл опытным духовником, потому я ходил к нему на исповедь. Однажды прихожу каяться, встал на колени. Батюшка открывает требник читать слова чина исповеди, и у него из книжки выпадает листок бумаги. Он парит в воздухе и ложится прямо передо мной. Конечно, нескромно читать чужие бумаги, но я не удержался и взглянул. Передо мной лежала телеграмма. В ней на куске телетайпной ленты было напечатано: «г. М. архимандриту Симеону. Сердечно благодарю за помощь фронту. И. Сталин».
Отец архимандрит смутившись, быстро положил телеграмму назад в требник:
— Прочитал? Удивлён, наверное? Ладно, чтобы тебе не изнывать от любопытства, расскажу, как я её получил. После закрытия лавры я служил на севере в М., был настоятелем и одновременно единственным служащим священником. К нам тогда ссылали множество отцов, но официальное разрешение от властей на совершение треб имелась только у меня. Помолиться в алтаре приходили и ссыльные владыки. Иногда во время службы возле престола стояло с десяток архиереев, а воздевать руки мог только я один. Очень это было тяжелое время.
Батюшка рассказывал как он старался молиться и везде успевать, ведь за ним, единственным тогда легально служащим священником, стояла огромная паства. Одного только не хватало отцу Симеону: он никогда не проповедовал. Боялся, как он говорил, своего скудоумия и не решался наставлять тех, кого считал выше себя. И в одну из ночей во сне он увидел Пресвятую Деву, Она и укорила его в том, что он всегда молчит.
— Что же мне делать, Матушка, не способен я слово говорить.
— Тогда бери написанные проповеди и читай.
— Кого же мне читать, Матушка? И в ответ Пресвятая назвала ему имя автора одного из сборников проповедей. Этой книги у него, как раз-то, и не было. Утром в храме он рассказал псаломщику о своём сне, а тот отвечает: «Есть у меня такой сборник», — и вечером принёс его отцу Симеону.
— С тех пор я на каждой службе стал читать очередное краткое поучение известного проповедника. Вы бы видели, как плакали люди от его незамысловатых слов.
Не было в лавре другого такого любителя проповедовать, как отец Симеон; даже если он сам не говорил с амвона, так обязательно приходил послушать других. Не пропускал и учебных студенческих проповедей. Все уже устанут и разойдутся, а батюшка всё будет тихонечко стоять где-то поодаль и слушать».
Мой знакомый священник, в те годы, будучи учащимся семинарии, в один из таких дней слушал поучение отца Симеона. Молодёжь любила пообщаться со старым монахом. Неожиданно он повернулся к моему знакомому и сказал остальным: «Позвольте представить, перед вами будущий ректор N-ской семинарии».
Какой ректор, какой семинарии? Семидесятые годы, Церкви дозволялось существовать в строго очерченных границах отведённого для неё гетто. И вдруг N-ская семинария, которая тогда не могла существовать ни при каких условиях. Ребята посмеялись над шуткой старика. Только теперь этот батюшка действительно, вот уже много лет несёт послушание ректора N-ской семинарии.
Года три назад его пригласили в Швейцарию выступить на христианском конгрессе. Католикам и протестантам хотелось услышать историю подвига оптинских старцев. А потом, когда ему задали вопрос, сталкивался ли он в своей жизни с подвижниками такого уровня? Батюшка и рассказал об архимандрите Симеоне.
А тот, как началась война с немцами, сразу объявил о начале сбора пожертвований. Причём не только в своём храме, но по всему М. и окрестным поселениям. Много ездил, просил жертвовать, и люди отзывались. За короткий срок батюшка набрал два мешка денег крупными купюрами. Надо как-то в Москву переправлять, а кому такую сумму доверишь? Время военное, а деньги неучтённые. Вот и решился отец Симеон сам ехать в столицу.
Не знаю, как уж он там добирался, но представить могу. 1941 год, немец стремительно приближается к Москве. Идущие на фронт эшелоны с солдатами, а назад — бесконечные составы с беженцами. И среди этого бескрайнего человеческого моря маленькая фигурка немолодого уже человека в рясе с крестом и двумя большими мешками в руках.
— Куда ты, отец? Что дома-то не сидится?
— В Москву еду к товарищу Сталину, народ пожертвования собрал, надо фронту помочь.
Таким образом батюшка добрался до Москвы и пришёл в Кремль. Правда, к самому товарищу Сталину его не пропустили, но деньги приняли и выдали расписку в получении за печатью ответственного финработника. А вернувшись в М., отец настоятель вскоре и получил благодарственное письмо за подписью верховного главнокомандующего.
Но самое необычное воспоминание, из всего того, что связано в моей памяти с отцом Симеоном, случилось во время посещения лавры «чёрным папой», главой орден иезуитов, посетившего Советский Союз в 19.. году.
Конечно, отец Павел называл мне и год, и даже вспоминал имя того чёрного папы, но я, увы, не удосужился записать.
«В лавру свозили всех гостей, посещавших Москву, особенно тех, кто имел хоть какое-то отношение к церкви. Привезли и генерала ордена иезуитов. Небольшого роста в чёрной сутане, всё время своего посещения он ходил, сцепив пальцы за спиной, и взглядом уткнувшись в землю.
То ли ему было откровенно скучно, то ли таким видимым образом он выражал своё снисходительное отношение к возрасту наших святынь. Попробуй удивить пятнадцатым веком того, кто каждый день из окошка своего кабинета смотрит на развалины Колизея.
— Перед вами церковь преподобного Сергия с Трапезной палатой, построенная в семнадцатом веке.
Гость, поджав губы, мельком бросает взгляд в сторону храма и снова смотрит в землю.
— Рядом — знаменитая колокольня, возведённая по проекту князя Ухтомского, высота восемьдесят восемь метров, что на шесть метров выше колокольни Ивана Великого в Москве.
В глазах иностранного гостя никакого интереса, хотя было заметно, как внимательно он всматривается в лица, попадавшихся им навстречу монахов.
Неожиданно иезуит остановился. Боковым зрением он заприметил, идущего по соседней дорожке отца Симеона, и принялся поедать того глазами. Отец Симеон почувствовал к себе внимание человека в незнакомом ему облачении, хотя, конечно, его ответный интерес был вызван вовсе не облачением: слишком часто бывали в лавре официальные делегации, и все к этому привыкли. Просто в глазах странного гостя было что-то такое, мимо чего не смог пройти старый монах.
Они стояли молча и внимательно вглядывались один в другого. Потом одновременно сделали шаг навстречу, потом ещё шаг, и вот два совершенно незнакомых не говорящих на одном языке человека, широко расставив руки, побежали друг к другу и обнялись. Как сияли их глаза, сколько в них было радости и взаимной любви!
Стало понятно, что ходил и искал в лавре чёрный папа — а он, словно тот Диоген, хотел найти человека, святость искал.
Когда делегация высокопоставленных иезуитов покинула монастырь, батюшка подошёл ко мне и спросил:
— Отец, а кто это к нам приезжал?
Не стал я ему ничего рассказывать, ведь неизвестно ещё как старик переживёт, когда узнает, что на глазах всей монастырской братии он обнимался с генералом ордена иезуитов. Потому и сказал:
— Это был просто хороший человек.
Чем тот вполне удовлетворился и зашагал дальше по своим делам».
Вспомнить эту историю мне пришлось много лет спустя. Меня попросили выступить на конференции, посвящённой памяти удивительного человека, Фёдора Петровича Гааза. Немца, католика, всю жизнь прожившего в Москве. Врача безмездного, сумевшего полюбить и вместить в своём сердце всю босяцкую каторжную Россию.
Конференцию, в преддверии прославления доктора Гааза проводила католическая митрополия. Ехать на встречу собирался другой батюшка, но в последний момент заболел и перепоручил выступление мне. За три оставшихся дня я не успел в полной мере подготовиться, слишком уж тема доклада была специфична. Потому только и смог разве что обозначить предложенную мне тему.