«А я, — продолжает отец Павел, — как раз в тот день был в монастыре, за чем-то мне нужно было туда съездить. Вот мы с отцом Питиримом на выходе из Лавры нос с носом и столкнулись, а знакомы мы были уже давно. Я ведь у святейшего тогда на даче служил, в Переделкино, в Елоховском мы постоянно пересекались.
— Что такой грустный? — спрашиваю — от Преподобного и грустный? Непорядок получается.
А тот мне свою историю рассказал и тоже спрашивает, как посоветуешь, что мне делать, отец?
Я ему и отвечаю:
— Конечно, сдать в дом для престарелых можно, но только, вишь как получается, венец-то ты тогда потеряешь. И все труды твои насмарку, обещание-то ты Самому Христу давал, Ему от него тебя и освобождать.
И ты знаешь, мне даже показалось, что повеселел человек, во всяком случае, улыбаться начал. Потом вернулся в Москву и забрал своего большевика к себе домой. Снова принялся о нём заботиться, а тот возьми, и через неделю и умри. Вот ведь как Господь распорядился. Важно Ему было, как решит отец Питирим свой вопрос, обидится на старика, или простит, станет за ним вновь приглядывать, или прогонит. Вишь ты, венец-то, оказывается, даётся даже не столько за труды, сколько за любовь. Преодолеть себя, возлюбив ближнего, а через любовь к человеку возлюбить и Самого Христа». Потом поднял вверх указательный палец правой руки и торжественно подвёл итог всей истории: «Вот и смекай, брат Сашка, это тебе почище любой математики будет, такие дела».
Рассказал мне батюшка эту историю и вновь принялся смотреть в окно, мы продолжали ехать молча. Только уже перед самой столицей я задал отцу Павлу вопрос:
— Батюшка, а какова дальнейшая судьба отца Питирима, он так и продолжает за болящими ухаживать?
— Ты знаешь, как похоронил он того большевика, вскорости и сам болеть начал. К врачам обращаться не стал, мол, на всё Божия воля, как Он решит в отношении своего монаха, так оно и будет. Прошло, наверно, времени с год, поболел сердешный и скончался. Царство ему Небесное, — пожелал отец Павел и перекрестился. Да и чего ему тут делать-то на земле? Течение своё он совершил, веру сохранил и приумножил, а главное, венец стяжал. Плод созрел, и нечего ему тут пылиться. Это нам, нерадивым, ещё придётся землю топтать, ради венца-то».
— Ладно, вот мы уже и приехали. Давай, веди, показывай, где тут у них Евангелия дают. И не дожидаясь подсказок, размеренным, по-крестьянски степенным, шагом стал спускаться передо мною в метро.
Возлюби ближнего своего
— Когда мне исполнился 21 год, я был на войне… Это не шутка. Сейчас в сто раз лучше, понимаешь?
— Да. — Керн повернулся. — И лучше жить так, как мы живём, чем вообще не жить, я знаю.
Эрих Мария Ремарк «Возлюби ближнего своего».
Не знаю, читает ли сегодня кто-нибудь Ремарка? Не удивлюсь, если о нём уже забыли, молодёжь не очень-то любит читать. Раньше я ещё как-то интересовался у своих студентов, известно ли им это имя, теперь уже не спрашиваю. Хотя, что упрекать мальчишек. Недавно в Москве познакомился и разговорился с одним немецким дипломатом, классически образован, умница, полиглот — свободно говорит на семи языках, удивительно, но и он ничего не слышал, как пишут, «об одном из самых известных немецких писателей XX века».
Когда-то, очень давно, Ремарк мне многое объяснил. Как раз началась война в Афганистане, и кто-то из моих товарищей успел на ней побывать. Возвращаясь, они становились какими-то другими, и я не понимал, что с ними происходит, пока кто-то не подсунул мне его книжку «На западном фронте без перемен». Потом искал и другие его романы.
Помню, читал «Возлюби ближнего своего». Предвоенная Европа, сытая и равнодушная. И на фоне этого сытого равнодушия трагедия людей, вышвырнутых из Германии, уже знающих, что такое концлагерь, лишённых родины и даже паспортов.
Читал, как гнали этих несчастных из одной страны в другую, как, словно на зверей, устраивали на них облавы и сажали в кутузку.
Я удивлялся, что талантливые люди, способные в жизни на многое, за радость почитали, если их не обманывали, и после тяжёлой физической работы расплачивались куском хлеба. Было понятно, что автор на собственном опыте испытал то, о чём пишет. Читал и думал: «Как хорошо, что у меня есть моя родина, паспорт, мне нет нужды куда-то бежать, где-то скрываться. Что вокруг живут нормальные люди, и у них растут хорошие дети».
Впервые за еду я работал в армии. Прошло уже месяца два после призыва, и мы, недавние маменькины сынки, пребывали в постоянно желании что-нибудь съесть. Ещё и кормили отвратительно — из всего того, что нам полагалось, съедобен был только хлеб. Есть хотелось и днём, и ночью. Нас так и называли: «желудки». Помню, будучи в наряде по столовой, после приёма пищи сметал со столов, и там, где были места стариков, солдат, прослуживших на два призыва больше нашего, нашёл шкурку от солёного сала. Увидел, и так мне её съесть захотелось, даже зубы от желания свело. И сразу мысль: «Какой-то пижон ел сало, отгрыз шкурку и выбросил, а ты, как собака на помойке, нашёл и хочешь её сожрать. Не забывай: ты человек, а это звучит гордо, не опускайся на дно с высоты человеческого достоинства». Подумал так, по сторонам огляделся, никто не наблюдает? Вздохнул и, презирая себя, съел эту кожицу. Вкус её помню до сих пор.
Правда, с того времени не осуждаю бомжей, копающихся в помойках в поисках съедобного, потому что сам побывал в их шкуре.
Сержант из наших, белорусов, подходит и предлагает:
— Поработать не хочешь? Нужно в столовой, в военном городке картошку в подвалы спустить. После работы обещали цивильно покормить.
И вот мы, четверо «желудков», по неудобным трапам часа за два перетаскали на своём горбу в подвалы всю эту картошку. Потом нам позволили принять душ, мы переоделись в чистую одежду и сели за стол. Помню ту жареную колбасу с яичницей, сметану, булочку с чаем. Помню, как ем яичницу, а перед глазами герои Ремарка, люди без паспорта и без родины. Нет, что ни говори, для усвоения преподанных знаний мало о чём-то просто прочитать, это что-то полезно ещё и на собственном опыте испытать, запоминается хорошо, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь.
Кто тогда из нас думал, что придёт час, и от нашей большой страны, объединяющей в себе пятнадцать дружных республик, ничего не останется? Кто представлял, что появятся беженцы, люди без паспортов, нелегалы, готовые за тот же кусок хлеба работать на хозяина, и быть ему безмерно благодарным, что вообще что-то дал, не обманул, не прогнал.
В нашей местности начали останавливаться предприятия, людей в массовом порядке не то что бы увольняли… нет, им перестали платить зарплату. Работать работали, а денег не получали. Даже анекдот такой появился.
Один директор завода другому:
— Я им месяц за работу не плачу, они ходят, два не плачу — всё равно идут. Не знаю уже, что с ними и делать.
Другой советует:
— А ты сам попробуй с них деньги стрясти. Хочешь работать? Плати!
В своё время мне повезло устроиться рабочим на железную дорогу. Работа была тяжёлой, но платили неплохо и зарплату никогда не задерживали. В это время к нам на горку пришёл на должность дежурного врач из нашей же железнодорожной поликлиники. Высокий, сутулый и худой, в очках с большим числом диоптрий.
Вообще-то он был патологоанатомом, работал на полставки, а у нас просто подрабатывал. Патологоанатом, человек флегматичный, с замедленной реакцией, трудно приживался на горке. От дежурного требуется быстрая реакция и хорошее зрение, а он ни тем, ни другим похвастать не мог, потому и допускал много брака. Его непосредственный начальник, Володя Мамонов, маленького роста, холерик, с ума сходил от такого подчинённого. Поначалу он себя ещё как-то сдерживал, но потом эмоции взяли-таки верх, и он стал орать: — Ну, удружили, дали помощничка! Мало того, что реакции на нуле, так он ещё и слепой! Рохля, оглобля, не соображающая в железнодорожном деле! Да лучше бы я один работал!
Врач, бедняга, человек интеллигентный и очень тактичный, волей обстоятельств заброшенный на железную дорогу, терпел, сколько мог, оскорбления в свой адрес. Но Володя, что говорится, его «достал», и доктор попытался защищаться: — А вы, Владимир, тоже, знаете ли, ничего не смыслите! Первый дежурный даже подпрыгнул от возмущения: — Это кто не смыслит?! Я не смыслю? Специалист с высшим специальным образованием? В чём же это, я по-твоему, не смыслю, а, трубка ты клистерная?! — Зато вы, Владимир, ничего не смыслите в трупах, а я, к вашему сведению, патологоанатом, и с огромным опытом! Здесь Володе крыть было нечем, он, действительно, не смыслил в трупах. Спор прекратился. Доктор вскоре от нас ушёл, зато с тех пор Вовкиной любимой присказкой стало: «ты сперва иди в трупах научись разбираться, а потом меня уже будешь учить».
Тогда многие занимались не своим делом. У меня на кухне клал плитку узбек-гастарбайтер по имени Амин, человек уже немолодой и тоже очень интеллигентный. Матушка его кормила, хоть это и не было оговорено «контрактом», а тот извинялся и просил, чтобы мы не смотрели, как он будет есть. Амин — кандидат искусствоведения, всю жизнь изучавший древний Хорезм, одно время работал в Турции, шил обувь на маленькой фабрике, до тех пор, пока турецкие власти не выслали его из страны.
Потом, перебравшись в Москву, переквалифицировался в строителя и клал плитку у меня на кухне. Увлекаясь, Амин мог часами в подробностях рассказывать о строительных секретах древних мастеров, но в реальности плитку класть не умел, и мне приходилось подсказывать ему, что нужно делать. Конечно, в таком случае было бы проще самому сделать эту работу, но я видел, с какой жадностью ел Амин вспоминал героев Ремарка — и не мог его прогнать.
Из моего окна виден дом. Строился он очень долго. Лет восемь простоял во дворе цоколь со стенами первого этажа, пока один бизнесмен не выкупил его и не продолжил строительство за свой счёт. Мы были не в курсе, что строительство дома продолжится, и очень удивились, когда увидели, что на стройку, непонятно откуда, высадился десант из молодых смуглых каменщиков. Всего человек пятнадцать, самому старшему, бригадиру, можно было дать лет двадцать пять, остальным и того меньше. На дворе стояло лето. Строители, раздевшись по пояс, загорали во время работы, я тогда ещё обратил внимание, что