Долгое время Анечка не могла получать пенсию по инвалидность, поскольку всякий раз на вопрос председателя комиссии о средствах к существованию, простодушно рассказывала о своих иконах. Из её ответов выходило, что она такая богачка, что не ей нужно пенсию давать, а она должна содержать сотрудников психбольницы. Девушка не спорила, она смотрела на людей в белых халатах и улыбалась им своей доброй ласковой улыбкой.
В последний раз нашу Анну клали в областную психиатрическую больницу, чтобы подтвердить всё-таки назначенную ей прошлым годом вторую группу инвалидности. В больнице она должна была провести несколько месяцев, и поэтому мы спешили с ней закончить иконы для большой деревянной ризы на престол. Сперва она писала «Тайную вечерю», и написала её быстро, сюжет классический и трудности не представлял. Зато следующий образ «Моление о чаше», оказался очень редким, а поскольку мы писали в старом стиле, то Анечке пришлось создавать собственную икону, что раньше ей приходилось делать очень редко. В «Несении креста» она крупно выделила фигуру Спасителя, сгибающуюся под тяжестью ноши. На последней, четвёртой доске, она повторила хорошо известное «Снятие с креста». Икона, не смотря на статичность форм, вышла у неё настолько живой, что я невольно воскликнул: — Аннушка, получилось так живо, словно ты сама была участницей тех событий».
Из больницы она поначалу звонила и говорила с нами бодрым голосом. Вместе с другими больными Анечка расписывала тарелки, но через некоторое время начала грустить и даже плакала в трубку: — Батюшка, заберите меня отсюда, я очень скучаю по храму и по всем вам. Мы старались её, как могли, поддержать, уговаривая потерпеть: — Ведь врачи желают тебе только добра. — Меня не пускают в церковь, я не могу причаститься, жаловалась Анечка. А ещё через несколько дней мы узнали, что она тяжело заболела и находится в реанимации. Тогда же от неё был и последний звонок: — Батюшка, мне очень плохо, молитесь обо мне, у меня всё болит. И, ещё, я мечтаю вновь всех вас увидеть, только здесь понимаю, как же я вас люблю.
Внезапно разговор оборвался, и строгий женский голос запретил мне беспокоить больную.
Уже потом мы узнали, что у Анны ночью внезапно поднялась температура, она стала бредить и метаться в постели. Была ночь, дежурной сестре в психбольнице хотелось спать, а наша девочка своими стонами ей мешала. Большая сильная женщина, привязала её руки к верхней спинке, а ноги — к самой кровати, заткнула рот полотенцем, и так оставила на ночь. Она вовсе не была злой, эта медсестра, просто человек привык к чужому страданию. Зачем кого-то беспокоить? Всем хочется спать.
Утром Анну нашли уже в критическом состоянии и сразу отправили в реанимацию. Большую сильную женщину, от греха подальше, немедленно уволили. Когда мать, дежурившая возле Анечки, увидела что та, наконец, пришла в себя, то сообщила ей: — Я подаю в суд на руководство психиатрической больницы. В ответ Анечка улыбнулась своей ласковой улыбкой и попросила: — Не нужно, мама, прости их. Ты себе не представляешь, как ТАМ хорошо.
Мы хоронили её за неделю до великого поста. После отпевания гроб везли на машине, и хотя шофёр старался ехать медленно, но из-за выпавшего накануне снега, народ всёравно не поспевал, приходилось почти бежать. Моя «грядочка» бежала по снегу, одновременно пела и плакала. И вдруг меня кто-то окликнул: — Батюшка, смотрите, — человек показывает рукой на солнце. В тот февральский день небо было привычно серым, но сейчас мгла разошлась и мы увидели солнце, окружённое круговой радугой. В ней, словно в воде, слева и справа отражались точно такие же два светила. Солнце играло, будто на Пасху, и я впервые увидел это явление.
Когда стали зёмлёю забрасывать могилу, небо вновь затянулось серой мглой. А на следующий день все слегли. Начинаем первую неделю поста, а у нас ни одного чтеца.
Вспоминаю Анечку и думаю, вот вроде и человек был неприметный, придёт вечно позже всех, проберётся, как мышка, на своё местечко и застынет у стены на всю службу, стоит не шелохнётся. А ушла, и храм опустел. Конечно, духовный плод созревает независимо от земного возраста, и Господь знает что делает, посылая жнецов на Свой «огород». Мы это понимаем, но только нам-то теперь как без её улыбки?
На днях её последние иконы рассматривал, понять хотел, почему они у неё будто живые? Так может писать только тот, кто всё это сам видел. Беру самую последнюю, четвёртую по счёту, и, словно прозреваю: да вот же она, наша Анечка, возле креста стоит, саму себя изобразила. А ведь она была человеком скромным, и никогда бы на такое без благословения не дерзнула. Выходит, что же, Господь Сам, укрепляя в предстоящих страданиях, провёл нашу девочку Его крестным путём до Голгофы, и благословил стать ей рядом со Своим крестом?
А на том опустевшем месте в храме возле стены, теперь стоит её мама.
Осторожно — «старцы»! (ЖЖ-19.04.09)
Не знаю, как и чем можно объяснить такой факт, но для того, чтобы исполнилось просимое за одного человека, достаточно однажды просто сказать, обращаясь в молитве: «Господи, пощади раба твоего Н.», и ответ приходит мгновенно, словно там только и ждут, когда же ты это, наконец, произнесёшь. А за кого-то просишь-просишь, и ничего, какая-то непробиваемая стена.
Помню, как еще в первый год моего священнического служения, ко мне подошла женщина и попросила помолиться о двух её сыновьях. Оба уже продолжительное время кололись героином. Помолиться не трудно, да виданное ли дело, чтобы после одной такой молитвы кто-нибудь «сходил» с героиновой иглы? Но разве священник имеет право отказать кому-то в молитве, тем более о детях, даже если то, о чём человек просит, следуя нашей логике, абсолютно невыполнимо.
Я предложил ей: «Давай вместе помолимся». И мы стали просить, называя имена мальчиков. Я их никогда не видел, а потому и молился о неких абстрактных мне людях, живущих в другом городе. Мать, стоя на коленях перед образом Пресвятой, плакала о двух своих кровиночках, постоянно живущих в её сердце.
Прошло недели три, и вот по окончании воскресной литургии, когда верующие подходили к кресту, внезапно какая-то женщина падает передо мной на колени и охватывает руками мои ноги. Я испугался, думаю, ну всё, теперь ей достаточно подсечь меня за ноги, и я вместе с крестом во всём облачении упаду на спину. Но это я так подумал, а она, прижавшись лицом к моим ногам, плакала навзрыд. Оказалось, что это именно та самая мать, о которой я уже и думать забыл. Но на этот раз она плакала уже от счастья. Оба сына прекратили колоться. Потом, когда меня перевели служить на моё нынешнее место, она приезжала ко мне ещё, наверное, в течение лет пяти, всякий раз подтверждая, что с ними всё в порядке.
Не ошибусь, если скажу, что в жизни каждого священника происходят такие случаи. И, думаю, это не результат твоих личных духовных достижений, а скорее включение твоего прошения в общий поток Высшей логики событий. Должна прозвучать молитва, и кто-то из священства должен её произнести. И здесь неважно, по какой «проволоке» пройдёт ток молитвы, по золотой, или по ржавой, важен именно сам факт молитвы.
Иногда получается, что скажешь слово, просто в шутку, а попадёшь прямо в сердце человека, в его сокровенные мысли, и тогда он начинает считать тебя прозорливцем. Да ещё и другим об этом рассказывает. Вот и у нас как-то, перед соборованием подходит ко мне одна бабушка и спрашивает, а можно ребёнка лет девяти, пособоровать? Мне всегда во время соборования жалко детей. Приводят их бабушки, как правило, без всякой необходимости, и мучается дитя два с половиной часа, не зная, куда и как себя положить, и чем развлечься. Потому сказал бабушке, не мучай, мол, ребёнка. Сама соборуйся, а она пускай во дворе побегает. Соборование идёт, девочка уже набегалась и пришла в храм. И так она сядет, и так, потом смотрю, перегнулась через ограждения хоров и висит на них. Во время совершения таинства народ у нас обычно тихонько напевает: «помилуй мя Господи, яко немощен есмь». Я говорю бабушке, указывая на висящую внучку: «Вот, кто у нас немощен», а не вы, мол, старики.
Оказалось, что ребёнок простудился и не переставал кашлять по ночам, потому и привели его на соборование, но мне ничего не сказали. Когда же я пошутил по поводу девочки, бабушка поняла, что я «прозрел» в ребёнке болезнь. Она тут же сняла внучку с перил и стала тем маслом, что я помазал её, уже в свою очередь мазать дитя.
В следующую ночь девочка ни разу не кашлянула, а за мной потянулся шлейф чудотворчества. Понятное дело, усилиями этой самой бабушки. Видимо где-то ещё я несколько раз случайно попадал, в цель своими замечаниями или шутками, и вот через какое-то время слышу такой разговор.
Мы сидели в трапезной, обедали. У нас за большим столом помещается 24 человека. Я сидел во главе его пил чай и думал о чём-то своём, не прислушиваясь к общему течению разговора. Но краем уха всё равно улавливал обрывки фраз. На другом краю стола — несколько наших женщин. Понимаю, что разговаривают они о старцах и старчестве. Сетуют мои матушки, что перевелись на нашей земле духоносные подвижники. Старики, те, кто прошёл школу гонений, уже ушли в лучший мир, а те, что ещё остаются или болеют, или к ним, из-за множества желающих никак, не попасть. А как спасаться без старцев?
И вот одна из наших матушек, не смотря на свой возраст, ещё очень активная, и лёгкая на подъём, у многих старцев побывала. Видимо, думая, что я её не слышу, говорит: «Без старцев никак, а где их взять? Негде. А раз так, значит нужно взращивать своих. Как хорошо, когда старец свой, местный. Никуда ездить не нужно, всё под рукой». Потом она кивнула головой в мой адрес и продолжает: «Вполне подходит, вон и Н. рассказывала о его прозорливости, и П. и другие. Возрастом, правда не дотягивает, но вид вполне благообразный. Так что, если мы общим голосованием определим, как в Оптине, что быть ему старцем, то никуда и не денется. Болеть, правда, будет, но ради такого дела можно и пострадать».