а потом уже возвратиться к нему пешком. А когда сошёл, меня осенило: — Пойду-ка я по течению Нерли, ведь это же интереснее, чем по дороге.
И вот, прекрасным летним утром я бодро шагаю вдоль речки, обращая внимание на многочисленных загорающих. Молодые симпатичные девчонки, они улыбаются мне, а я в ответ машу им рукой, а вот какой-то толстый дядька пытается по крутому берегу вылезти из воды. Какой он смешной.
Не учёл я только одного, Нерль в этих местах делает многочисленные изгибы в стороны, и все эти колена, мне пришлось обходить. Таким образом, ожидаемый мною час пути превратился, как минимум, в четыре.
В конце пути, когда я уставший огибать бесчисленные изгибы, не снимая обуви и одежды, стал бросаться в реку и пересекать её вброд, мне уже было всё равно. Всё равно, какие девчонки загорают на берегу, улыбаются они мне или нет, кто там входит в реку, толстый он, или тонкий. Главное было дойти. Вот уже тот мост, рядом с которым я не стал выходить из автобуса, а проехал дальше.
Возле самой церкви Покрова на Нерли небольшая заводь, в ней купаются и кричат дети, но их я уже не видел, передо мной стоял храм. Долгожданная мечта исполнялась наяву, стены, к которым я бы мог утром запросто подойти и, панибратски похлопав по ним рукой, мысленно написать: «здесь был Вася», превратились в драгоценность, на которой что-либо писать, даже мысленно, означало бы святотатствовать. Эти стены можно было только обнимать, прижимаясь лицом к их белым горячим от солнца камням.
Может в тот момент я и выбрал Его? Ещё неосознанно, там где-то глубоко в подсознании и созрело это решение? Во всяком случае, с того времени я стал интересоваться историей рода князей, что построили церковь в селе рядом с нами, и историей самой церкви. Храмы, они ведь, словно люди, имеют свои биографии. Храмы, как люди, и люди, как храмы. Через год в моей жизни произошла первая встреча с верующим человеком. Каждая встреча в жизни оставляет свой след, а тем более с человеком верующим. Господь готовил меня к ней целых четыре года.
Помню, как мы с женой приехали в Беларусь и временно поселились в одном большом селе. На постой нас определили в дом к Зофье Францевне, одной из тамошних коренных жительниц. Когда мы вошли к ней во двор, из дома нам навстречу вышла сухенькая согбенная старушка. С возрастом и от постоянной тяжёлой работы её спина согнулась, и кисти рук, со вздувшимися на них венами, висели на уровне колен. Бабушка, общаясь, обычно собирала их на груди в один большой кулачёк. Будучи маленького роста, она вынуждена была смотреть на других снизу вверх, своими светлыми широко открытыми, и словно удивляющимися глазами.
Наш сопровождающий, попросил хозяйку приютить нас на время, обещая заплатить за постой. Зофья Францевна быстро запричитала: — Ой, да заходьте, милинькия вы мое. Ой, да якия гроши, не надо грошей, так живите. Бабушка говорила на обычной для той местности смеси польского, белорусского и русского языков.
Она поселила нас в большой горнице с печкой, а сама спала в маленькой проходной комнатушке. Хотя старушка и любила поговорить, но досаждать нам особо не досаждала. Она много трудилась у себя на большом огороде, выращивая, в основном на корм скотине, свеклу и кукурузу. Бабушка держала коровку и часто угощала нас парным молоком. Когда мы пили молоко, она что-то быстро произносила на своём малопонятном языке, при этом её губы растягивались в добродушной улыбке. — Ой, да якия же гроши, милинькия вы мае, пейце, пейце на здаровье, хвала Пану Иезусу, дае каровка малачка. Но сама Зофья Францевна молока не пила, во всяком случае, мы никогда этого не видели. — Ой, да не принимае уже моё нутро малачка. — А куда же вы тогда молоко деваете? — Як куда? Важу у Щучин на рынок, там у мене постоянные покупатели.
Иногда по вечерам к нашей хозяйке приходила внучка. Бабушка и её угощала молоком, а потом выносила из своей комнатки толстенную книжку Нового Завета и клала её перед девочкой. А малышка, чуть ли не по слогам, читала ей вслух Евангелие. Зофья Францевна слушала, затаив дыхание, иногда по-детски рукой вытирая набежавшие слёзы. Потом бабушка уходила к себе и молилась.
Однажды наша хозяйка подошла к нам и, извиняясь, стала просить за одну молодую пару. Он солдат, проходил срочную службу в части неподалёку от этого села, а она его жена, приехала навестить. Оказалось, что Зофья Францевна ещё до того, как мы попали к ней в дом, обещала молодым приютить их у себя, когда жена солдата приедет к нему в увольнение. Свободных помещений в доме больше не было. И пришлось нам всем вместе ночевать в одной комнате. Мы с женой легли за печкой, а молодые расположились на диване.
Помню, когда погасили свет, я представил себя на их месте, и мне стало очень жалко этих молодых ребят, поэтому я сделал вид, что мгновенно уснул, боясь малейшим скрипом выразить наше присутствие.
Понятно, что и с молодёжи хозяйка денег за постой не взяла. У них с Зофьей Францевной была предварительная договорённость, что те привезут ей из города необходимые лекарства. Те привезли, а когда потом, проверив срок их годности, мы указали бабушке, что лекарства давно просрочены и принимать их даже опасно, она всё причитала и повторяла: — Только вы им об этом ничего не говорите, а то молодые расстроятся. То, что люди могли заведомо привезти негодные лекарства, ей даже и в голову не приходило. Она всех и всегда пыталась оправдать. Согласно её логике плохих людей нет. Поэтому весь мир она делила на тех, кто знает Бога, а потому зла не творит, и на тех, кто к Нему по какой-то извинительной причине пока ещё не пришёл, но со временем придёт, и тоже станет хорошим.
А ещё, оказалось, что наша Зофья Францевна в купе с такими же старушками восстанавливали их сельский костёл. — Я же себя ещё за польским часом помню, мы тогда в костёл детьми бегали. А пан ксёндз нас учил, — и она бойко начинала разудалую речёвку, знакомую с детства каждому поляку. «Кто ты естешь? Поляк малы. Яки знак твуй? Ожел бялы…» В 1939 нас присоединили к Советскому Союзу, коммунисты первым делом увезли пана ксёндза и разорили костёл. Потом началась война и пришли немцы. У нас в деревне стоял небольшой немецкий отряд. Они нас не трогали и с партизанами не воевали. Партизан был полно, но и они немцев не обижали. Деревню поделили пополам, один конец немецкий, другой партизанский. А на танцах, бывало, собирались и те, и другие. Тогда мы снова ходили в костёл молится, правда, без священника. После войны храм совсем закрыли, и он стоял разрушался.
Сейчас начальству, видать, не до верующих, никто нам не мешает, вот и задумали мы, местные бабки, Анна, Тереза, Катерина, всех с десяток, да ещё дед Тадик с внуком, костёл восстановить. А эта ж якакия грошы нада иметь, вот кто из нас, как может, так и зарабатывает. Я коровку завела, молочко продаю, а деньги отдаю на костёл, Тереза, та рушники такие хорошие вышивает, в Минске иностранцы покупают. А дед Тадик с внуком ездили в Гродно да касцёла, там всё хорошо глядели и написали Пана Иезуса и Матку Божию. Скоро да нас ксёндз приедет, будем служить первую службу.
Я жил в доме Зофьи Францевны наблюдал за её жизнью, слушал её рассказы, и представление о людях верующих, как о злобных религиозных фанатиках, чему нас тогда учили, стало меняться на противоположное.
— Зофья Францевна, а у нас в России, там, где мы живём, тоже есть большая разрушенная церковь, только очень уж она большая. — Так надо ж её восстанавливать, миленькия, нельзя дому Божию быть в поругании. Вертайтесь до дому и обязательно восстанавливайте. Ничего, что большая, Бог поможет, а если вы что восстановить не поспеете, так они, — кивнув головой в сторону внучки, — они доделают. А если вы откажетесь, так они уж, тем паче, ничего делать не станут.
В одном из разговоров я сознался, что мы с женой ещё даже не крещёные. Факт, что мы до сих пор не покрестились, так потряс нашу добрую хозяйку, что она даже переспросила: — Як гэта некрещёные? Миленькия вы мае, як гэта некрещёные, да разве ж можна жить без Бога? И с этого дня она озаботилась над нашим просвещением. Человек очень тактичный, старушка ненавязчиво стала предлагать нам пригласить пана ксёндза и покреститься. Но мы тогда ещё не были готовы вот так вот сходу взять, и креститься, а, во-вторых, зная о наших православных корнях, мы понимали, что если и будем креститься, так только в своей церкви.
Помню, однажды Зофья Францевна подходит к нам и срывающимся голосочком говорит: — Миленькия, а можа у вас грошей няма, так вы не стесняйтесь, скажите, я сама пану ксёндзу за вас отдам. А потом добавляет: — Ой, якия же вы счастливые, сейчас покреститесь, и Бог простит вам все ваши грехи, а мне старой за всё самой отвечать придётся. С какой бы радостью я с вами зноу бы покрестилась.
Наш отъезд совпал с днём первой службы в восстановленном костёле. Жена вернулась в Гродно немного раньше, а я уезжал в субботу утром. До автобуса у меня ещё оставалось время, и я решил зайти посмотреть их храм. Как назло, сломались часы, но у меня с собой был будильник, сам небольшой, но с могучим громким звонком. Чтобы не доставать поминутно будильник из кармана и не справляться о времени, я завёл его на пять минут до прихода автобуса и пошёл на службу.
Людей в храме было полно, ещё бы, первая литургия после такого долгого перерыва. На стене с двух сторон от алтаря висели картины, написанные талантливым дедом Тадиком и его внуком. Это сегодня я знаю их подлинную ценность, а тогда они показались мне такой мазнёй, что я даже рассмеялся. Было интересно посмотреть на ксёндза, и я стал потихоньку продвигаться вперёд. Служили на польском, я разбирал отдельные слова, но сам смысл происходящего мне был непонятен. В момент, когда я уже почти вплотную приблизился к алтарю, вдруг все опустились на колени. На ногах остались стоять только священник с чашей в руках, и я.
Сейчас я знаю, что люди опустились на колени перед причастием, и ксёндз уже собрался идти вдоль рядов причащать народ. В церкви было тожественно и очень тихо, только кто-то читал в полголоса слова молитвы. И в тот момент в моём кармане заорал будильник. Этот звук, буквально, взорвал тишину торжественного момента, а я краем глаза увидел, как от неожиданности подпрыгнул священник, едва удержав чашу в руках.