— Батюшка, посоветоваться с тобой хочу. И прошу тебя, заступись за меня перед детьми. Снова, думаю, старого человека обижают.
— Матушка, слушаю тебя, чем смогу помогу.
— У меня семь человек детей, хорошие они, добрые, любят меня неподдельно. Я последнее время всё одна в деревеньке жила, а теперь чувствую, что уже тяжело. Заехала ко мне старшая дочь, сказала я ей об этом, а та и предложила мне к ней перебраться. Домик мой она продавать не стала, говорит:
— Если тебе у меня надоест, вернёшься назад.
И стала я жить у неё, как барыня. Да только узнали об этом остальные дети и возмутились:
— А почему это мама будет жить у тебя, а не у меня? Или у меня? Короче все затребовали маму к себе. Что делать, как бы, не поссорились из-за меня мои деточки. Собрался семейный совет и на совете они решили так. Пускай мать живёт с каждым по году, переходя от чада к чаду по старшинству.
Таким образом, прожила я у старшей дочери год и переехала к следующей. А те, что помладше, бояться стали, что не дойдёт до них очередь, помрёт мать. И потребовали они, чтобы срок моего проживания у каждого из детей сократился вдвое. Стала я переезжать уже каждые полгода. А теперь младший сын взбунтовался. Прибаливать я в последнее время начала, так он затребовал снова срок поделить, теперь уже до трёх месяцев. Очень хочет меня у себя видеть.
Радостно мне от их любви, замечательные у меня и дети, и невестки, и зятья. Да только тяжело мне, батюшка, в такие годы, словно мячику, из города в город перекатываться. Сейчас я доживаю полгода у одной дочки и собираюсь ехать в другое место, уже невестка с внуком за мной приехали. Поговорил бы ты с ними, отец, пусть они меня пожалеют.
Попросил я её родных придти в храм, поговорить. Пришли обе женщины, дочь и невестка. Я к их разуму взываю:
— Мать пожалейте, пусть у одного кого живёт, загнали вы её. Стоят, плачут.
А мне чудно, не встречал я ещё такой привязанности взрослых детей к старенькой матери. Каким же нужно быть человеком, чтобы вырастить детей и вложить в их сердца такую к себе любовь. Видно светлый она человек, и много тепла сберегла, раз продолжают они к ней тянуться.
И так во мне от этой встречи всё возрадовалось, что не удержался я, обнял и расцеловал обеих женщин. Вы уж, простите за это меня, грешного.
Очищение (ЖЖ-08.10.2010)
Не стану говорить за всех, но наш храм всегда выглядит по-особому. В субботу вечером на службе людей немного, и он тихий, молчаливый, а назавтра, в воскресную литургию, преображается. Наполняясь людьми, становится похожим на человеческий муравейник, люди приветствуют друг друга, радуются встрече. А когда в конце службы приносят к причастию младенцев, то их крикам и детскому лепету, мне кажется, радуются и сами стены старого храма.
Обычно по четвергам мы служим молебен нашему престольному образу, а после моем полы, трясём ковры, драим подсвечники и всякие металлические предметы. Потом все, кто был на уборке, идут в трапезную, а я в этот момент нахожу предлог, и остаюсь в храме. Вот именно сейчас, в эту самую минуту он мне нравится больше всего. Кругом всё помыто, чисто, на полу никаких следов от свечей. Храм сияет, твоя душа заражается этим сиянием и начинает сиять в унисон. И хочется уподобиться храму в его чистоте, избавиться от страстных помыслов и всякого греховного наваждения. Постоишь минутку, надышишься воздухом чистоты, и тоже идёшь в трапезную вслед за всеми. Увы, до конца своих дней человек обречён на борьбу с тёмной частью своей души, и не может оставить это делание ни на минуту, иначе тёмное возобладает.
Выхожу в притвор, а там ждёт одна наша верующая: — Батюшка, посоветоваться хочу. Меня постоянно преследуют хульные помыслы, в последнее время особенно. Встаю на молитву, начинаю обращаться к самым дорогим для меня именам. И тут, на тебе, в уме появляется какая-то гадость в их адрес. Что делать? Я же не хочу этого, сама от таких мыслей страдаю. Мы поговорили с ней, а потом вернулись в церковь и я прочитал над ней разрешительную молитву. — Не обращай внимания на эти помыслы, и не унывай, ведь они не твои. И ещё, чаще подходи на исповедь, причащайся, враг боится благодати.
Уже вечером возвращаюсь домой прохожу своим обычным маршрутом мимо лежбища местных бомжей. Меня они знают и при моём приближении ведут себя по-разному, обычно здороваются, иногда отворачиваются, но никогда не остаются равнодушными. Если в это время между ними случаются перепалки, то при мне они, как правило, умолкают и ждут, пока батюшка пройдёт. Но такими как в этот раз, я их ещё не видел, и ругались они очень уж нехорошо, и главное, никто не отреагировал на появление священника, словно меня вовсе и не было.
Прошёл мимо бомжей, свернул за угол дома, у подъезда на лавочке сидит пожилой человек. Я его знаю, не так давно он приходил к нам, просил окрестить внука. Мы с ним тогда хорошо поговорили и расстались довольные друг другом. С тех пор, встречаясь, неизменно раскланивались и справлялись о здоровье внуков. Я уже было собрался поздороваться, как вдруг услышал из его уст отвратительнейшую тираду из самых гадких слов. От неожиданности даже остановился рядом с ним, а человек, словно не видит меня, и продолжает ругаться. Неужели и его моё присутствие не остановит? Не останавливает, я обескуражен, и не понимаю, что происходит. И только потом осенило: да он же меня не видит, и бомжы не видели, потому и продолжали ругаться.
Долго я ещё ломал голову, что это за феномен такой. Но вспомнив утренний разговор с женщиной, боримой хульными помыслами, понял, что таким образом мне мстили за исповедь, заставляя слушать грязную ругань, зная, что она причиняет мне физическое страдание.
Это мы с вами можем расслабиться, отвлечься от всего, посидеть с друзьями, чайку попить. Он никогда не расслабляется, не ест и не пьёт. Он всегда рядом. Знаешь об этом, и, тем не менее, встречи с ним всегда неожиданны. Поехал, как-то, в соседний город, машину нужно было застраховать. Пообщался со страховщиками, пошутил с молодёжью и выхожу из здания в прекрасном расположении духа. Взгляд падает на купола тамошнего храма. Их ещё в мою бытность позолотили и сейчас они ярко сияют под радостными лучами весеннего солнца. С чувством на них перекрестился, и немедленно из под руки выныривает человек. Даже не человек, а человечек. Лет сорока пяти, небольшого росточка, с большой плешивой головой. С возмущённым видом, заикаясь от негодования, человечек кричит: — Ты что делаешь!? Думаю: — Мало того, что ты меня напугал, выскочив из небытия, так ещё и оправдываться заставляешь. Совладав с собой, и стараясь казаться спокойным, перехожу в наступление: — Чего тебе надо, дядя, чего пристал? — А ты, — указывает он в меня пальцем, — ты, зачем перекрестился!? Я опешил, да, кому какое дело, крещусь я или нет. На дворе, слава Богу, не сороковые, имею полное право. — Да, что Он дал тебе этот твой Бог? Зачем ты Ему служишь!?
Он так громко кричал, что мне стало неудобно, и я попытался уйти, но человечек долго ещё не отпускал меня, хватая за куртку, а потом вдруг исчез. Причём исчез точно так же внезапно, как и появился, из неоткуда в никуда. Но настроение у меня испортилось.
Не так давно об этом случае мне напомнил один мой старинный знакомый. Он ещё ребёнком попал в Освенцим, и был в числе тех детей, кого спасли наши солдаты. Семья его погибла, и мальчик воспитывался в детском доме. Я всегда считал его человеком разумным и порядочным. Уверенность в его порядочности у меня не поколебалась, а вот в разумности, увы, был вынужден усомниться. Иду по посёлку в облачении с крестом на груди. Мне навстречу мой знакомец, спешит поздороваться. Он специально остановил велосипед, и после обычных слов приветствия, ни с того, ни с сего, вдруг задаёт вопрос: — Батюшка, послушай, а кто придумал весь этот ваш «лохотрон» с Богом? — и смеётся. — Хитрый, видать, был мужик, так народ развести, — и опять смеётся. Поначалу я даже было растерялся, никак не ожидал от него такое услышать. Спрашиваю: — Ты же старый человек, а не подумал, вот, как я теперь тебя отпевать буду, с каким сердцем? Он перестал смеяться, и понял, что попал со своим вопросом впросак. Потому стал извиняться: — Прости, батя, я не то чего-то ляпнул. Вот и получается, Бог для него — это «лохотрон», а «отпеться» хочет. Ну, никакой логики.
Хотя, это случай такой, казусный, и даже немного смешной. А вот, помню, прихожу в один бедный дом. Меня встретила больная пожилая женщина. В храм она придти уже не могла, а причаститься хотела. Вместе с ней жила дочь, молодая ещё, лет тридцати. Будучи студенткой, девушка вместе со своим классом выезжала на месячную практику. До того как уехать, она была весёлой общительной девчонкой, а вернулась, словно не она, а тень от неё. Что там произошло, никто матери не рассказал, а та и не докапывалась до сути. Только вскоре девушка прекратила посещать занятия в техникуме, и вообще стала реже выходить на улицу. Мать, бывая в церкви, молилась о дочери и пыталась привести её на службу, но у женщины ничего не вышло. Если раньше девочка легко заходила в храм, то вернувшись с практики, не могла войти в него вовсе.
Время шло, положение девушки усугублялось. Она совсем перестала выходить из дому, но зато начала болезненно реагировать на материнскую молитву. Мать берёт молитвослов, а девочка в соседней комнате начинает беспокоиться, мечется из угла в угол, места себе не находит.
Вот мать и подумала, дай ка я батюшку позову, сама причащусь и дочку попрошу причастить. Меня она пригласила, а дочери заранее ничего не сообщила, и о том, что священник к ним придёт, тоже. Уже после того, как я пришёл, женщина рассказала, что дочь с самого утра выглядела подавленной, потом засуетилась, а часа за три до назначенного времени схватила сумку и выбежала из квартиры. — Кричу ей, дочка, ты куда? — За хлебом, скоро приду! — Да она у меня уже и не помню когда из дому-то выходила, а здесь без денег за хлебом сорвалась. Вечером того же дня специально бабушке позвонил, интересно стало, когда же девушка вернулась. Оказалось, что только под вечер. А ведь даже я не знал, о планах матери причастить дочку. Кто предупредил эту несчастную бесноватую? И почему она стала бесноватой, что произошло на практике такого, что «кожаные ризы», ограждающие нас от мира аггелов, прекратили её защищать.