— Садись, — услышал он позади себя голос Лилы. — Ужин готов. Я испекла для тебя пироги.
Штайнер повернулся и положил ей руку на плечо.
— Ужин, — сказал он. — Пироги… Для таких людей, как мы, которые вечно в пути, ужин вдвоем — это уже почти домашний очаг, почти родина, правда?
— Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. — Она помолчала. — Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит — грустить вдвоем.
— Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.
— Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.
— А что же это такое. Лила?
— Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.
— Это правда, — согласился Штайнер.
— Чего ты ждешь?
— Не знаю. И не хочу знать.
Лила внимательно посмотрела на него.
— Садись к столу, — пригласила она. — Я дам тебе в дорогу хлеба и сала, как принято в России, и благословлю тебя на прощание — тебя, показное равнодушие. Вполне возможно, что ты и над этим будешь смеяться.
— Нет, не буду.
Она поставила на стол блюдо с пирогами.
— Сядь рядом со мной, Лила.
Она покачала головой.
— Сегодня ты будешь есть один. А я буду обслуживать тебя. Это твой последний ужин.
Она осталась у стола и подавала ему пироги, хлеб, мясо, огурцы. Она смотрела, как он ест, молча приготовила чай. Потом большими шагами пошла по маленькому вагону — гибкая и ловкая, как пантера, привыкшая к своей тесной клетке. Лицо ее приняло строгое и загадочное выражение, и внезапно она показалась Штайнеру какой-то библейской фигурой.
Он поднялся и достал свои вещи. Он уже обменял рюкзак на чемодан, как только достал паспорт. Открыв дверь вагона, он медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Потом вернулся.
Лила стояла, опершись одной рукой на стол, и смотрела таким отрешенным и невидящим взглядом, словно была уже совершенно одна. Штайнер подошел.
— Лила…
Она вздрогнула и посмотрела на него. Выражение глаз сразу изменилось.
— Совсем не легко просто так уйти, — сказал Штайнер.
Она кивнула и обняла его одной рукой.
— Без тебя я останусь совсем одна.
— Куда ты пойдешь?
— Еще не знаю.
— В Австрии ты будешь чувствовать себя в безопасности. Даже если она станет немецкой.
Она с серьезным видом посмотрела на него.
— Жаль, что все так получается, Лила, — едва слышно сказал Штайнер.
— Да…
— И знаешь, почему?
— Знаю. И ты это тоже знаешь.
Они продолжали смотреть друг на друга.
— Странно, — сказал Штайнер. — Ведь между нами — совсем небольшой кусочек времени, крохотный кусочек жизни. Все другое остается на своем месте.
— Это — не кусочек, это все время, Штайнер, — мягко сказала Лила. — Все наше время и вся наша жизнь.
Он кивнул. Лила взяла лицо Штайнера в свои руки и сказала по-русски несколько слов. Потом дала ему хлеба и немного сала.
— Съешь, когда будешь далеко отсюда. Тогда на чужбине тебе не придется есть хлеб вместе с горем. Ну, а теперь иди!
Штайнер хотел поцеловать Лилу но, взглянув на нее, решил этого не делать.
— Уходи! — прошептала она. — Уходи теперь…
Он пошел через лес. Спустя какое-то время оглянулся. Городок балаганов утонул в ночи, и не осталось ничего, кроме лихорадочного дыхания ночи, светлого четырехугольника открытой двери вдалеке и маленькой фигурки, продолжавшей стоять в неподвижности.
6
Через четырнадцать дней Керн снова предстал перед окружным судом. Полный, круглолицый мужчина озабоченно посмотрел на него.
— Я должен сообщить вам неприятную новость, господин Керн…
Керн выпрямился. «Четыре недели, — подумал он. — Нужно надеяться, что дали не больше четырех недель! А на такой срок Беер сможет удержать Рут в больнице».
— Верховный суд отклонил ваше обжалование. Вы слишком долго находились в Швейцарии. Вынужденное пребывание не оправдывается таким сроком. И потом — этот случай с жандармом… Вас осудили на 14 дней тюрьмы.
— Еще на четырнадцать?
— Нет. Всего на четырнадцать. Время, которое вы просидели под арестом, полностью засчитывается.
Керн глубоко вздохнул.
— Значит, уже сегодня я могу выйти?
— Да. Ничего не поделаешь, но будет считаться, что вы сидели не под арестом, а в заключении, и получили судимость.
— Это я как-нибудь переживу.
Судья посмотрел на него.
— Было бы лучше, если бы у вас ее не было. Но ничего не поделаешь…
— Меня вышлют сегодня? — спросил Керн.
— Да. Через Базель.
— Через Базель? В Германию? — Он был готов сразу же выпрыгнуть в окно и бежать, куда глаза глядят. Он уже неоднократно слышал, что эмигрантов высылали обратно в Германию, но большей частью это были такие беженцы, которые убегали непосредственно оттуда. Керн быстро огляделся.
Окно открыто, а помещение суда находилось вровень с землей. За окном — яблоня свешивала свои ветки, за ней — изгородь, которую можно перепрыгнуть, а там — свобода!
Судья покачал головой.
— Вас вышлют не в Германию, а во Францию. У Базеля проходит граница с Германией и Францией.
— А нельзя перейти границу у Женевы?
— К сожалению, нет. Базель ближе всего. На этот счет у нас есть указания. Женева — намного дальше.
Керн немного помолчал.
— А вы уверены, что меня вышлют во Францию? — спросил он.
— Абсолютно уверен.
— И вы никого не высылаете в Германию из тех, кто вам попадается без документов?
— Насколько я знаю, никого. Это может случиться только в пограничных городках. Но я почти не знаю таких случаев.
— Женщину вы тоже наверняка не вышлете в Германию?
— Конечно, нет. Я, во всяком случае, этого никогда не сделаю. А почему вы об этом спрашиваете?
— Просто так. В дороге я встречал многих женщин, у которых не было бумаг. Им приходилось еще труднее. Поэтому я и спрашиваю.
Судья Вынул из дела листок и показал его Керну.
— Вот ваш приказ о высылке. Теперь вы верите, что вас вышлют во Францию?
— Да.
Судья положил бумагу обратно в дело.
— Ваш поезд отходит через два часа.
— Значит, в Женеву попасть совершенно невозможно?
— Невозможно. Беженцы и так заставляют нас нести огромные железнодорожные расходы. Имеется строгое указание — посылать их к ближайшей границе. В этом я вам действительно не могу ничем помочь.
— А могли бы вы отправить меня в Женеву, если бы я сам оплатил расходы на дорогу?
— Да, тогда это возможно. Вы что, действительно хотите это сделать?
— Нет, у меня слишком мало денег для этого. Я поинтересовался просто так.
— Не следует задавать слишком много вопросов, — ответил судья. — Собственно, поездку в Базель вы тоже должны были бы оплатить из собственного кармана, если бы у вас были деньги. Но я не стал интересоваться этим вопросом. — Он поднялся. — Будьте здоровы! Желаю вам всего хорошего! Надеюсь, во Франции вы устроитесь. Будем надеяться также, что все скоро изменится!
— Да, конечно! Без этой надежды нам оставалось бы только повеситься.
Послать весточку Рут Керн больше не смог. Беер приходил накануне. Он сообщил Керну, что Рут останется в больнице еще на неделю. Керн решил написать ему сразу же с французской границы. Зато теперь он знал самое важное: Рут ни в коем случае не вышлют в Германию, а если у нее хватит денег, то отвезут и в Женеву.
Ровно через два часа за ним зашел полицейский, одетый в штатское. Они отправились к вокзалу. Керн нес чемодан. Накануне Беер ходил в овчарню и принес чемодан Керну.
Они проходили мимо гостиницы. Окна столовой, находившиеся вровень с землей, были распахнуты. Оркестр цитр исполнял народный танец. Ему подпевал мужской хор. Рядом с окном стояли два певца в одежде альпийских пастухов; положив руки на плечи друг другу и чуть покачиваясь, они с переливами исполняли тирольскую песню.
Полицейский остановился. Один из певцов, тенор, перестал петь.
— Куда ты запропастился, Макс? — спросил он. — Все уже ждут.
— Служба, — ответил полицейский.
Певец скользнул взглядом по Керну.
— Черт возьми! — проворчал он внезапно грудным голосом. — Значит, наш квартет сегодня вечером развалится.
— Ни в коем случае! Я вернусь через двадцать минут.
— Точно?
— Точно.
— Хорошо! Мы сегодня обязательно разучим песню на два голоса. Не простудись!
— Нет, нет.
Они отправились дальше.
— Разве вы не будете провожать меня до границы? — спросил Керн через некоторое время.
— Нет. Теперь мы это делаем иначе.
Они подошли к вокзалу. Полицейский разыскал начальника поезда.
— Вот этот — сказал он, показав на Керна, и передал тому приказ о высылке. — Счастливого пути, молодой человек! — вежливо попрощался он и удалился, стуча каблуками.
— Пойдемте! — Начальник поезда привел Керна к товарному вагону. — Залезайте сюда! — сказал он, показывая на тормозное отделение.
В маленькой кабинке не было ничего, кроме деревянного сиденья. Керн задвинул под него свой чемодан. Начальник поезда запер дверь снаружи.
— Ну, вот и все. В Базеле вас выпустят.
Он пошел дальше по тускло освещенной платформе. Керн посмотрел в окно и незаметно примерил, не сможет ли он вылезти в него. Окно оказалось слишком узким.
Через несколько минут поезд тронулся. Мимо поплыли залы ожидания с пустыми столиками и бессмысленно горящим светом. Начальник станции в красной фуражке остался позади и исчез в темноте. Перед глазами промелькнули кривые улочки, бензоколонка, у которой стояло несколько автомашин, кафе, где играли в карты, потом город исчез.
Керн уселся на деревянную скамью, поставил ноги на чемодан. Наползала ночь, темная и чужая. Керн почувствовал себя очень несчастным.
В Базеле Керна сдали полицейскому, который отвел его на таможню. Там его накормили, а потом отправили с чиновником в Бургфельден. Стемнело. Сначала они ехали трамваем, потом пошли пешком, миновали еврейское кладбище, кирпичный завод и свернули с шоссе. Через некоторое время чиновник остановился.