— Еще нет.
— Сделайте это завтра же. Классман вам поможет. Он специалист по этой части. Для Рут он даже может попытаться получить временное разрешение. У нее же есть паспорт.
— Паспорт-то у нее есть, — ответил Керн, — но срок его истек, и она вынуждена была границу перейти нелегально.
— Ничего не значит. Паспорт есть паспорт. Ценится на вес золота. Классман вам все объяснит.
Ивонна поставила на стол картофель и тарелку с тремя кусками телятины. Керн улыбнулся ей. Ее лицо расплылось в ответной улыбке.
— Большое спасибо, Ивонна, — поблагодарила ее Рут.
Улыбка Ивонны стала еще шире, и она ушла, покачивая бедрами.
— Как было бы хорошо, если бы Рут получила временное разрешение, — мечтательно сказал Керн. — В Швейцарии она уже получала разрешение на три дня.
— Вы забросили химию, Рут? — спросил Марилл.
— Да… То есть и да, и нет. В настоящее время — да.
Марилл кивнул.
— Правильно. — Он показал на молодого человека у окна, перед которым лежала книга. — Вон тот юноша уже два года работает посудомойкой в ночном клубе. Раньше был студентом. В Германии. Две недели назад он получил степень доктора по французской филологии, а недавно узнал, что его здесь не примут на работу. Теперь он изучает английский, чтобы стать специалистом по английскому языку и уехать в Южную Америку. Здесь такое бывает. Вас это утешает?
— Конечно.
— А вас, Керн?
— Меня все утешает. Какая здесь полиция?
— Довольно вялая. Но все равно нужно быть начеку. Правда, здесь не так строго, как в Швейцарии.
— Вот это меня действительно утешает! — ответил Керн.
На следующее утро Керн отправился с Классманом в комитет помощи беженцам, чтобы встать на учет. Оттуда они направились к префектуре.
— Нет никакого смысла заявлять о себе в полицию, — сказал Классман. — Вас просто вышлют. Но вам будет полезно взглянуть, что там творится. Это неопасно. Полиция, церкви и музеи — самые безопасные места для эмигрантов.
— Правильно, — согласился Керн. — Правда, до музеев я еще не додумался.
Префектура занимала целый комплекс зданий, внутри которых находился большой двор. Керн и Классман миновали несколько ворот и дверей и очутились наконец в большом зале, похожем на зал ожидания при вокзале. Вдоль стен тянулся ряд окошечек, за которыми сидели служащие. В центре зала стояли скамейки без спинок. К каждому окошечку тянулись длинные очереди.
— Это — зал для избранных. Почти рай, — пояснил Классман. — Вы видите здесь людей, у которых есть разрешение и которым должны его продлить.
Тем не менее в зале царила атмосфера озабоченности и беспокойства. Она действовала угнетающе.
— И это вы называете раем? — спросил Керн.
— Да, несомненно. Вот, взгляните!
Классман показал на женщину, которая только что отошла от окошечка. Она не могла оторвать взгляда от своего разрешения с печатью, которое только что возвратил ей чиновник. Глаза ее блестели от радости. Она подбежала к группе ожидающих.
— На четыре недели! — выкрикнула она каким-то сдавленным голосом. — Продлили на четыре недели!
Классман обменялся взглядом с Керном.
— Вот видите: четыре недели! На сегодняшний день четыре недели равнозначны целой жизни. Согласны?
Керн кивнул.
Теперь перед окошечком стоял старик.
— Что же мне делать? — растерянно спрашивал он.
Чиновник что-то быстро ответил ему по-французски. Керн не смог разобрать слов. Старик выслушал чиновника и повторил:
— Да, ну а что же мне делать?
Чиновник повторил ему свое объяснение.
— Следующий! — сказал он затем и взял бумаги, которые протянул ему следующий прямо через голову старика.
Тот повернул голову.
— Я же еще не умер, — произнес он. — Но что мне делать, я не знаю. Что делать? Куда идти? — спросил он чиновника.
Чиновник опять что-то быстро ответил ему и занялся бумагами другого. Старик продолжал стоять у окошечка, держась за деревянный выступ, словно утопающий за спасительное бревно.
— Что мне делать, если вы не продлите мне разрешение? — спросил он.
Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к людям, стоявшим позади него.
— Что же мне теперь делать?
В ответ он увидел только взгляды озабоченных, затравленных и словно окаменевших людей. Никто ему не ответил, но никто и не гнал его. Бумаги подавались в окошечко прямо через его голову, с величайшей осторожностью, чтобы его не задеть.
Старик снова повернулся к чиновнику.
— Ведь кто-то должен мне сказать, что мне теперь делать! — повторил он тихо. И он продолжал нашептывать эту фразу, испуганно глядя на чиновника и наклонив немного голову вперед, чтобы дать место рукам.
Потом он замолк и внезапно, будто все силы оставили его, опустил руки, которыми он держался за выступ. Теперь эти руки, со вздувшимися венами, неестественно висели вдоль его тела — длинные и беспомощные, словно два каната, прикрепленные к плечам, а опущенный взгляд, казалось, ничего больше не замечал. И пока он здесь стоял — совершенно потерянный, — Керн заметил, как в ужасе окаменело другое лицо. Лицо другого человека, стоявшего у окошечка. Потом Керн увидел, что тот, другой, тоже что-то сбивчиво объяснял — а в итоге опять это страшное оцепенение, этот слепой уход в самого себя в поисках какого-либо спасения.
— И это вы называете раем? — повторил Керн.
— Да, — ответил Классман. — Это еще можно называть раем. Здесь многим отказывают, немногим и продлевают.
Они прошли еще несколько коридоров и очутились в помещении, которое уже не было похоже на зал ожидания, а скорее — на ночлежку. Оно было наполнено людьми. Скамеек для всех не хватало. Люди стояли или сидели прямо на полу. Керн обратил внимание на тучную брюнетку, которая сидела в углу на полу, словно наседка. Лицо ее с правильными чертами было неподвижно. Черные волосы расчесаны и перевязаны. Рядом с ней играло несколько детей. Самый маленький сосал грудь. А она сидела посреди всего этого шума, нисколько не смущаясь, со странным величием здорового зверя и с правами каждой матери, и видела только свой выводок, который играл у ее ног, словно у подножия памятника.
Рядом с ней стояла группа евреев в черных сюртуках с жидкими седыми бородками и локонами. Они стояли и ждали с выражением такого беспредельного смирения, будто находились здесь уже сотни лет и знали, что придется ждать еще столько же. На скамейке у стены сидела беременная женщина; рядом с ней — мужчина, который в волнении беспрерывно потирал себе руки. Подальше — еще мужчина, весь седой, он что-то говорил плачущей женщине. На другой стороне — прыщавый молодой человек, куривший сигарету и тайком поглядывавший на элегантную женщину, которая то стягивала, то натягивала перчатки; дальше — горбун, вносивший что-то в записную книжку; несколько румын, шипевших на своем языке, словно паровой котел; мужчина, рассматривавший фотографии, он то и дело их прятал, снова вынимал и снова прятал; полная женщина, читавшая итальянскую газету; молодая девушка, с безучастным видом сидевшая на скамье, полностью погрузившись в свою печаль.
— Это все люди, которые написали заявления на выдачу им временного разрешения, — объяснил Классман. — Или люди, которые намереваются это сделать.
— С какими же документами еще можно получить разрешение?
— Большинство из них еще имеет действительные паспорта или паспорта, срок которых скоро истекает, но они еще не обменены. Здесь также находятся люди, въехавшие в страну каким-нибудь легальным путем и имеющие визу.
— Значит, здесь еще не самое страшное?
— Нет, не самое, — ответил Классман.
Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и девушки. Одеты они были скромно и мило, большинство — в светлых блузках с нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они боялись запачкать свои рукава, в то время как перед ними толпился народ, у которого была затоптана в грязь вся жизнь.
— В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, — заметил Классман. — Последствия каких-либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они — козлы отпущения.
Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по-прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, — страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума.
Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы.
— Ну, пошли? — спросил Керн.
— Насмотрелись?
— Да.
Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.
— Пожалста… помогите… — Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. — Мы не говорить по-французки… Помогите, пожалста… Человек, человек…
— Человек, человек… — заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами.