лжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, — с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью.
Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему.
— Хотите расплатиться?
— Пока нет, — ответил Штайнер. — Дайте мне еще рюмку вишневки.
— Слушаюсь… — Кельнер наполнил рюмку.
— Налейте и себе.
— Это можно.
Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами.
— За ваше здоровье!
— Да, — повторил Штайнер. — За здоровье!
Они выпили и поставили рюмки на стойку.
— Вы играете в бильярд? — спросил Штайнер.
Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты.
— Немного.
— Сыграем партию?
— Что ж, можно. Вы хорошо играете?
— Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную.
— Идет.
Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер.
— Вы играете получше, — сказал кельнер. — Вы должны дать мне десять очков форы.
— Хорошо.
«Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, — подумал Штайнер. — Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится».
Он играл сосредоточенно и выиграл.
— Теперь я дам вам двадцать очков форы, — сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца.
— Отлично сыграно! — похвалил его кельнер.
Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел.
Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась — пятьсот пять.
Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь.
Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца — словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи — он вернулся.
Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза.
— Это я, Мария, — произнес Штайнер.
Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко.
— Успокойся, Мария, это я, — сказал Штайнер. — Я приехал.
— Йозеф… — прошептала женщина.
Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу.
— Это я, Мария. Я вернулся к тебе.
— Если они тебя найдут… — прошептала жена.
— Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя.
— Дотронься до меня, Йозеф… Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть — я тебя часто видела…
Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свои губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь.
— Я не думала, что ты приедешь… Но я все время ждала тебя.
— Теперь я буду рядом…
Она попыталась его оттолкнуть.
— Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф!
— Это не опасно.
— Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь — уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя.
— Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.
Она недоверчиво взглянула на него.
— Это правда, — продолжал он. — Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.
— Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
— Я знаю, Мария. — Его словно обдало теплой волной. — Ты развелась со мной?
— Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.
— Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.
— Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.
Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.
Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик.
— К вам пришли? — спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд.
Больная едва заметно кивнула.
— Из Бреслау, — прошептала она.
— Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать.
Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера.
— Температура повышена? — спросил тот.
— Нет, что вы! — радостно сообщила сестра. — У нее уже несколько дней нормальная температура.
Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои.
— Ты рада, что я здесь? — спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса.
— Для меня это — все, — сказала Мария не улыбнувшись.
Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они — рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого — только настоящее. Покой, тишина, мир.
В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо.
Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним — сестра.
— Вам пора уходить, — сказала сестра.
— Хорошо. — Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. — Завтра я снова приду, Мария.
Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка.
— Да, — сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. — Да, приходи…
В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза.
— В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива.
— Спасибо. — Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами — отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза.
Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки.
— Ребята! — произнес Леопольд через какое-то время. — Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело.
— Потерпи десять минут, — ответил Керн. — Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин.
— Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод.
— Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. — Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку!
Монке поднял голову.
— А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, — сказал он. — О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве…