У нас перехватило дыхание, когда мы услышали, что Мерроу называют трусом, и Хендаун выразил общее мнение, заявив Фарру, что тот скулит и жалуется только со злости, только потому, что Мерроу велел ему заткнуться. Он напомнил Фарру, что Базз ходил в штаб крыла докладывать о трудностях, которые сержантский и рядовой состав встречает со стиркой, а это больше, чем сделали для своих экипажей командиры многих других кораблей.
Рейд был очень ранним, мы вернулись до ленча и только что собрались поблаженствовать всю вторую половину дня на койках, когда голос из громкоговорителя передал всем боевым экипажам приказ как можно быстрее собраться в парадном обмундировании к командно-диспетчерскому пункту, а затем разойтись по секторам рассредоточения, где какие-то персоны собирались производить смотр.
Мне пришлось разбудить Мерроу, и он расвирепел до того, что потерял дар речи.
Мы собрались и почти целый час били баклуши, а потом по кольцевой дороге промчалась кавалькада из шести "роллс-ройсов" и "бентли"; минут на десять она задержалась у стоянки самолета Уитли Бинза "Ангельская поступь", через несколько стоянок от нас, после чего вся процессия на большой скорости отправилась дальше, свернула у ангаров и мимо административного здания проскочила в главные ворота.
В казармах нам сообщили, что нас посетили Их Несомненные Величества король и королева Великобритании в сопровождении свиты камергеров и фрейлин, а также (что лишь усиливало оскорбительный характер чересчур поспешного визита) генералы Икер, Лонгфеллоу, Хенсел и несколько других не названных офицеров ВВС США, которых мы не видели и о которых ничего не слышали все эти тяжелые для нас недели.
Мерроу снова возмутился до глубины души, на этот раз потому, что процессия остановилась не у "Тела", а у "Ангельской поступи". Он сделал глубокий, исчерпывающий и совершенно уничижающий анализ летного мастерства Уитли Бинза. Базз убедительно доказал, что он летает гораздо лучше Бинза. Справедливости ради надо сказать, что так оно, по-моему, и было.
Во время танцев Дэфни сидела со мной за столиком в углу, прикрыв обнаженные плечи шарфом из бледного, голубовато-серого газа: нечто похожее я мог схватить сегодня на пути к Гельголанду, протянув руку из кабины самолета; она сильно подвела глаза и, казалось, успела поплакать, хотя, видимо, мое общество делало ее счастливой. Мы разговаривали о короле и королеве. Меня наполняло еще не испытанное чувство покоя. Я оказывал ей всяческое внимание, она была моей признанной девушкой, и я не мог не беспокоиться, что она исчезнет с каким-нибудь парнем (трюк Дженет; та разжигала меня на вечеринке до того, что я готов был вспыхнуть, как фейерверк, а потом убегала с совершенно незнакомым человеком); я приглашал летчиков, чтобы познакомить их с Дэфни и поболтать. Время от времени я танцевал с ней - из одного лишь желания обнять ее; она не протестовала, мне некуда было торопиться, и я чувствовал, как никогда, всю полноту жизни.
Мерроу толкался тут же и был основательно навеселе. Он все время напевал: "Что нам делать с пьяным пилотом?" - и отвечал: "Рано утром положите его в носовой отсек "летающей крепости"... Он будет сбрасывать бомбы на слепых и беременных... Он будет бомбить их грядки с репой". Базз напевал эту мрачную песенку с невинным, как у херувима, выражением лица, а мы с Дэфни что-то уж чересчур громко хохотали над ним.
Когда мы снова остались одни за столиком, я сказал, что, по слухам, ей пришлось пережить трагедию - потерять предмет своего первого глубокого чувства, некоего пилота не то со "спитфайра", не то с другой машины. Мне хотелось выразить ей свое сочувствие, я все еще думал, что она недавно плакала.
- Не спрашивай меня о других, - ответила Дэфни, и мне показалось, что она сказала так не потому, что боялась бередить свежую рану, а потому, что не хотела причинять мне боль. - Попытайся...
И все же однажды под влиянием какого-то порыва она кое-что рассказала мне об этом человеке. Дэфни назвала его Даггером, а я так и не спросил, фамилия это или прозвище. По ее словам, он был превосходным пилотом и служил в бомбардировочной авицаии английских ВВС, но это не удовлетворяло его и, отлетав положенный срок на бомбардировщике, он перешел на ночной истребитель, все больше упиваясь постоянной игрой со смертью; однажды ночью, как передают, он прселдовал со своей эскадрильей немецкие бомбардировщики и залетел на территорию Германии так далеко, что уже не мог вернуться на английский аэродром. От бежавших из лагерей военнопленных стало известно, что Даггер погиб.
- Он мог бы сойти за родного брата твоего командира, - с угрюмым видом заметила Дэфни.
- Мерроу?
- Да. Как две горошины из одного стручка. Я говорю о характерах.
Не сказал бы, что мне понравилось подобное сходство, но Дэфни выглядела такой беспомощной, она, казалось, и хотела бы остановиться, но не могла.
- Мой отец тоже погиб во время "блица".
- Жаль, очень жаль! - сказал я и тут же сообразил, как нелепо прозвучали мои слова.
Дэфни снова, правда как-то вяло, заговорила о Даггере, голос ее звучал все тише и тише, и вид у нее был такой, будто она забыла, о чем собиралась сказать. Больше я не заговаривал о других мужчинах, с которыми она встречалась, да и сама Дэфни не возвращалась к этой теме вплоть до того дня, когда мы отправились в Хэмптон-корт.
Вскоре я забыл, где нахожусь. Прошлое и будущее слились в восприятии настоящего. Кончик шарфа Дэфни на белой скатерти, пепельница со скомканными окурками (Дэфни из экономии выкуривала сигареты чуть не до конца), мое виски с серебристыми пузырьками содовой на стенках стакана, нежное подрагивание губ Дэфни, предшествующее улыбке, - мне казалось, что каждая деталь исполнена особого смысла и что наслаждение жизнью, которое, быть может, окончится в одно ближайшее раннее утро высоко в небесах, в том и состоит, чтобы упиваться этими мимолетными впечатлениями. Дэфни, как я заметил, обладала тонкой, легко возбудимой натурой, и это обострило мою собственную чувствительность. Я обнаруживал скрытый смысл в самых обычных вещах. Для размешивания напитков в нашем буфете использовались большие палочки из пластмассы с выдавленной на них надписью: "Подарок Берлину"; отец одного из летчиков имел фабрику таких палочек и дарил их нам миллиардами, хотя мы и мечтать не могли о такой дальней цели, как Берлин. Я рассматривал блестящий красный шарик на конце одной из палочек, как чудо природы, видел в нем то икринку лосося, то огромную каплю росы на лепестке розы и впадал в экстаз; потом я положил палец на заостренный кончик палочки, и это прикосновение доставило мне огромное удовольствие. Я согнул палочку. Она сломалась. Острая грусть, словно я уничтожил что-то исключительно ценное, охватила меня.
Около полуночи послышался раскатистый грохот барабана, из-за стола поднялся командир нашего крыла генерал Минотт и смущенно, чуть не расшаркиваясь, реабилитировал наш утренний рейд; как показала аэрофотосъемка, мы действительно бомбили базу на Гельголанде и повредили вражеские военно-морские объекты.
В помещении поднялся невообразимый шум - не потому, что мы нанесли ущерб противнику, но потому, что оказались правы мы, а не штаб крыла; наша радость была безгранична.
В самый разгар торжества, вызванного словами Минотта, в комнате появился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не понравилась мне; в руке он держал зажженную свечу.
- Эй, Бреддок! - заорал он. - Тащи-ка сюда свой зад.
Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал на его спине до танцевальной площадки. Дэфни не сомневалась, что Мерроу собирается поджечь столовую. Я же сказал, что хоть он и дурак, но еще не совсем рехнулся. Выкрикивая что-то бессвязное и размахивая горящей свечой, Базз проехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах бедняги Бреддока, написал копотью на потолке: "К чертям Гельголанд!"
Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли его возгласами одобрения, что, казалось, доставляло Мерроу необыкновенное наслаждение.
Как и всегда, к нам вломилось несколько летчиков из Н-ской группы, и Базз завязал с одним из них спор о том, чья группа отбомбилась в тот день точнее и уничтожила больше фрицев; Мерроу предложил решить спор с помощью велосипедных гонок здесь же, в столовой старшего офицерского состава; четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем временем сдвинули столы и устроили нечто похожее на овальный трек; своими представителями в соревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга.
Чем больше буйствовали наши люди во главе с Мерроу, тем больший стыд испытывал я перед Дэфни. Здесь снова сыграла роль национальная гордость: Дэфни была англичанкой. Я не сомневался, что ничего подобного не могло бы произойти на вечеринке английских летчиков. У австралийцев - да, но только не у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада.
- Не знаю, во имя чего мы воюем, - сказал я. - Наш народ не испытал всего того, что испытали вы, англичане.
Я заговорил с Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал, что кое-как одолел перевод "Майн кампф", но ничего не извлек из него и не понимал, почему мы должны воевать, хотя, вероятно, знал больше, чем многие другие. В лучшем случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны в войне. Но участвовать в ней... не мешало бы Грю и Хэллу получше знать подлинные намерения японцев и с помощью дипломатических средств избежать войны. Наверно, мои рассуждения были просто детским лепетом, я порол ту же чушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет, и говорил: "Нельзя же, в самом деле, винить японцев, немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не хуже нас". Я не хотел и слышать об угрозе стран оси нашему образу жизни, заявляя: "Не все так уж хорошо у нас". Но понятия "мы", "нас" не были отчетливыми и определенными. Я рассказал Дэфни, что мой отец говорил о депрессии, но, увлеченный в то время географией (без земли не могло быть и неба), я считал депрессию какой-то географической нелепостью, низменностью в Пенсильвании, не то чтобы долиной, а скорее старым речным руслом, где обитали нищета и нужда. Я был слишком молод, чтобы понять происходящее, к тому же отец, как врач, не переживал особых трудностей, поскольку количество заболеваний не уменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще могли оплачивать свое лечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба.