Нужно признать, что Мерроу осуществил прекрасный пологий разворот, и все соединение без труда повторило его.
Теперь до точки перехода на боевой курс оставалось пятнадцать минут.
Глава восьмаяНА ЗЕМЛЕ
С 28 июня по 30 июля
Парадоксально, но факт: я не очень-то верил в героизм Мерроу и в то же время гордился, что летаю у него вторым пилотом.
После гамбургского спектакля вся наша группа заговорила о Баззе, и мне хотелось постоянно быть с ним, купаться в лучах его славы - вот почему, наверно, двадцать восьмое июня стало едва ли не самым худшим днем за всю мою службу в Англии, - днем, когда я хотя и остался на земле, но чувствовал себя так, словно именно здесь мне и угрожала наибольшая опасность. В тот день группа вылетела на Сен-Назер, а мне пришлось торчать на базе и переживать. Меня не взяли. По указанию оперативного отделения штаба с Мерроу полетел в качестве второго пилота Льюис Малтиц по прозвищу "Титти", - его собирались назначить командиром самолета, вот Баззу и поручили проверить Титти в боевой обстановке.
К общему удовлетворению, рейд назначили на довольно позднее время. Инструктаж состоялся лишь в девять утра. Я тоже присутствовал на нем, не сомневаясь, что полечу вместе с другими, и испытывал обычную в таких случаях озабоченность и вместе с тем удовлетворение, поскольку рейд предстоял нетрудный, на базу подводных лодок, по уже известному маршруту - мы летали на Сен-Назер во время третьего и девятого боевых вылетов. Знакомые переживания. Под конец инструктажа, уже вручая таблицы боевого порядка, Кудрявый Джоунз объявил, что трем вторым пилотам придется уступить свои места трем будущим первым пилотам (новое изобретение писхопата Уэлена, который на этот раз сам возглавлял направлявшееся в рейд соединение), причем одним из таких вторых пилотов пришлось стать мне.
В два часа дня я стоял на балконе командно-диспетчерской вышки и не отрываясь следил за вылетом; вцепившись в поручни, я стиснул зубы, словно из меня вытягивали жилы.
Странно все же! У меня не было ничего общего с девятью другими членами экипажа "Тела", а к некоторым из них я испытывал непреодолимую антипатию. В мирное время я бы никогда не согласился по доброй воле провести хотя бы час в обществе такого человека, как Джагхед Фарр, да и он не согласился бы ни минуты побыть со мной. Но сейчас, слушая раскалывающий голову рев четырех винтов моего самолета, нашего самолета, взбивающих мягкий воздух облачного полудня и готовых унести "Тело" прочь от земли и от меня, я чувствовал, как томится сердце о них, о девяти.
А что, если они не вернутся?
Я убью себя. Умру с ними. Застрелюсь из-за угрызений совести и сознания собственной вины. Почему я без борьбы согласился уступить место какому-то Титти? Я подвел их. Надо было схватить Кудрявого Джоунза за глотку и разорвать его на куски, но не позволить ему разлучать меня с моим экипажем, с моей семьей.
Не помню, как прошли следующие часы. Однако хорошо помню, как отправился к опустевшей зоне рассредоточения и как по дороге строил планы убийства полковника Уэлена, по инициативе которого меня, очевидно, и отстранили от полета. К тому же я все еще злился на него за предыдущий день. Некоторое время назад Уэлен вывесил объявление: офицеры из состава боевых экипажей обязаны по очереди дежурить в штабе, проверять своевременность ухода и прихода отпущенного из расположения базы рядового и сержантского состава и выполнять всякую канцелярскую работу; это сомнительное удовольствие я вкусил накануне в воскресенье, перед самым выездом сборной бейсбольной команды нашей авиагруппы в Кимболтон, где Хеверстроу предстояло защищать третью базу. Поехал весь экипаж, кроме меня. Я сидел за паршивым письменным столом, читал от нечего делать газету "Янки", кипел от злости и проклинал болвана Уэлена - кто, как не он, мог придумать какие-то там дежурства по штабу? (Потом мы узнали, что честь этого изобретения принадлежит одному кретину из штаба, он постоянно уклонялся от участия в боевых операциях, и угрызения совести довели его, наверное, до того, что он решил заставить всех боевых летчиков познать тяготы канцелярского труда). Я все еще негодовал, когда вошел Уэлен и своими колкостями по адресу Мерроу подлил масла в огонь. Уэлен заявил, что представил Мерроу к награждению крестом "За летные боевые заслуги" за рейд на Гамбург, но, как он выразился, лично у него "есть кое-какие сомнения в столь исключительном героизме вашего командира".
- Но ведь Мерроу взял на себя командование всем соединением, когда мы совершали повторный заход, не так ли, сэр? - заметил я.
- У хорошего командира экипаж сумел бы успешно отбомбиться с первого захода.
- Боже мой, сэр, но над целью же стояла сплошная облачность! Нельзя же спрашивать с капитана, всего лишь с капитана, за метеорологические условия над объектом бомбежки!
- Ну, свой орден он получит, - ответил этот болван.
Шагая по опоясывавшей аэродром дороге, я продолжал задаваться вопросом, не по вине ли наглого болтуна Уэлена меня оставили сегодня на земле? Но тут же возражал себе: а другие два пилота? Ведь и они оказались в таком же положении. Да, но мало ли на базе вторых пилотов, а выбор почему-то пал именно на нас.
На площадке для стоянки "Тела" я застал Реда Блека; он сидел на ящике с инструментами, жевал потухшую сигару и разговаривал с одним из членов своего экипажа. Блека словно подменили; он никак не походил на ту капризную примадонну, к которой весь наш экипаж относился со столь почтительным вниманием и уважением. Блек был раздражен, обеспокоен и угрюм, и хотя самолеты отсутствовали всего часа два, он все время посматривал то на свои часы, то на небо, где неслись на юго-восток рваные облака, словно преследуя тех, кто покинул нас. Ред не мог простить себе, что не проверил как следует маслопровод.
- Я осмотрел его только раз и хотел попросить капитана Мерроу включить двигатель, чтобы самому понаблюдать за его работой. Если бы вы тоже летели, я бы попросил об этом вас, сэр.
"Сэр"! Это я-то, второй лейтенант? Ред что, вовсе рехнулся, если вдруг проникся таким почтением к какому-то второму лейтенантишке?
Да, кстати, почему до сих пор меня не произвели в первые лейтенанты? Последний срок истек несколько недель назад. Пока что это не слишком меня беспокоило; просто какая-нибудь легкомысленная девица в Пентагоне сунула не ту карточку в счетно-вычислительную машину, вершившую судьбы офицеров за границей. Ошибку в конце концов обнаружат, и я сразу стану обладателем целого чемодана денег - недополученного жалования. Мне надо было воевать, история с присвоением звания не очень меня волновала - вот до этого момента, когда я остановился рядом с сержантом Блеком; он скорчился на ящике с инструментами, держал в бледных губах изжеванный окурок сигары и не сводил глаз с кольцевой дороги, где тени облаков гонялись за солнечными лучами; и я вдруг почувствовал, как упало у меня настроение. Ничтожество - вот что я такое. Меня сознательно обошли при производстве. Не представили к очередному званию потому, что я неудачник. Никогда мне больше не летать с Мерроу. Он убедится, что значит иметь рядом с собой, на сиденье второго пилота, настоящего летчика. Отныне я не понадоблюсь ему. Клинт! Макс! Нег! Малыш! Друзья мои!..
Еще оставался целый час до возвращения самолетов, а я уже стоял на балконе вышки и напряженно всматривался в редкие просветы среди проносившихся на юго-восток облаков, надеясь увидеть крохотные точки "крепостей"; я ловил каждый звук, жаждал услышать гром - предвестник появления самолетов.
Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о Киде Линче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определить его возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выглядел шестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайно прозванным Кидом[25] . Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины у него на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущее старикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении с нею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат на фотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко меня трогало.
А что если и "Тело" и "Дом Эшер" сбиты? Возможно, они уже погибли. Я остался в одиночестве. Мои друзья покинули меня.
РВП[26] наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовал сильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание само по себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радио заставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничего нового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронте на юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь.
Теперь я особенно остро ощутил свою никчемность. Они видели во мне нервничающую и до чертиков наскучившую всем барышню.
Я вернулся на балкон. Над Англией медленно сгущались сумерки; небо казалось суровым, по нему, то закрывая, то открывая пурпурные просветы, ветер по-прежнему гнал облака. Авиабаза не считалась с предписаниями о светомаскировке, и аэродром был ярко освещен; подобно бледно-голубым гиацинтам, вдоль ВПП[27] тянулись линии огней, приветственно мигал, передавая зашифрованные команды, огромный красный глаз подвижного маяка на прицепе грузовика у конца полосы. Люди часто выходили на холодный ветер, и уже одно это выдавало их беспокойство. Казалось, никогда не кончится мучительное напряжение. Мне так хотелось услышать гул моторов, что порой я и в самом деле слышал его, но то был только шум кроваи и ветра в ушах. Дважды нам почудился на некотором расстоянии мерцающий свет сигнальных ракет. На балкон командно-диспетчерской вышки, где стояла наша группа из пяти-шести человек, прибежал солдат; стуча от волнения зубами, он крикнул, что видел в восточной части неба странный оранжевый отблеск, как если бы горел самолет. Все бросились на восточную сторону балкона и действительно увидели какой-то слабый отблеск, однако когда облака разошлись, оказалось, что это круглый диск луны, поднимавшейся над горизонтом. Мы вновь перешли на южную сторону. Ночь поглотила еще пятнадцать минут.