Девятое августа выдалось не по сезону холодным и облачным. Уже в течение десяти дней мы не вылетали в рейды, что совсем не радовало людей, так как затягивало окончание смены. В полдень мы с Максом Брандтом отправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали о своем желании поскорее закончить смену, причем Макс с беспокойством говорил о том, что ожидает нас дома. Один из приятелей Брандта - бомбардир и "счастливый вояка", откомандированный на инструкторскую работу в Деминг в штате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах - дюжина на пятак, что люди, поддаваясь первому впечатлению, восторженно восклицают: "О, вы пилот бомбардировочной авиации!", а минуту спустя переводят разговор на еду. Но хуже другое, продолжал друг Макса, хуже, что его опыт оказался не нужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: "Не докучай нам, мы знаем, что делаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты только будешь мешать нам обучать людей так, как мы находим нужным". Все это выводило Макса из себя.
Под бормотание Брандта я стал размышлять, что принесет мне благополучный конец смены, если (как бы не сглзаить!) я до него дотяну. Как сложатся тогда наши отношения с Дэфни?
Занятый своими мыслями, я не заметил, что Макс привел меня на склад боеприпасов. Он уселся верхом на пятисотфунтовую бомбу. Его лицо стало угрюмым, бомбы он называл не иначе как дерьмом. И в то же время, по-моему, он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось.
В ту ночь мне приснился удивительно отчетливый сон, будто я сбрасываю бомбы и будто кто-то сбрасывает бомбы на меня. Это было еще хуже, чем всегда. При самом снисходительном отношении к себе не могу сказать, что компромисс принес мне успокоение.
В три часа утра десятого августа состоялся инструктаж, посвященный рейду на Швайнфурт; это несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента, как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда, и мы осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрике говорил, что нам выпала честь первыми так глубоко проникнуть в воздушное пространство Германии. С тяжелым сердцем люди разошлись по самолетам, а вскоре после восьми "джип" с надменной надписью позади "Следуй за мной!" доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования. И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть об отмене вылета, - уж лучше бы пережить весь этот ужас, чем томиться в ожидании; я ведь знал, что если рейд назначен и нас проинструктировали, нам рано или поздно придется лететь, а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейд приближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне нарастал суеверный страх перед всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, что Фарр - случайно, по какому-то пустяковому поводу - упомянул о "свином заде", я вспомнил, как перевел слово "Швайнфурт" Кудрявый Джоунз, и резко оборвал Фарра: "Не говори так!", а он повернулся к Брегнани и сказал: "Что ты скажешь, а?! Учитель не любит, когда его детки употребляют нехорошие слова. Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом".
В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетом напряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденного бездействия, - не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным и беспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Я отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался, без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортил себе настроение, потому что вместо слова "семья" мне чудилось "свинья", вместо "вода" - "беда" (как, оказывается, самочувствие человека может влиять на его зрение!), вместо "смерч" - "смерть". Я взялся было за письмо к матери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвал написанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими в переполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполне досойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть Бенни Чонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, некто Майглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался, чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.
В какое же время доктор желает меня видеть?
Если можно, в два часа, ответил Майглоу.
Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить.
Док усадил меня и сказал, что когда речь заходит о взаимоотношениях между людьми в боевой обстановке, он предпочитает полную откровенность и потому должен начать с довольно неприятного заявления.
- Этот хвастун, ваш командир, был вчера у меня, - сказал Ренделл. - Он обеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет.
Пожалуй, я допустил непростительную глупость, тут же не обозвав Мерроу сукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью.
Вместо этого я принялся критиковать самого себя.
- Видите ли, док, я и в самом деле плохо сплю, а вот сегодня что-то слишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно говоря, даже побаиваюсь, как бы не перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь. Но я знаю одно, док. Очень хорошо знаю. Я не могу отойти в сторонку, бросить наш экипаж сейчас, когда нам осталось всего несколько боевых вылетов. Не могу. Не требуйте от меня. Но я в самом деле и нервничаю, и переживаю приступы страха. Не только со мной происходит такое - тем более я не хочу бросать свой экипаж. Меньше всего...
Так, описывая обычную психическую травмированность человека, хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня беспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь наш прогнивший мир.
Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонный вопрос:
- А вы замечаете, - спросил он, - что боитесь не противника, а самого себя?
Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был наш старина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когда зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку, послушал и сказал: "Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку". Он прикрыл трубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета в приемную; ему звонят об одном больном...
Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своей вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.
Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо, представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек и считал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник. Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не очень напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал. Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновение держать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с каким пунктом беседует врач.
- Ну, это не так далеко, - начал Трейн.
- А точнее?
- Ближе Портнита. - Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!
- Но дальше, чем с Холлом.
- В таком случае называй, дружище.
- Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мы послали на прошлой неделе восьмерых.
- Нет, не так далеко, - возразил Майглоу.
- А я думаю, что далеко.
- А я думаю, что это Кембридж.
- Полкроны?
- Эх, была не была! Деньги небольшие.
Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон из женской вспомогательной службы - не такой уж эффектной, но бойкой и кокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-таки женщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которые влекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они и бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется к доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: "Иду потрепаться с Пидон". Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.
- Эх вы! - воскликнула Мэри.
- Давайте, давайте, сержант Пидон! - подхватил Майглоу, жуя слова, как окурок сигареты. - Не будьте таким сухарем.
- Кембридж.
- Вот сукин сын! - рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. - Да у Майглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят!
- Куда бы он мог звонить в Кембридже? - спросил Майглоу. - В команду мусорщиков?
Я подумал, что он имеет в виду могильщиков на американском кладбище в Кембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулся и снова задремал.
Однако я тут же встрепенулся.
- Какой номер? - спросил я у Пидон.
Она как-то странно взглянула на меня, словно хотела сказать, что Майглоу и Трейн и без того достаточно досаждают ей, а тут еще эти травмированные психи.
- Я не имею права... - заговорила было она.
- Вы слышали, что сказал лейтенант? - прервал ее Майглоу. - Назовите номер.
- Он разговаривал с девушкой какого-то летчика. Я все же думаю, что сделаю неправильно, если сообщу номер телефона.
- Номер, пожалуйста! - сврепо повторил Майглоу.
Я уже сидел на краешке табуретки.
- Но вы обещаете не звонить ей? - спросила она Майглоу.
- Пидон! - укоризненно воскликнул тот.
Пидон взяла со стола клочок бумажки.
- Кембридж, один четыре семь шесть.
Номер телефона меблированных комнат миссис Коффин... У меня молнией блеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу для своего влюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа?
- Девушка звонила сама или ей звонил доктор? - резко спросил я.
Пидон взглянула на меня и заколебалась, но, наверное, что-то в моих глазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила: