Мерроу, продолжала Дэфни, стал прибегать к словечкам, которые, по его мнению, входили, как и выпивка, в ритуал подготовки и тоже разжигали желание.
Тут я прервал Дэфни, возможно, потому, что ее рассказ, как Мерроу пытался меня унизить, разбудил постоянно дремавшую во мне готовность заняться самобичеванием.
- А знаешь, - сказал я, - Базз, возможно, и прав, когда называет меня никудышным воякой. Помнишь, я тебе рассказывал, как занимался боксом? Я прирожденный второй пилот, человек, которому суждено во всем и всегда занимать второе место. Никогда не забуду, в каком кошмарном состоянии я оказался в одном из матчей, когда потерял сознание, а потом никак не мог вспомнить, что же произошло в последнем раунде. Пожалуй, и лучше, что не мог.
В моей памяти отчетливо всплыла сцена: я лежу на столе для массажа, серая пустота перед глазами постепенно сгущается, начинают мелькать отдельные кадры, как на киноленте, сорвавшейся с перематывающих барабанчиков аппарата, наконец полная ясность в поле зрения, во всем, что происходит в раздевалке: тренер Муз Муэн с волосатыми руками и огромным животом под готовой лопнуть тенниской, запах эвкалиптовой мази и подмышек богатыря; стеклянный цилиндр, и в нем никелированные ножницы Муза для разрезания бинтов с утолщением в форме утиного носа на конце одного из лезвий, что облегчало доступ под марлю; да, я отчетливо понимал все, что происходило в раздевалке, а что там, за дверью? Мир сузился для меня до размеров этой комнаты. Я не мог припомнить, каков он, мир, который лежал за ее пределами. Вне раздевалки начиналось ничто. Я обречен всю жизнь провести здесь, в этой комнате, на столе для массажа...
Воспоминание о случае с потерей памяти было особенно знаменательным в свете рассказа Дэфни о безудержном хвастовстве моего командира, ибо я часто думал об этом нокауте, как о своей первой смерти, и теперь знал, что боюсь не агонии умирания и не самой смерти, а боюсь лишиться возможности познать чудеса того огоромного и прекрасного, что вмещается в одно слово - жизнь; к тому же Дэфни только что сказала: "Ты же сильный, Боу. Ты по-настоящему сильный!"
Потом она покачала головой и добавила:
- А он продолжал выкрикивать: "Я люблю воевать... Воевать!"
Он говорил все быстрее и быстрее. (Дэфни сказала, что не помнит, в каком именно порядке развивались события, но пытается рассказывать все, что в силах припомнить.)
"Однажды я проехал всю Луизиану на "линкольн-зефире" с фараоном на хвосте. Черт подери, ему не удалось меня задержать! Вы же понимаете, фараоны редко когда дают на мотоцикле свыше восьмидесяти, ну, а я ведь летчик, я привык к скорости. Однажды в машине приятеля я пересек страну за семьдесят семь часов с одной лишь остановкой дома. Я оставил его у себя, в Омахе, - пусть, думаю, отдохнет - мы подменяли друг друга за рулем, а сам позвонил одной крошке в Холенде и сказал, чтоб ждала, что та и сделала; я переспал с ней, а утром заехал за парнем, и все же мы завершили пробег ровно за семьдесят семь часов, включая остановку".
Потом он заговорил о том, сколько разных машин у него перебывало, и имел наглость вторично рассказать Дэфни басню о том, как оставил свою машину в Беннет-филде с ключом от зажигания. Рассказал в тот самый день, когда узнал из письма дяди, что тот продал машину.
Он показал ей орден и пояснил, что захватил специально для того, чтобы обратить ее внимание на искажение его фамилии.
"Вот уж фамилию какого-нибудь сержанта обязательно написали бы правильно!"
Заявив, что ему нравится воевать, что он влюблен в войну, продолжала Дэфни, он дал понять, что у него нет иных побуждений, - просто он любит воевать ради того, чтобы воевать, и уж во всяком случае, не из-за чувства товарищества с остальными пилотами нашей авиагруппы. Она вспомнила, что Мерроу как-то назвал наш экипаж "клубом людишек Боумена".
"Тело", - разглагольствовал он, - это мое собственное тело. Лечу я сам, а "Тело" лишь выступающая вперед часть меня самого".
Он рассказал Дэфни о различных рейдах; в свое время я тоже подробно рассказывал ей о каждом из них.
- Я помню их все, Боу. Ведь я всегда чувствовала себя так, словно вместе с тобой участвовала во всех рейдах. А он все перевернул. Ты ничего и никогда не ставишь себе в заслугу, но я-то знаю тебя и знаю, как и что у вас происходило. О рейде на Гамбург - помнишь, вам тогда пришлось делать второй заход? - он рассказывал так, будто сам все продумал, сам все решил...
Пока он держался, как откровенный, жизнерадостный и наделенный чудесным здоровьем человек. Потом из кармашка брюк для часов Мерроу достал две пятидесятидолларовые бумажки и швырнул на кровать.
"Это мои, на всякий особый случай, "сумасшедшие" деньги! А я схожу по тебе с ума, крошка! Тебе они нужны! Я плюю на них!"
- Конечно, сто американских долларов оказались бы не лишними, - заметила Дэфни, - но меня вовсе не прельщала перспектива стать "стодолларовой простигосподи", как потом выразился бы, конечно, твой друг.
- Перспектива? Выходит, ты знала, что тебе предстоит?
- Я же тебе говорила, что он все время вел соответствующую подготовку.
- Да нет, я спрашиваю: ты знала, что уступишь ему?
Меня трясло.
- Подожди, Боу. Мы еще подойдем к этому.
- Нет уж, давай подойдем сейчас.
- Я же говорила тебе, Боу. Ты у меня один.
- Кого ты хочешь обмануть?
- У меня есть своя точка зрения. На вещи можно смотреть по-разному.
Она продолжала рассказывать. Мерроу с презрением отзывался о своих командирах и особенно насмехался над Уитли Бинзом, называл его трусом и вообще "не мужчиной". Затем он воскликнул:
"К дьяволу командование. Главное для меня - наслаждение от полета.
- Наслаждение?
- Вот именно. Послушай, крошка, я получаю..."
Потом, по словам Дэфни, он умолк, и в его глазах она прочитала сигнал. Он был готов. Она подумала, что, возможно, его подстегнуло слово "мужчина". Он не пытался ухаживать или очаровывать, он только сказал: "В тебе действительно есть изюминка; недаром на щеках у Боумена играет румянец". Он засмеялся, встал, и, как выразилась Дэфни, ей показалось, что голова у него упирается в потолок; его огромные руки напряглись, и он сказал:
"Ну, хорошо, крошка, раздевайся".
Дэфни разделась; он тоже.
Она говорила торопливо, ей хотелось поскорее покончить со всем этим, но я начал стучать кулаком по кровати.
- В общем-то, ничего не было, - продолжала Дэфни. - Пожалуйста, слушай дальше. Ничего не было. Не потому, что он не мог. Он мог. Но не таким уж он оказался храбрецом, каким изображал себя, - я хочу сказать, он вовсе не был таким же могучим, как "летающая крепость" и каким казался самому себе. Конечно, он мог и хотел - пусть на словах, но как только прикоснулся ко мне, я поняла, что очень похож на моего Даггера, омерзителен и хочет использовать меня лишь для того, чтобы переспать с самим собой. Я оттолкнула его, соскочила с кровати и надела комбинацию; он спросил: "Из-за Боу?", я ответила: "Нет. Потому что ты не хочешь меня. Ты никого не хочешь, кроме самого себя. Ты хочешь превзойти самого Казанову, но только хочешь".
Он пришел в ярость и стал спорить, будто надеялся, что, переспорив, сможет обольстить меня, но я уже раскусила его, потому что он был копией Даггера, и как он ни хорохорился, я чувствовала, что он и сам-то испытывает известное облегчение.
Затем произошло нечто почти смешное. Боу! Надеюсь. ты согласишься, что это было смешно. Раздался стук в дверь, и ты бы видел, какое выражение появилось на лице вашего прославленного героя! Он, должно быть, подумал, что ты ухитрился как-то отделаться от дежурства и пришел ко мне, что это ты стоишь за дверьми, и тут, дорогой, он схватил свою одежду и прыгнул за занавеску в чулан. Я прошептала: "Майор Мерроу, вы забыли носок на кровати", он выскочил в одних кальсонах, схватил носок и на цыпочках удрал обратно. Потом я открыла дверь. Это была телеграмма от тебя.
Когда Мерроу вышел из чулана, в его настроении произошел определенный перелом. Он сталь меньше. В его голосе уже не слышалось хвастливых ноток. Но таким он был более опасен, и я держалась с ним осторожнее, чем до сих пор. Прежде всего я оделась и посоветовала ему сделать то же самое, но он лег на кровать. На вопрос, кто стучал в дверь, я ответила, что девушка из почтовой конторы, разносчица телеграмм, - разве он не слышал ее голос? Но он все еще проявлял подозрительность. "Ты меня не обманешь. Признавайся, крошка!" Твою телеграмму я положила на туалетный столик и теперь помахала ею в знак доказательства. Он захотел узнать, кто ее прислал, а когда я сказала, что ты, он прищурился и заявил: "Ты хитрая маленькая паршивка", поднялся, подошел ко мне и протянул руку за телеграммой. Я подчинилась, ему ведь ничего не стоило применить силу; прочитав телеграмму, он скомкал ее и швырнул на пол. Потом принялся расхваливать тебя.
"Сукин сын этот Боу. Если бы не он, мы бы уже давно погибли в одном из рейдов".
Он снова налил себе виски, вернулся на кровать и задумчиво произнес:
"А знаешь, из Боу мог бы получиться хороший командир эскадрильи или целой авиагруппы, а он даже не первый пилот. У этого парня хватает и ума и характера".
У него был хитрый взгляд; я ему не верила; его похвалы преследовали одну цель: показать, что он лучше тебя, - ведь он-то первый пилот. Слова Мерроу производили странное впечатление, если учесть, что он побывал у майора Ренделла и добивался твоего отстранения от полетов. Он сказал: "А может, ты все уже знаешь, маленькая хитрая тварь?" И рассмеялся. "А ловко я сделал, а? Боу в такой же хорошей форме, как и я".
Однако смеялся он как-то натянуто, потом поинтересовался, откуда мне известно, что он ходил к доктору. Я ответила, что майор Ренделл звонил мне. Мерроу покраснел. Честное слово! Он побагровел, как свекла. Но я отлично видела, что Мерроу рассержен. Он лежал на кровати и не шевелился. Потом спросил: "Наверное, у тебя, Боумена и этого костоправа только и разговору было что обо мне?" А я подумала: "До чего ж ты похож на Даггера - тот тоже не мог переносить даже мысли, что его могут раскусить, и хотел, чтоб люди видели в нем лишь самого блестящего пилота во всех английских ВВС". Я ответила Мерроу, что ты никогда не говорил о нем ни одного плохого слова, а он встал с кровати и буркнул: "Все это зеленая муть!" - и начал всячески поносить тебя, Боу. Это все больше и больше меня тревожило, я видела, что Мерроу весь кипит. Он расхаживал из угла в угол, как в клетке. "Ты, наверно, болтала обо мне и с этим сукиным сыном Бинзом". Видишь, он уже терял чувство реальности. Потом он сказал: "Это все они подстроили, чтобы Бинз, а не я получил повышение. И проклятый доктор не остался в стороне". Потом он взглянул на меня и сказал: "Ну-ка, крошка, раздевайся снова. Ты ошибаешься, если думаешь, что сможешь отказать мне". Я сидела не шевелясь. Мне хотелось сделаться совсем-совсем незаметной. А Мерроу заговорил о другом, пустился рассуждать на совершенно новую тему. "Я дал как следует этим ублюдкам в Гамбурге. Давил их, как мух. Вот уж чего у меня никто не отнимет". Он как-то странно поджал губы, с первого взгляда могло показаться, что он улыбается. Он ходил по комнате взад и вперед, как часовой. Потом снова завел все с самого начала: кто стучал в двери; Боумен не рожден, чтобы стать первым пилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговоре назначить командиром Бинза, когда он, Мерроу, уедет в дом отдыха; он все равно овладеет мною - еще ни одна женщина... И снова одно и то же, но с каждым разом все хуже и хуже. Ты рассказывал мне, Боу, как Мерроу поносил сержантов. Вот и теперь он говоил все громче, выбирал все более грязные и подлые словечки. В конце концов Мерроу остановился передо мной и сказал: "Хочешь кое-что знать, крошка?" В его глазах читалось нечто гадкое, зубы были стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменные и грязные тайники своей души, где возникали чувства так