– Там у них какая-то новая женщина живет. Я думал, может, ты знаешь, кто это?
– Да неужто б я не знала, если б в городе у нас кто-то новый объявился? – возмутилась Элла. – Какая она с виду-то, женщина эта? Ты уверен, что это не Денвер?
– Денвер я хорошо знаю. Эта похудее будет.
– Может, показалось?
– Я же своими глазами видел!
– Да в этом доме все что угодно увидеть можно.
– Оно так, конечно.
– Ты лучше Поля Ди спроси, – посоветовала Элла.
– Что-то я его никак найти не могу. – И это было действительно так, хотя нельзя сказать, чтобы он искал Поля Ди уж очень старательно. Не готов он был посмотреть в глаза человеку, чью жизнь сломал, когда явился к нему со своими мрачными рассказами.
– Он в церкви ночует, – сообщила Элла.
– В церкви? – Штамп был потрясен и страшно огорчен.
– Ну да. Попросил преподобного отца Пайка, и тот разрешил ему ночевать в подвале.
– Так там же холод собачий!
– Ну, уж небось это он и сам знает.
– Зачем он это сделал?
– Похоже, чересчур гордый.
– Господи, зачем же в погребе-то! Любой из наших его бы к себе пустил.
Элла повернулась и посмотрела Штампу прямо в глаза.
– А что, у нас тут кто-нибудь мысли на расстоянии читать умеет? Ему всего и нужно-то было – попросить.
– С какой стати? Почему он должен кого-то просить? А самим предложить что, трудно было? Что же это делается, Господи? С каких это пор чернокожий, приехав в наш город, спит в подвале, как собака?
– Не заводись, Штамп.
– Ну уж нет! Не будет мне покоя, пока у кого-нибудь из вас рассудок не проснется и вы не станете вести себя, как христианам положено.
– Да он там всего-то несколько дней.
– Ни одного дня он там не должен был быть! Ты все прекрасно понимаешь, Элла, но и пальцем не пошевелила, чтобы ему помочь! Не похоже на тебя. Мы с тобой больше двадцати лет цветных из воды вытаскивали. А теперь тебе, дескать, трудно человеку переночевать предложить. Рабочему человеку! Который уж как-нибудь сумел бы с тобой расплатиться.
– Если б он попросил, я бы ему что угодно дала.
– С чего это вдруг стало так необходимо, чтобы тебя просили?
– Я его слишком мало знаю.
– Ты знаешь, что он цветной!
– Ох, Штамп, да не терзай ты меня с утра пораньше! У меня и так настроения нет.
– Это из-за нее, верно?
– Из-за кого?
– Из-за Сэти. Он с ней сошелся и жил там, а ты не хотела, чтобы…
– Ну-ну, продолжай. Только лучше тебе в воду не прыгать, коли глубины не знаешь.
– Ты это прекрати, девушка! Мы с тобой слишком давно дружим, чтоб ты мне тут представление устраивала.
– Послушай, кто знает, что там на самом деле происходило? Я и сама теперь не знаю, кто такая Сэти и откуда она родом.
– Что-что?
– Да, Штамп, я знаю только, что она вроде бы была невесткой Бэби Сагз, но теперь я и в этом не уверена. Где же ее муж, а? И Бэби ни разу эту свою невестку в глаза не видела, пока Джон не притащил ее сюда, да еще с новорожденной, которую я сама ей к груди привязала.
– Это я привязал девочку ей к груди! А к тому поезду с беглыми ты и вовсе отношения не имела! Дети-то, небось, ее сразу признали, даже если ты этого и не сделала.
– Ну и что? Я ж не говорю, что она их матерью не была, но кто может подтвердить, что они действительно внуки Бэби Сагз? И вообще – как это ей бежать удалось, а ее мужу нет? И еще, скажи-ка мне, как она умудрилась одна в лесу ребенка родить? Говорила, какая-то белая женщина вышла из лесу и помогла ей. Вранье! Неужели ты этому веришь? Белая? Ладно, не надо. Знаю я, что это была за белая[11].
– О Господи, Элла, что ты несешь!
– Ежели оно белое, да еще по лесу вокруг людей шляется – так это либо призрак, либо что-нибудь в этом роде, и я ни с чем подобным дела иметь не желаю!
– Вы ведь подругами были.
– Да. Пока она свое нутро не показала.
– Элла!
– Не может у меня быть таких подруг, которые собственных детей ручной пилой кромсают.
– Ох, и на опасном ты пути, девушка!
– Угу. Зато я на твердой земле стою, где и намерена оставаться. А вот ты уже по уши утоп и дна под собой не чуешь.
– Ну ладно, хватит. Все это к Полю Ди никакого отношения не имеет.
– А как ты думаешь, почему он из дому-то сбежал? Ну-ка, скажи?
– Из-за меня.
– Из-за тебя?
– Я ему рассказал… показал ту газету… насчет того, что Сэти сделала. И прочитал ему. Он в тот же день и ушел.
– Ты мне этого не говорил. Я думала, он знает.
– Ничего он не знал! Он и ее-то знал только по тем временам, когда они все вместе жили на ферме, откуда и сама Бэби Сагз сюда приехала.
– Он знал Бэби Сагз?
– Конечно, он ее знал! И ее сына Халле тоже.
– Значит, он ушел, когда выяснил, что Сэти тогда натворила?
– Похоже, с ней он мог бы наконец семью создать и жить вместе.
– Ты мне прямо глаза открыл. Я-то совсем по-другому думала…
Но Штамп и так прекрасно знал, что она думала.
– Да что ж, ты ведь сюда пришел не о Поле Ди говорить, – спохватилась вдруг Элла. – Ты вроде насчет какой-то новой девушки спрашивал.
– Да, верно.
– Ну так вот: Поль Ди непременно должен знать, кто она такая. Или что оно такое.
– У тебя все духи да привидения на уме. Везде они тебе мерещатся.
– Господи, да ты не хуже меня знаешь: люди, что дурную смерть приняли, в земле остаться не могут.
Этого отрицать было нельзя. Даже Иисус Христос и то в земле не остался. Штамп съел кусок приготовленного Эллой домашнего сыра – исключительно из дружеских чувств – и отправился искать Поля Ди. Он нашел его сидящим на крыльце церкви; руки между коленями свешены, глаза совершенно красные.
Сойер накричал на нее, когда она вошла на кухню, но она просто повернулась к нему спиной и потянулась за фартуком. Его крики были ей нипочем: доступ в ее душу был закрыт – ни щели, ни трещинки. Хватит с нее. Уж она позаботится о том, чтобы держать их всех на расстоянии. Однако она прекрасно понимала, что в любой момент они могут снова раскачать ее, расколоть надвое, сорвать с якорей; могут снова наслать на нее птиц, хлопающих крыльями у нее в волосах; или высушить у нее в груди молоко, как это уже было однажды. Могут превратить ее спину в дерево – и это тоже уже было. Когда они ее беременную загнали в лес, то сперва сделали это. Даже мысли о них пахли гнилью. Это они вымазали маслом лицо Халле и заставили Поля Ди грызть железо; это они живьем поджарили Сиксо и повесили ее родную мать. Она больше ничего не хотела слышать о белых людях; не хотела знать то, что знали Элла, Джон и Штамп о мире, созданном по вкусу белых. Да и не должна она больше ничего знать об их жизни, раз улетели те птицы, что хлопали крыльями у нее в волосах.
Когда-то, давным-давно, она была мягкой, доверчивой. Верила миссис Гарнер и ее мужу. Она тогда завязала узелок на подоле нижней юбки, спрятав туда сережки, не столько для того, чтобы их потом носить, а чтобы у нее они просто были. Эти сережки заставляли ее верить, что среди них не все плохие. Что на каждого такого учителя найдется по крайней мере одна Эми, а на каждого учительского племянника и ученика – Гарнер, или Бодуин, или даже тот шериф, который тогда поддержал ее под локоть и отвернулся, когда она кормила Денвер. Но в итоге она начала верить тем, последним словам Бэби Сагз и похоронила воспоминания о сережках и о грезившемся ей счастье. Поль Ди, правда, снова все это выкопал из глубин ее души, вернул ей ее тело, поцеловав в изуродованную шрамами спину, пробудил в ней воспоминания о былом и рассказал то, о чем она не знала: о маслобойке, о мундштуке, об улыбке петуха Мистера… Но когда услыхал то, чего не знал о ней, то сразу начал пересчитывать ее ноги и даже не попрощался, когда уходил навсегда.
– Не говорите со мной сегодня, мистер Сойер. Пожалуйста, не надо мне ничего говорить сегодня.
– Что? Как ты сказала? Да как ты смеешь мне возражать?
– Я прошу только, чтоб вы мне ничего не говорили сегодня.
– Знаешь что… давай-ка побыстрей пирожки делай!
Сэти взглянула на гору фруктов и взяла в руки нож.
Когда сок из пирожков зашипел на дне духовки, а Сэти уже вовсю занималась картофельным салатом, явился Сойер и сказал:
– Только смотри, чтоб пирожки не слишком сладкие были. Ты слишком сладкие делаешь, людям не нравится.
– Делаю, как всегда делала.
– Вот-вот. Всегда делаешь слишком сладкие.
Ни одной порции колбасок обратно не принесли. Повар отлично их готовил, и к концу дня в ресторане Сойера их никогда не оставалось. Так что если Сэти хотела взять немного колбасок себе, приходилось откладывать сразу, как только они были готовы. Зато осталось вполне приличное рагу. Дело в том, что и все ее пирожки тоже были проданы. Было, правда, немного рисового пудинга и половина круглого имбирного пряника, который получился не ахти каким вкусным. Если бы она была повнимательнее и перестала предаваться мечтам, ей не пришлось бы теперь собирать себе на обед всякие остатки, словно крабу какому-то. Она не очень-то умела определять время по часам, но знала, что когда стрелки сходятся наверху, словно для молитвы, то с основной работой должно быть покончено. Она положила рагу в банку с жестяной крышкой и завернула остатки имбирного пряника в кусок бумаги. Сунув все это в карманы юбки, она принялась за уборку. Она взяла такую малость – и сравнивать нечего с тем, что уносили домой повар и оба официанта. Мистер Сойер включал обед для своих работников в условия контракта – и платил ей еще три доллара сорок центов в неделю – и Сэти с самого начала дала ему понять, что будет уносить свой обед домой. Но спички или немного керосину, соли, масла – все это она тоже порой брала и всегда при этом испытывала стыд, потому что спокойно могла себе позволить купить все это; просто не желала стоять в длинной очереди в магазине Фелпса, где всех белых обслуживали вне очереди, а целая толпа чернокожих, заглядывавших в заднюю дверь, терпеливо ждала, когда хозяин соизволит обратить на них внимание. Стыдно Сэти было еще и потому, что она считала это самым настоящим преступлением, а забавные доводы Сиксо на сей счет нисколько не меняли ее отрицательного отношения к воровству; точно так же, как его доводы не смогли убедить тогда учителя в Милом Доме.