Костер разгораться не желает, и белые сердятся на самих себя; они не были готовы к такому повороту событий – их позвали, чтобы поймать беглого негра, а не убить его. Им удается наконец развести костер побольше, но на нем разве что мамалыгу приготовить можно. Сухой хворост попадается редко, а трава промокла от росы.
Освещенный этим жалким костерком, Сиксо распрямляется. Он допел свою песнь. И теперь смеется. Журчащим смехом – так смеются сыновья Сэти, когда кувыркаются в сене или плещутся в дождевой луже. Его ноги поджариваются на медленном огне; штанины дымятся. Он смеется. Ему почему-то смешно. Поль Ди догадывается о причине, когда Сиксо перестает смеяться и громко кричит: «Севен-О! Севен-О!»
Дымящий, упрямо не желающий разгораться огонь… В конце концов им пришлось пристрелить Сиксо, чтобы заткнуть ему рот. Пришлось. Связанный по рукам и ногам, шагая среди дивно пахнущих трав и цветов, которые так любят пчелы, Поль Ди слышит, о чем говорят эти белые, и впервые узнает свою цену. Он всегда знал, вернее, считал, что знает ее – цену своих сильных рук, цену своего труда, цену себя как работника, который может принести ферме большую пользу, – но теперь он узнает свою стоимость, выраженную в долларах. Цену своего роста, веса, физической силы, могучего сердца, детского ума, мужских достоинств и своего будущего.
Белые, добравшись до того места, где привязали лошадей, сразу взбираются в седла и как-то сразу становятся тише; теперь они разговаривают о тех проблемах, с которыми им пришлось столкнуться. У них беспокойств хватает. В который раз они твердят учителю, что Гарнер совершенно испортил своих рабов. Он ведь противозаконными делами занимался, Гарнер этот: позволял ниггерам подрабатывать на стороне, чтобы выкупить себя на волю; даже разрешал им ружьями пользоваться! Может, вы думаете, он, как это делают все, спаривал своих негров, чтобы получить побольше рабов? Нет, черт побери! У него, видите ли, были совсем другие планы: он хотел, чтобы они жили в браке! Вот это уж просто ни в какие ворота не лезет! Учитель вздыхает и говорит, что прекрасно все это знает. Он ведь и приехал сюда только затем, чтобы навести наконец порядок. Но теперь все оборачивается куда бо́льшими неприятностями; мало ему было идиотского наследия Гарнера; теперь вот по крайней мере два негра пропали, а может, и три, потому что вряд ли они найдут того, по имени Халле. А невестка чересчур слаба и проку от нее никакого. Черт побери, не хватало только, чтоб все остальные негры теперь разбежались со страха! Придется продать вот этого долларов за девятьсот, если получится, а потом вовсю следить за той беременной самкой и ее детенышами, и за этим Халле, если он его отыщет. Денег, которые он получит за «вот этого», хватит на двух молодых, лет двенадцати-пятнадцати. И тогда, если считать беременную самку, ее троих щенков и еще одного, который вот-вот родится, у него с племянниками получится уже семь рабов; может, в этом случае Милый Дом как-то и окупит все то, что ему пришлось из-за этой фермы пережить, все его хлопоты.
– Ты думаешь, Лилиан поправится?
– Кто ее знает? Пятьдесят на пятьдесят.
– Ты ведь был женат на ее золовке, верно?
– Ну да.
– Та что, тоже болела сильно?
– Да она вообще не очень крепкая была. От лихорадки скончалась.
– Что ж, тебе оставаться вдовцом ни к чему.
– Сейчас я пока что только о Милом Доме думаю.
– И знаешь, тут тебя упрекнуть не за что! Уж тут-то тебе неприятностей хватило с избытком.
Они надевают на Поля Ди ошейник с тремя шипами, так что лечь он не может, и сковывают ему ноги кандалами. Число «два», которое он слышал собственными ушами, не выходит у него из головы. Двое. Двое? Два негра пропали? Полю Ди кажется, что сердце у него вот-вот выпрыгнет. Они собираются искать Халле, не Поля Эй. Значит, они поймали Поля Эй, а уж если белые тебя поймали, пиши пропало.
Учитель долго смотрит на него, прежде чем закрыть дверь хижины. Настороженно так смотрит. Но Поль Ди даже глаз на него не поднимает. Брызгает мелкий дождичек. Дразнящий августовский дождик – он пробуждает надежды, которым не дано осуществиться. Поль Ди думает о том, что должен был бы спеть вместе с Сиксо. Громко. Что-нибудь такое громкое и раскатистое, подходящее к той мелодии, что напевал Сиксо. Вот только слова его сбили с толку – он тех слов не понимал. Да какая разница – понимал, не понимал; он отлично понял то, что за этими словами стояло: свобода и ненависть, словно Сиксо танцевал джубу[15].
Теплый мелкий дождичек то начинается, то перестает, и так без конца. Полю Ди кажется, что он слышит рыдания; вроде бы они доносятся из окна миссис Гарнер. Впрочем, плакать может кто угодно, даже кошка, когда кота зовет. Устав держать голову прямо, он осторожно опускает подбородок, упираясь в ошейник с шипами, и размышляет, как бы ему подобраться к очагу, разжечь огонь и вскипятить немножко воды – он давно ничего не ел. Именно этим он и занят, когда в его хижину вдруг входит Сэти, промокшая насквозь, с огромным торчащим животом. Она сообщает ему, что твердо решила бежать. Она только что вернулась после того, как отвела своих детишек в кукурузу. Тех белых поблизости не видно. Но она нигде не может найти Халле. Кого же все-таки поймали? Убежал ли Сиксо? И где Поль Эй?
Поль Ди рассказывает ей, что знает: Сиксо мертв; той женщине с тридцатой мили удалось убежать, но он понятия не имеет, что случилось с Полем Эй или Халле.
– Где же он может быть? – спрашивает Сэти.
Поль Ди пожимает плечами, потому что покачать головой не может.
– Ты сам видел, как Сиксо умер? Ты в этом уверен?
– Уверен.
– Он был в сознании? Он их видел и все понимал?
– Он был в сознании. Все понимал и смеялся.
– Сиксо – смеялся?
– Это стоило послушать, Сэти.
Платье Сэти исходит паром у слабенького огня, на котором он кипятит воду. Очень трудно двигаться со скованными ногами, да и «украшение» на шее страшно мешает. Стыдясь своей беспомощности, он старается не смотреть ей в глаза, а когда случайно их взгляды пересекаются, он замечает, что глаза у нее абсолютно черные – белков не видно. Она говорит, что ей пора, и он думает, что побег ей, конечно, не удастся – она и до ворот добраться не сможет; но он ее не разубеждает. Он понимает, что никогда больше не увидит ее, и сердце у него замирает при этой мысли.
Должно быть, племянники учителя, поразвлекавшись с ней, затащили ее в амбар сразу после того, как она рассказала все миссис Гарнер, и сняли со стены плеть из воловьей кожи. Кому, черт возьми, могло в голову прийти, что после всего этого она все-таки умудрится сбежать? Они, должно быть, уверены были, что с таким пузом да еще с располосованной чуть не до кости спиной ей дальше своей хижины не дойти. Поль Ди не удивился, узнав, что они все-таки выследили ее, когда она уже добралась до Цинциннати; теперь он понимал, что ее стоимость была выше, чем его: еще бы, собственность, которая сама себя бесплатно воспроизводит!
Вспоминая ту цену в долларах и центах, которую учитель сумел получить за него, он все думал, какова была бы цена Сэти? А какова была цена Бэби Сагз? Сколько еще денег должен был выплатить Халле, не говоря уж о том, чтобы отработать бесплатно? Сколько миссис Гарнер получила за Поля Эф? Кажется, больше девятисот долларов? На сколько долларов больше? На десять? На двадцать? Этот учитель, конечно же, знал. Он всегда знал, что почем. В его голосе звучала неподдельная грусть, когда он заявил, что от Сиксо все равно толку не добьешься. Какой дурак согласится купить поющего негра да еще с ружьем? Выкрикивающего «Севен-О! Севен-О!» (потому что его женщина, та, с тридцатой мили, убежала от них, унося в себе его зреющее семя!) Ах, какой был у него смех! Журчащий, детский, полный торжества. Этот смех даже тому жалкому костру разгореться помог. И Поль Ди думал о том, как Сиксо смеялся, а вовсе не о железном мундштуке, когда они привязывали его к козлам повозки. Потом уже он увидел Халле и того улыбавшегося петуха, который словно хотел сказать ему: ты еще ничего особенного не видел, милый! Как мог какой-то петух знать об Алфреде в штате Джорджия?
– Привет.
Штамп по-прежнему терзал пальцами ленточку в кармане брюк, так что тот шевелился.
Поль Ди глянул на него, заметил это шевеление и хмыкнул.
– Я не умею читать, Штамп. Так что если ты принес мне еще какую-нибудь газетку, то зря время потратил.
Штамп вытащил ленточку и присел на ступеньку с ним рядом.
– Нет. Я тебе кое-что другое сказать хочу. – Штамп нежно пропустил красную ленточку между указательным и большим пальцем. – Совсем другое.
Поль Ди ничего не ответил, и оба некоторое время сидели молча.
– Мне это трудно, – сказал Штамп. – Но я все-таки скажу. Две вещи. Но сперва – более легкую.
Поль Ди хихикнул:
– Если уж это тебе так трудно, так меня, может, и до смерти доведет.
– Нет, нет! Ты не думай! Я ведь тебя искал, чтобы прощения просить. Извиниться.
– За что? – Поль Ди потянулся за бутылкой, что торчала у него из кармана куртки.
– Выбирай любой дом – любой, где цветные живут. В целом Цинциннати – любой, и тебя везде с радостью примут. Можешь там сколько хочешь жить. Я прошу у тебя прощения за то, что люди сами не предложили тебе этого. Но ты знай, тебя везде с радостью примут, везде, где ты сам поселиться захочешь. Мой дом – это твой дом. Как и дом Джона и Эллы, и Мисс Леди, и Абеля Вудрафа, и Вилли Пайка – любой. Выбирать тебе. А в подвале ты спать не должен! И я прошу у тебя прощения за все те ночи и за каждую из них в отдельности, когда тебе пришлось здесь быть. Не понимаю, как только преподобный отец тебе позволил? Я-то его еще мальчишкой знал…
– Да нет, Штамп, он предложил мне к нему пойти.
– Да? Ну и что?
– Ну и то. Я сам так решил; не хотел я к нему идти; просто одному побыть хотелось. А так-то он предлагал, и каждый раз, как мы встречаемся, предлагает.