Нет, нет. Они с матерью склеивали разбитые тарелки, собирали рассыпанную соль, и мало-помалу Денвер начала понимать, что если Сэти в одно прекрасное утро и не схватится за нож, то это вполне может сделать Возлюбленная. Денвер и без того была достаточно напугана тем, что таилось в душе Сэти и могло вновь пробудиться и выйти наружу, но теперь чувствовала стыд, когда видела, как мать прислуживает девчонке чуть старше ее, Денвер. А когда она увидела, как мать выносит ночной горшок Бел, то прямо-таки бросилась к ней и выхватила его у нее из рук. Но боль стала непереносимой, когда у них перестало хватать еды, и Денвер заметила, что мать вообще ничего не ест – так, подбирает крошки, оставшиеся на столе и на плите, прилипшие к дну кусочки мамалыги, всякую кожуру, очистки. Однажды она видела, как мать пальцем старательно выковыривает что-то со дна пустой банки из-под варенья, прежде чем вымыть ее и убрать.
Они начинали уставать от такой жизни, и даже Возлюбленная, которая становилась все толще, казалась столь же измученной, как Сэти и Денвер. Теперь она не швырялась кочергой и выражала гнев всего лишь ворчанием или цокала языком. И дом номер 124 постепенно затих. Вялая и сонная от голода, Денвер видела, как тает плоть между большим и указательным пальцем на руке матери. Видела ее глаза, яркие, но какие-то мертвые; взбудораженные и в то же время пустые, эти глаза обращали внимание на все, что касалось Возлюбленной – на ее младенчески-гладкие ладошки, на ее лоб, на ту тень улыбки, что таилась у нее под подбородком – улыбки злобной и слишком широкой, – на все, только не на ее ставший похожим на большую корзину живот. Денвер видела также, что рукава ее собственного карнавального платья стали ей настолько длинны, что закрывают пальцы; что подол, когда-то открывавший щиколотки, теперь метет пол. Она видела себя и мать как бы со стороны – истощенные, ребра торчат, одеты и разукрашены, как клоуны, еле волочат ноги и умирают с голоду, однако будто ото всех заперлись внутри той любви, что высасывает из них последние силы. А когда Денвер заметила, как Сэти, закашлявшись, сплюнула то, чего не ела, какой-то темный сгусток, это ее потрясло, как выстрел. Ее заботы теперь полностью переменились: вместо того чтобы защищать Возлюбленную от Сэти, она должна была защищать от Возлюбленной свою мать. Теперь ей стало совершенно ясно, что мать очень даже легко может умереть и оставить их обеих, и что тогда станется с Возлюбленной? Что бы там с ними не происходило, оно касалось их троих – не только матери и Возлюбленной; и поскольку ни той, ни другой, похоже, и дела не было, что им принесет грядущий день (Сэти была счастлива, когда была счастлива Бел, а та жадно, точно сливки, пила ее преданность), то Денвер поняла, что все ложится на ее плечи, вся ответственность. Она непременно должна будет выйти из дому и со двора; первой сделать этот шаг – в мир, к людям, оставить этих двоих и пойти попросить кого-нибудь о помощи.
Но кого? К кому она могла бы явиться без стыда и рассказать, что ее мать, превратившись в послушную тряпичную куклу, вот-вот так и рухнет без сил из-за того, что все пыталась заботиться и угождать. Денвер слышала о нескольких хороших людях из разговоров матери и бабушки. Но сама она знала только двоих: одного старика с белыми волосами по прозвищу Штамп и Леди Джонс. И Поля Ди, конечно. И еще того мальчика, который рассказал ей о Сэти. Но они совсем не подходили. Сердце у Денвер болезненно екнуло, и едкое жжение в горле заставило ее проглотить слюну. Она даже не решила, в какую сторону ей идти. Когда Сэти еще работала в ресторане и когда у нее еще были деньги, чтобы ходить в магазин, она всегда сворачивала направо. Когда-то давно, когда Денвер ходила в школу к Леди Джонс, идти было нужно налево.
На улице было тепло, весенний день был прекрасен. Стоял апрель, и все живое пробовало свои силы. Денвер прикрыла голову и плечи платком. В самом ярком из дурацких карнавальных платьев, в чужих башмаках, она стояла на крыльце дома номер 124, готовясь быть проглоченной тем миром, что лежал за пределами этого двора. И оказаться там, где скреблись в темноте маленькие зверьки, иногда касавшиеся ее. Где чьи-то слова могут навсегда сделать твои уши неспособными слышать. Где, если ты одинока, любовь к кому-то может взять над тобой власть и навсегда пристать к тебе, точно тень. Где-то в этом мире есть места, ставшие свидетелями таких жутких событий, что если там оказаться, те ужасные вещи могут случиться снова. Вроде как в Милом Доме, где время остановилось и где, как говорила Сэти, зло всегда ждет ее. Как она отличит эти места от других? Но еще страшнее – куда страшнее! – было то, что где-то там были белые люди, о которых даже и рассказать невозможно. Сэти иногда говорила об их недобрых губах, иногда об их руках. Бабушка Бэби считала, что от них нет спасения – они умеют незаметно подкрасться, без конца меняют обличье, и даже когда они сами считают, что ведут себя нормально, это ничуть не похоже на то, как должны вести себя действительно хорошие люди.
– Они выпустили меня из тюрьмы, – как-то раз сказала Сэти.
– Но они же и посадили тебя туда, – возразила ей Бэби Сагз.
– Они перевезли тебя на этот берег реки.
– На спине моего сына!
– Они дали тебе этот дом.
– Никто мне ничего не ДАВАЛ.
– Благодаря им я получила работу.
– Это Сойер благодаря им получил отличную повариху, девочка.
– Но некоторые из них все-таки неплохо с нами обращаются, верно?
– И каждый раз мы этому удивляемся.
– Ты раньше никогда так не говорила!
– Давай не будем начинать все сначала, Сэти. Они утопили куда больше наших людей, чем их самих всего-то на свете было с начала времен. Сложи свое оружие, Сэти. Это не честный поединок; это избиение.
Вспоминая эти разговоры и последние в жизни слова бабушки, Денвер стояла под солнцем на крыльце и не могла сойти с него. Горло у нее жгло; сердце болезненно билось – и тут она совершенно ясно услышала, как Бэби Сагз рассмеялась: «Ты что же, хочешь сказать, я никогда тебе не рассказывала о нашей жизни в Каролине? О твоем отце? И ты не помнишь, как мне там изуродовали ногу? И об истерзанных ногах твоей матери, не говоря уж о ее спине, ты тоже не помнишь? Неужели я никогда не рассказывала тебе об этом? Значит, ты поэтому не можешь сойти с крыльца? Господи ты Боже мой!»
Но ты ведь сама сказала, что от них спасения нет.
«Нет».
Тогда что же мне делать?
«Знать об этом и жить дальше. Для начала – выйти со двора. Ну, давай».
Все вернулось. Двенадцать лет прошло, но путь в школу Леди Джонс вспомнился сразу. Четыре дома с правой стороны, сидящие тесно в рядок, точно птички-крапивники. В первом доме на веранду вели две ступеньки, и там стояло кресло-качалка; во втором было три ступеньки, метла, заткнутая за перила веранды, два сломанных стула и цветущие форситии; этот дом окнами на улицу не выходил. Маленький мальчик сидел на земле и жевал веточку. В третьем доме на двух выходящих на улицу окнах были желтые ставни и множество горшков с зелеными растениями, усыпанными белыми и красными цветами в виде сердечек. Денвер было слышно кудахтанье кур и скрип незакрытой калитки. Возле четвертого дома цветы сикоморы ковром покрывали крышу и весь двор. Женщина, стоявшая в открытых дверях, приподняла было руку в приветственном жесте, потом, когда она, наклонившись вперед, разглядела, кому машет, рука ее застыла где-то возле плеча. Денвер опустила голову. Потом был небольшой огороженный участок с коровой посредине. Его Денвер помнила, а корову нет. Волосы у нее от напряжения взмокли под платком. Где-то сзади послышались голоса, мужские голоса; они будто плыли в воздухе, приближаясь с каждым ее шагом. Денвер не сводила глаз с дороги на тот случай, если это окажутся белые; на тот случай, если ей с этими мужчинами в одну сторону; на тот случай, если они скажут ей что-нибудь, и она будет вынуждена ответить. А вдруг они набросятся на нее, схватят и свяжут? Мужчины приближались. Может, ей сразу перейти на ту сторону? Интересно, та женщина, которая чуть было не помахала ей рукой, все еще стоит в дверях? Придет ли она ей на помощь или же, рассердившись на то, что Денвер не помахала ей в ответ, помогать не станет? Может, лучше вернуться назад, к дому той женщины, что чуть не помахала ей? Прежде чем она успела на что-то решиться, мужчины нагнали ее. Их было двое. Негры. Денвер перевела дыхание. Оба коснулись своих шляп и пробормотали: «Доброе утро». Денвер надеялась, что они сумели прочесть в ее глазах благодарность, однако не смогла заставить себя открыть рот и ответить. Мужчины обошли ее слева и пошли дальше.
Несколько воспрянув духом и набравшись смелости после столь просто окончившейся встречи, она пошла быстрее, более внимательно осматривая дома вокруг. Она была потрясена, увидев, как на самом деле малы казавшиеся ей когда-то большими вещи: тот валун на краю дороги, за которым когда-то ее и видно не было, оказался обычным плоским камнем, на который все присаживались отдохнуть. Тропинки, ведущие к домам, вовсе не были в милю длиной. Собаки не доставали ей и до колен. Буквы на березах и дубах, вырезанные, как ей когда-то казалось, гигантами, теперь были не выше уровня ее глаз.
Она все узнавала сразу. Столбы и сделанная из горбыля изгородь лесопилки теперь были серыми, а не белыми, но она все равно тут же узнала и столбы, и изгородь. Каменное крыльцо, увитое пышным плющом, бледно-желтые занавески на окнах; выложенная кирпичом дорожка до дверей и деревянные мостки вокруг дома, на которых она тогда стояла, притаившись, под окном и подсматривала через подоконник. Денвер уже собралась было по старой привычке заглянуть в окно, но тут поняла, как глупо было бы вновь оказаться пойманной за подобным занятием. Удовлетворение, оттого что она сразу нашла нужный дом, растаяло вдруг в сомнениях. А что, если Леди Джонс здесь больше не живет? Или не сможет вспомнить свою бывшую ученицу – после стольких-то лет? Да и что она ей скажет? У Денвер ёкнуло сердце, когда она вытерла испарину на лбу и постучалась.