С нее запрашивали не так уж дорого, но ей показалось – непомерно много. Никто не собирался помогать ей, пока она не расскажет всего. Это было совершенно ясно. Ни Джани, ни кто-то другой. А значит, она не позволит ей повидаться с Бодуинами. И тогда Денвер рассказала этой чужой женщине то, чего не рассказывала никому, даже Леди Джонс. Выслушав ее, Джани тут же предположила, что Бодуинам потребуется еще одна прислуга, даже если сами они об этом еще и не знают. Она здесь единственная служанка, и теперь, когда ее хозяева стареют, уже не может заботиться о них, как прежде. Тем более что они все чаще и чаще просят ее ночевать здесь. Может быть, удастся уговорить их, чтобы Денвер подменяла ее на ночь? Приходила, скажем, сразу после ужина и оставалась до утра; может быть, даже завтрак готовила и ела сама. Тогда у нее хватило бы времени на Сэти днем, а ночью она бы немножко подрабатывала. Как ей нравится такой план?
Денвер описала Возлюбленную как свою родственницу, которая жила у них в доме, но теперь заболела, мучает мать до смерти и ужасно мешает им обеим жить. Но Джани, похоже, куда больше интересовало состояние Сэти; а, судя по рассказам Денвер, несчастная женщина, видать, потеряла рассудок. Это была совсем не та Сэти, какую Джани хорошо знала. Эта Сэти, верно, совсем обезумела – что ж, так и должно было случиться: слишком уж она самостоятельная была да гордая, слишком нос задирала. Денвер поежилась, услышав недобрые слова в адрес матери, заерзала на стуле и, опустив голову, уставилась на раковину. Джани Вэгон продолжала рассуждать о неуместной гордыне, пока не добралась до Бэби Сагз, и тут у нее нашлись одни только хорошие слова.
– Я-то никогда на Поляну слушать ее проповеди не ходила, но она всегда была ко мне так добра! Всегда! Другой такой больше никогда на свете не будет.
– Я тоже по ней скучаю, – сказала Денвер.
– Ну еще бы не скучать. Все по ней скучают. Это была хорошая женщина.
Денвер молчала, и Джани заглянула ей в лицо.
– Никто из твоих братьев так и не вернулся, чтобы вас проведать?
– Нет, мэм.
– И вестей от них не было?
– Нет, мэм.
– Видно, несладко им жилось в этом доме. Скажи-ка, а у этой женщины, у родственницы вашей, морщинки на руках есть?
– Нет, – ответила Денвер.
– Что ж, – проговорила Джани. – Наверное, все-таки есть Господь на небесах.
Разговор закончился, и Джани велела Денвер прийти через несколько дней: ей нужно время, чтобы убедить хозяев в необходимости новой служанки – на ночь, – потому что она, Джани, по ночам своей собственной семье нужна.
– Мне-то с этого места уходить никуда не хочется, да только не могут же эти люди забрать себе все мои дни и ночи?
Что здесь будет нужно делать по ночам Денвер?
– Просто быть тут. На всякий случай.
На случай чего?
Джани пожала плечами.
– А вдруг пожар? – И она улыбнулась. – Или дожди так сильно размоют дорогу, что я не смогу вовремя сюда добраться с утра. Или припозднившимся гостям что-нибудь понадобится, или нужно будет что-то убрать после их ухода. Да мало ли что, и не спрашивай меня, что там белым может по ночам понадобиться.
– Они вроде бы всегда были хорошими белыми.
– О да! Они хорошие. Ничего не могу сказать. Я бы ни за что их на других хозяев не променяла, вот как!
Обнадеженная, Денвер двинулась в обратный путь, но тут на завалинке у черного хода увидела чернокожего мальчишку с полным ртом денег. Голова у него была запрокинута назад, руки засунуты в карманы. Огромные, как две луны, глазищи занимали пол-лица – остальное был его разинутый рот с красными губами. Волосы парня торчали немыслимыми пучками. А сам он стоял на коленях. Во рту у него, величиной с чайную чашку, лежали монеты, которыми ему платили за всякие мелочи, но там могли бы с тем же успехом лежать пуговицы, булавки или яблочное варенье. На том приступочке, где помещались его колени, было написано: «К вашим услугам».
Новости, которые узнала Джани, распространились среди других цветных женщин. Покойная дочь Сэти, которой та перерезала горло, вернулась и полностью захватила над ней власть. Сэти на пороге смерти; вся покрылась пятнами, вертится волчком, меняет обличье и вообще – явно одержима дьяволом. А дочь бьет ее, привязывает к кровати и выдергивает у нее волосы. Потребовалось немало дней, чтобы эта история приобрела подлинные очертания, а женщины, сперва взбудораженные до предела, несколько успокоились и стали оценивать ситуацию более трезво. Они разделились на три группы: те, кто верил в худшее; те, кто вообще ничему из этого не поверил; и те, кто, как Элла, искали из этого выход.
– Элла, что там с Сэти?
– Скажи лучше, у нее в доме, а не с ней.
– А что, правда, та ее дочь вернулась? Убитая?
– Так мне сказали.
– А откуда известно, что это она?
– Она там живет. Спит, ест и творит черт знает что. Бьет Сэти каждый день.
– Господи! Малышка?
– Нет. Врослая. Такая, какой была бы, если б осталась жива.
– Ты хочешь сказать – во плоти?
– Да, именно так.
– И бьет Сэти кнутом?
– Как тесто взбивает.
– По-моему, так Сэти и надо.
– Никому такого не надо!
– Но, Элла…
– Никаких «но». То, что справедливо, не всегда правильно.
– Но нельзя же своих детей убивать, если тебе вдруг что-то в голову пришло?
– Нет. Но и детям, если им что-то вдруг в голову пришло, нельзя просто взять и убить мать.
И Элла постаралась убедить всех, что необходимо организовать спасение Сэти. Она была женщиной практичной и твердо верила, что есть корни съедобные, а есть и такие, которых нужно избегать при любых обстоятельствах. А излишние размышления, считала она, только мозги затуманивают и мешают действовать. Соседи Эллу не особенно любили, да она и сама была бы недовольна, если б было наоборот, потому что считала любовь вредной слабостью. Ее девственность и чистота утрачены были в том доме, где ее делили между собой отец и сын, который, как она говорила, «был еще хуже». Тот, что «был еще хуже», внушил ей полное отвращение к сексу и превратился для нее в мерило жестокости. Убийства, похищения, насилия – слушая обо всем этом, она только головой качала. Ничто не могло сравниться с тем, «кто был еще хуже». Она понимала ярость, охватившую Сэти двадцать лет назад, но то, что она сделала там, в сарае, под влиянием этого чувства, было, по мнению Эллы, исполнено непомерной гордыни, и вообще направлено не на того. Элла считала Сэти слишком уж сложной. Когда та вышла из тюрьмы и даже не взглянула в сторону бывших соседей, а стала жить так, словно вокруг не было ни одного человека, Элла отбросила память о ней, как ненужный хлам, и совершенно перестала обращать на нее внимание.
Однако эта ее дочь, Денвер, похоже, все-таки что-то соображала. Во всяком случае, она решилась выйти за порог, попросила о помощи, которая действительно была ей необходима, и теперь искала работу. А когда Элла услышала, что дом номер 124 находится во власти неведомого существа, которое истязает Сэти, то разозлилась и получила очередную возможность сравнить, сколь же отвратителен сам дьявол по сравнению с тем, «кто был еще хуже». А разозлилась она еще и вот почему: что бы там ни сделала Сэти, Элла не любила, когда былые ошибки заставляют человека расплачиваться за них своим настоящим и будущим. Преступление, совершенное Сэти, было поистине ошеломляющим; гордыня ее превосходила все мыслимые пределы; однако Элла никак не могла допустить, чтобы некогда совершенный Сэти грех обрел человеческую плоть и поселился у нее в доме, пользуясь там полной свободой и подчинив себе остальных. Каждый день жизни требовал от Эллы всех ее сил. Будущее виделось ей как закат; ну а прошлое следовало забыть, оставить позади. И если оно не желало оставаться там, где ему положено, тогда его можно было только прогнать. В ее рабской жизни, как и в жизни свободной, каждый день был настоящим испытанием. Ни на что нельзя было рассчитывать в этом мире, где ты сам одновременно являлся и задачей, и ключом к ней. В этой жизни зла хватало с избытком, и никому не требовалось добавки; никому не хотелось, чтобы повзрослевшее злобное существо, ворча, садилось со всеми вместе за стол. До тех пор, пока привидение только выглядывало порой из своего тайника – сотрясало дом, разбрасывало вещи, плакало, било посуду и так далее, – Элла его уважала. Но как только оно обрело реальную плоть и явилось в мир живых, все сразу встало с ног на голову. Элла ничего не имела против определенной связи между двумя мирами, этакого небольшого мостика, но теперь это было уже вторжение.
– Может быть, нам помолиться всем вместе? – спрашивали ее женщины.
– Ладно, – согласилась Элла. – Сперва мы помолимся. А потом займемся делом.
В тот день, когда Денвер должна была впервые провести ночь в доме Бодуинов, мистер Бодуин как раз поехал по каким-то делам на окраину Цинциннати и сказал Джани, что вернется к ужину и на обратном пути прихватит с собой эту новую девушку. Денвер сидела на крыльце с узелком на коленях; ее карнавальный наряд выгорел под солнцем и стал не таким вызывающе ярким. Она смотрела направо, потому что оттуда должен был появиться мистер Бодуин. И не видела, как слева к их дому медленно, по две, по три идут женщины. Денвер смотрела только направо. Она немножко волновалась: подойдет ли хозяевам, оправдает ли их доверие? И еще ей было не по себе, потому что утром она проснулась в слезах: ей приснилась убегающая от нее пара туфель. Печаль, которая при этом охватила ее, не проходила весь день; она никак не могла стряхнуть ее, а когда принялась за домашнюю работу, жара и духота просто измучили ее. Так что, куда раньше положенного срока она уже собралась: завернула в узелок ночную рубашку и щетку для волос. Сидя на крыльце, Денвер нервно теребила узелок и безотрывно смотрела направо.
Кое-кто из женщин принес с собой то, что, по их мнению, могло подействовать на духа, спрятав драгоценные амулеты в карманы фартуков или повесив на шею и на грудь. Другие несли с собой только веру в Христа – свои щит и меч. Большинство же захватили понемногу и того, и др