– Грех жаловаться.
– Домой идешь?
Она ответила, что нет. Денвер кое-что слышала о работе в дневную смену на фабрике, где шьют рубашки. И надеялась, что это вместе с ее ночными дежурствами у Бодуинов поможет ей скопить немного денег и помочь матери. Когда он спросил, хорошо ли с ней обращаются у Бодуинов, она ответила: очень хорошо. Мисс Бодуин учит ее «всякой всячине». Он спросил, чему именно, и она рассмеялась:
– Книжки дает разные. Утверждает, что я могла бы поехать учиться в Оберлин. Говорит, что она со мной «экспериментирует».
И он даже не сказал: «Смотри, осторожнее. Осторожнее, Денвер. В мире нет ничего опаснее, чем белые учителя». Он только понимающе кивнул и спросил то, о чем давно собирался спросить:
– А как у твоей матери дела? Она здорова?
– Нет, – ответила Денвер. – Нет. Нет, и ни капельки ей лучше не становится!
– Ты как думаешь, я мог бы зайти к вам? Она против не будет?
– Не знаю, – сказала Денвер. – Мне кажется, я потеряла мать, Поль Ди.
Оба помолчали, потом он сказал:
– Ох уж эта девчонка! Ну, ты знаешь, о ком я. А кстати, что с ней?
– Не знаю.
– Ты считаешь, она действительно твоя сестра?
Денвер потупилась.
– Иногда мне так кажется. Временами я думаю, что она была… даже больше, чем… – Денвер с преувеличенным усердием стала оттирать какое-то пятнышко на блузке. Потом вдруг посмотрела Полю Ди прямо в глаза. – Но кто может знать о ней что-либо лучше, чем вы, Поль Ди? Я хочу сказать, вы-то наверняка знаете ее достаточно хорошо!
Он облизнул губы.
– Ну, если тебе интересно мое мнение…
– Нет, – сказала она. – У меня есть свое.
– Ты стала совсем взрослой, – сказал он.
– Да, сэр.
– Это хорошо. Очень хорошо, и я желаю тебе удачи с работой.
– Спасибо. И знаете, Поль Ди, вам вовсе не обязательно обходить наш дом стороной, но только, пожалуйста, поосторожнее, если будете говорить с мамой, хорошо?
– Не беспокойся, – сказал он, и они как-то сразу расстались, вернее, это она ушла, потому что какой-то молодой человек вдруг бросился к ней бегом, крича:
– Эй, мисс Денвер, погодите!
Она обернулась к юноше, и лицо ее вспыхнуло так, словно кто-то включил газовый рожок.
Поль Ди расстался с Денвер неохотно; ему хотелось еще поговорить с ней, понять смысл тех историй, которые рассказывают все вокруг: белый мужчина специально приехал, чтобы отвезти Денвер на работу, а Сэти его порезала топором. Значит, дух умершего ребенка снова вернулся, и очень злой, раз послал Сэти на двор, чтобы она убила того человека, который спас ее от повешения. В одном они все-таки сходились: сперва они привидение видели, а потом – нет. Когда им удалось повалить Сэти на землю, отнять у нее топорик для колки льда и снова оглянуться на дом, той голой женщины на крыльце не было. Позже какой-то мальчик рассказал, что когда копал червей для рыбалки позади дома номер 124, на берегу ручья, то увидел, как прямо сквозь лес ломится какая-то голая женщина, и вместо волос у нее на голове рыбы.
На самом-то деле Полю Ди все равно, как Возлюбленная ушла оттуда и почему. Гораздо важнее было, как и почему он сам ушел из этого дома. Когда он смотрит на себя глазами Гарнера, то видит одно. Глазами Сиксо – совсем другое. Один его поступок доказывает, что он прав. Другой заставляет стыдиться себя. Как во время Войны, когда он был как бы и по ту, и по другую сторону. Убежав от Нортпойнт Банка и Железнодорожной компании и присоединившись к 44-му цветному полку в Теннесси, он считал, что поступил правильно. Но вскоре обнаружил, что его перебросили в другой цветной полк, сформированный в Нью-Джерси. Там он пробыл четыре недели. Полк распался еще до того, как был окончательно решен вопрос о том, могут ли его солдаты иметь оружие или нет. Нет, решило командование, и белый командир их цветного полка пытался придумать, что же его солдатам делать на этой Войне еще, раз других белых людей убивать им не разрешили. Некоторые из десяти тысяч солдат все-таки остались – чистить, перевозить и строить; часть перебралась в другие полки; но большинство осталось ни с чем, с горечью размышляя о собственной судьбе и планах. Он тоже пытался решить, что же ему делать, когда агент Нортпойнт Банка настиг его и отвез обратно в Делавэр, где он работал как раб целый год. Потом Нортпойнт Банк сдал его в аренду за триста долларов куда-то в Алабаму, где он работал на раскольников из южных штатов, сперва сортируя трупы, а потом плавя металл. Когда он со своей группой прочесывал поля брани, то прежде всего нужно было отделить раненых конфедератов от мертвых. Позаботиться о живых, как им говорили. Хорошенько позаботиться. Там работали и цветные, и белые; обмотав лица до самых глаз, они с фонарями пробирались по лугам и болотам, прислушиваясь в темноте к стонам и тихим окликам живых, что лежали среди совершенно равнодушных молчаливых мертвецов. По большей части это были совсем молодые парни, иногда почти дети, и ему было немного стыдно, что он жалеет их, тех, кто, вероятно, могли быть сыновьями его злобных стражников в Алфреде, штат Джорджия.
Пять раз он пытался бежать, но ни одна попытка так и не удалась. Он бежал (из Милого Дома, от Брэндивайна, из Алфреда в штате Джорджия, из Уилмингтона, из Нортпойнта) в одиночку, без грима и какой-либо маскировки, хотя его выдавали цвет кожи и густая запоминающаяся копна волос, не имея ни одного помощника среди белых. В итоге его всегда ловили. Дольше всего он оставался на свободе, когда убежал вместе с другими заключенными из Алфреда, скрывался у индейцев чероки, а потом последовал их совету, отправился на Север и жил у ткачихи в Уилмингтоне, пригороде Делавэра, три года. И каждый раз во время своих скитаний он не мог не удивляться красоте той земли, что никогда не была его. Он прятался у нее на груди, перебирал ее пальцами в поисках чего-нибудь съедобного, льнул к берегам ее рек, чтобы напиться, – и все-таки старался не любить ее. По ночам, когда небо принадлежало ему одному, ослабев от тяжести этих сокровищ – своих собственных звезд, – он внушал себе: не люби это небо. Не люби эти тихие кладбища и реки с низкими берегами. Не смей любить вон тот одинокий дом в зарослях вишневых деревьев с привязанным рядом мулом и еле светящимся в сумерках окошком – со всем тем, что может взволновать душу. Он очень старался заставить себя не любить эту землю.
После нескольких месяцев, проведенных на полях сражений в Алабаме, он был отправлен в литейный цех в Селму вместе с тремя сотнями пленных и арендованными неграми. Именно там он и встретил конец Войны, и теперь, казалось бы, очень просто было покинуть Алабаму, раз ему было заявлено, что он свободен. Он просто должен был уйти с этого завода в Селме и отправиться прямиком в Филадельфию, не скрываясь, пешком, или на поезде, или на пароходе – как захочется. Но все получилось совсем не так. Когда он и двое цветных (пленных солдат из 44-го полка, к которому он тогда присоединился) шли пешком из Селмы в Мобил, то за первые восемнадцать миль они натолкнулись на двенадцать мертвых негров. Двое из них были женщины, четверо – совсем маленькие мальчики. Он думал, что это, конечно же, самый главный поход в его жизни. Янки, держа свои войска под контролем, оставили южан, вышедших из-под контроля, без присмотра. Поль Ди и его приятели добрались до пригородов Мобила, где черные снова прокладывали железную дорогу на север Соединенных Штатов – ту самую, которую раньше взорвали по приказу южан. Один из спутников Поля Ди, рядовой по имени Кин, служил тогда в 54-м Массачусетском полку. Он рассказывал Полю Ди, что им платили значительно меньше, чем белым солдатам. Особенно он напирал на то, что и он, и целая группа цветных солдат отказались от компенсации, предложенной им позже властями Массачусетса. На Поля Ди произвело большое впечатление уже и то, что, оказывается, можно получать деньги за участие в сражениях, поэтому он смотрел на рядового Кина с изумлением и завистью.
Кин и его друг, сержант Росситер, конфисковали чей-то ялик, и плавали в заливе Мобил, пока рядовой Кин не окликнул проплывавший мимо военный корабль Соединенных Штатов, и всех троих не взяли на борт. Кин и Росситер высадились в Мемфисе, надеясь разыскать своих командиров. А Полю Ди капитан позволил остаться на борту до самого Уилинга в Западной Виргинии. А потом он уже в одиночку добирался до Нью-Джерси.
К тому времени, как Поль Ди попал в Мобил, он видел куда больше мертвых людей, чем живых. Зато когда он добрался до Трентона и его окружили толпы живых людей, за которыми никто не охотился и которые сами ни за кем не охотились, то вдруг ощутил такую замечательную свободу, что запомнил это ощущение на всю жизнь. Шагая по шумной деловой улице, полной белых, которым вовсе не требовалось объяснять, почему он здесь оказался, он понимал, что если кто и поглядывал на него косо, то это лишь потому, что он был в отвратительных лохмотьях и с грязными отросшими патлам. И тем не менее несмотря на его обшарпанный вид, тревоги никто не поднимал. А потом случилось чудо. Стоя на улице напротив аккуратного ряда кирпичных домов, он услышал вдруг, как какой-то белый окликнул его («Эй! Ты!») и попросил помочь снять с повозки два тяжелых сундука. За это белый дал ему монетку. Поль Ди несколько часов ходил по улицам, зажав монетку в руке и не зная, что можно на нее купить (одежду? еду? лошадь?) и продадут ли ему что-нибудь. Наконец он увидел тележку зеленщика, подошел и молча указал на пучок редиски. Зеленщик вручил ему редиску, взял его монетку и дал ему несколько других. Потрясенный, Поль Ди попятился. Но, оглядевшись, понял, что никто, похоже, не заинтересовался этой «ошибкой» или им самим, и пошел дальше, счастливый, жуя на ходу редиску, хотя на лицах встречных женщин читал порой отвращение. Первая честным трудом заработанная покупка заставляла его прямо-таки светиться от восторга, хотя редиска была грязной и довольно вялой. Вот тогда он и решил, что если есть возможность свободно ходить, есть и спать, то жизнь еще не кончена и вообще – достаточно хороша. Так он и жил целых семь лет, пока не очутился в южном Огайо, куда давно уже переехала одна его знакомая, старая женщина со своей невесткой.