е дочь.
И никто, ни один человек на земле никогда не станет перечислять свойства ее дочери на той стороне листа, где записывают свойства животных. Нет. О нет! Может, Бэби Сагз могла бы вынести эту муку; Сэти и тогда отказалась так жить – и отказывается поныне.
Это и еще многое другое слышала Денвер от матери, когда та сидела в углу, пытаясь убедить Возлюбленную в правильности своего выбора, – убедить того единственного человека, перед которым чувствовала себя обязанной оправдываться, доказывать, что все сделала правильно, потому что руководила ею истинная любовь.
Возлюбленная, упершись своими полными гладкими ступнями в сиденье поставленного напротив стула и спокойно сложив свои младенчески гладкие руки на животе, смотрела на Сэти. Не понимая и не воспринимая ничего, только одно: Сэти была той женщиной, что отобрала у нее лицо, бросила ее в каком-то темном-претемном месте и забыла ей улыбнуться.
В конце концов, будучи дочерью своего отца, Денвер решила действовать. И перестать полагаться на доброту тех, кто оставлял им еду на пне. Она собралась непременно найти какую-нибудь работу, хоть и боялась покидать Сэти и Возлюбленную на целый день, не зная, что еще может выкинуть та или другая, но наконец поняла, что ее присутствие в доме для обеих, в общем-то, не имеет значения. Она поддерживала в них жизнь, но они не обращали на нее ни малейшего внимания. Ворчали друг на друга, дулись, выясняли отношения, что-то друг у друга требовали и ходили с важным видом; дрожали от страха или от холода, плакали, доводили друг друга до истерики, до бешенства, а подчас и переступали эту грань. Денвер стала замечать, что если Возлюбленная была спокойной и сонно-мечтательной, думая о чем-то своем, то первой тогда начинала Сэти. Она что-то шептала, бормотала какие-то оправдания, что-то рассказывала Возлюбленной, пытаясь объяснить, как все это было на самом деле и почему так произошло. Похоже, Сэти никакого прощения вовсе не требовалось; наоборот, ей хотелось, чтобы в прощении ей отказали. И Возлюбленная с удовольствием оправдывала это ее тайное желание.
Кого-то из них нужно было спасать, но если Денвер не найдет работу, то спасать будет некого. И не к кому будет возвращаться домой. И самой Денвер тоже тогда не будет. Это была новая мысль, призывающая Денвер обратить внимание и на себя тоже, постараться как-то уберечь себя и выжить. Мысль эта не появилась бы у нее, не повстречай она Нельсона Лорда – тот выходил из дома своей бабушки, когда Денвер туда входила, чтобы поблагодарить за принесенные полпирога. Он только улыбнулся и сказал: «Подумай о себе самой, Денвер, пожалуйста», но ей показалось, что ради этих слов и был создан человеческий язык В первый раз, давно, когда он разговаривал с ней, его вопросы намертво закрыли ей уши. Теперь же его слова открыли ей разум. Пропалывая грядки в огороде, выдергивая из земли овощи, готовя еду, моя посуду, Денвер обдумывала, что и как ей делать. Больше всего надежды было на Бодуинов, ведь они уже дважды им помогли. В первый раз – Бэби Сагз, во второй – матери Денвер. Может быть, они помогут и ей, представительнице третьего поколения этой семьи?
Она долго блуждала по улицам Цинциннати и добралась до цели только после полудня, хотя вышла с рассветом. Дом стоял довольно далеко от тротуара, большие окна смотрели через сад на шумную деловую улицу. Негритянка, открывшая парадную дверь, спросила:
– Тебе чего?
– Можно мне войти?
– Зачем?
– Я хочу видеть мистера и миссис Бодуин.
– Мисс Бодуин. Они брат и сестра.
– Ой, простите!
– Зачем они тебе понадобились?
– Я ищу работу. Я думала, может, они что-нибудь мне подскажут.
– Ты ведь из семьи Бэби Сагз, верно?
– Да, мэм.
– Что ж ты стоишь, входи. И так уже мух напустила. – Женщина провела Денвер на кухню, приговаривая: – Самое главное – знать, в какую дверь постучаться.
Но Денвер ее почти не слушала: она только что прошла по чему-то мягкому и голубому. И все вокруг было уютным, мягким и голубым. Застекленные шкафы битком набиты какими-то красивыми блестящими вещами. Книги на столах и на полках. Жемчужно-белые лампы со сверкающими металлическими подставками. И запах – похожий на тот одеколон, которым она поливалась в зеленой комнатке, но только несравненно лучше.
– Садись, – сказала негритянка. – Знаешь, как меня звать-то?
– Нет, мэм.
– Джани. Джани Вэгон.
– Как поживаете?
– Прекрасно. Я слышала, мать твоя заболела, это правда?
– Да, мэм.
– Кто же за ней ходит?
– Я. Но мне обязательно нужно работу найти. Джани рассмеялась:
– Знаешь что? Я тут живу с четырнадцати лет, но как вчера помню, когда Бэби Сагз, святая, впервые пришла сюда и села точнехонько вон там, где ты сидишь. Ее один белый мужчина привез. Тут она получила и дом, в котором все вы живете, и все остальное тоже.
– Да, мэм.
– А с Сэти-то что случилось? – Джани прислонилась к раковине, скрестив на груди руки.
С нее запрашивали не так уж много, но цена показалась ей непомерной. Никто не собирался помогать, пока она не расскажет всего. Это было совершенно ясно. Ни Джани и никто другой. А значит, Джани не позволит ей повидаться с Бодуинами. И Денвер рассказала этой чужой женщине то, чего не рассказывала никому, даже Леди Джонс. Выслушав ее, Джани тут же предположила, что Бодуинам потребуется еще одна прислуга, хотя сами они об этом еще не знают. Она здесь единственная служанка и теперь, когда ее хозяева стареют, уже не может заботиться о них как прежде. Тем более что они все чаще и чаще просят ее остаться на ночь. Может быть, удастся уговорить их, чтобы Денвер подменяла ее по ночам? Приходила, скажем, сразу после ужина и оставалась до утра; может быть, даже завтрак готовила и завтракала сама. Тогда у нее хватило бы времени на Сэти днем, а ночью она бы немножко подрабатывала. Как ей нравится такой план?
Денвер описала Возлюбленную как свою родственницу, которая жила у них в доме, но теперь заболела, мучает мать до смерти и ужасно досаждает им обеим. Но Джани, похоже, куда больше интересовало состояние Сэти; судя по рассказам Денвер, несчастная женщина, видно, потеряла рассудок. Это была совсем не та Сэти, какую Джани хорошо знала. Эта Сэти, верно, совсем обезумела – что ж, в конце концов так и должно было случиться: слишком уж она самостоятельная была да гордая, слишком нос задирала. Денвер поежилась, услышав недобрые слова в адрес матери, заерзала на стуле и, опустив голову, уставилась на раковину. Джани Вэгон продолжала рассуждать о неуместной гордыне, пока не добралась до Бэби Сагз – для той у нее нашлись только хорошие слова.
– Я-то никогда на Поляну слушать ее проповеди не ходила, но она всегда была ко мне так добра! Всегда! Другой такой уж больше никогда на свете не будет.
– Я тоже по ней скучаю, – сказала Денвер.
– Ну еще бы не скучать. Все по ней скучают. Это была хорошая женщина.
Денвер молчала, и Джани заглянула ей в лицо:
– Никто из твоих братьев так и не вернулся вас проведать?
– Нет, мэм.
– И вестей от них никаких не было?
– Нет, мэм. Никаких.
– Видно, несладко им жилось в этом доме. Скажи-ка, а у этой женщины, у родственницы вашей, морщинок на руках нет?
– Нет, – ответила Денвер.
– Что ж, – проговорила Джани. – Есть Господь на небесах.
Разговор закончился, и Джани велела Денвер прийти через несколько дней: ей нужно время, чтобы убедить своих хозяев в необходимости новой служанки – на ночь, потому что она, Джани, по ночам своей собственной семье нужна.
– Мне-то с этого места уходить никуда не хочется, да только не могут же эти люди отнять у меня все мои дни и ночи?
Что здесь будет нужно делать по ночам Денвер?
– Просто быть тут. На всякий случай. На случай чего?
Джани пожала плечами:
– А вдруг пожар случится? – И она улыбнулась. – Или дожди так сильно размоют дорогу, что я не смогу вовремя сюда добраться с утра. Или припозднившимся гостям что-нибудь понадобится, или нужно будет что-то убрать после их ухода. Да мало ли что, и не спрашивай меня, что там белым может по ночам понадобиться.
– Они вроде бы всегда были хорошими белыми.
– О да! Они хорошие. Ничего не могу сказать. Я бы ни за что их на других хозяев не променяла, вот как!
Обнадеженная, Денвер двинулась было в обратный путь, но тут на завалинке у черного хода увидела негритенка с полным ртом денег. Голова у него была запрокинута назад, руки засунуты в карманы. Огромные, как две луны, глазищи и разинутый рот с красными губами. Волосы у него торчали немыслимыми пучками. Он стоял на коленях. А во рту величиной с чайную чашку у него лежали монеты – платить посыльному, почтальону и прочее, но там могли бы с тем же успехом лежать пуговицы, булавки или яблочное варенье. На приступочке, где помещались его колени, было написано: «К вашим услугам».
Новости, которые узнала Джани, распространились среди других цветных женщин. Покойная дочь Сэти, которой та перерезала горло, вернулась и полностью взяла над ней власть. Сэти на пороге смерти; вся покрылась пятнами, вертится волчком, меняет обличье и вообще – одержима дьяволом. А вернувшаяся дочь бьет ее, привязывает к кровати и повыдергала у нее на голове все волосы. Потребовалось немало дней, чтобы эта история приобрела подлинные очертания, а женщины, дав волю чувствам, несколько успокоились и стали оценивать ситуацию более трезво. Они разделились на три группы: те, кто верил в худшее; те, кто вообще ничему не поверил; и те, кто, как Элла, пытался докопаться до сути.
– Элла, что там такое с Сэти?
– Скажи лучше, у нее в доме, а не с ней самой.
– А что, правда, та ее дочь вернулась? Убитая?
– Так мне сказали.
– А откуда известно, что это она?
– Она там живет. Спит, ест и творит черт знает что. Бьет Сэти каждый день.
– Господи! Малышка?
– Нет. Взрослая. Такая, какой была бы, если б осталась жива.
– Ты хочешь сказать – во плоти?
– Да, именно так.