Такой вот милый человек, и такая несправедливость.
Теперь Хаттон вылезет из автомобиля, постучит в дверь и объяснит, что должен задать несколько вопросов.
Кевин мерз, он был в пальто, но все равно ему было холодно.
Рубен Фрай открыл почти сразу. Он тоже не изменился. Пожалуй, только волосы чуть поредели, да чуть похудел, а в остальном — можно было подумать, что он проспал все эти двадцать лет. Они посмотрели друг на друга, их окружала темнота, и на морозе было видно, что они оба тяжело дышат.
— Да?
— Извините, что приходится беспокоить в такой поздний час. Вы меня не узнаете?
Они снова молча посмотрели друг на друга.
— Я узнал тебя, Кевин. Ты стал старше. Но все же это ты.
— Рубен, это Бенджамен Кларк, мой коллега из ФБР в Цинциннати.
Они поздоровались, низенький старичок и высокий молодой человек.
— Так получилось, Рубен, что мы должны задать вам несколько вопросов. А вернее, довольно много.
Рубен слушал, глядя Кевину в глаза.
— Скоро полночь. Я устал. Что такое? Что, нельзя подождать до утра?
— Нет.
— Тогда в чем дело?
— Можно нам войти?
Когда он вошел, комната словно завладела им. Кевин разглядывал обои, паласы, маленькую деревянную лестницу, что вела на второй этаж, медные цветочные кашпо во всех углах. Но главное все-таки этот запах. Этот воздух, будто сохранившийся с тех времен, чуть-чуть спертый, пах чем-то, связанным с юношескими воспоминаниями, и немного — трубочным табаком и свежеиспеченным хлебом.
Они сели за кухонный стол с красной рождественской салфеткой посередине, она, поди, пролежит тут до конца лета.
— Все как прежде!
— Ты знаешь, как бывает. Привыкаешь и не замечаешь, как все выглядит.
— Все красиво, Рубен. Мне здесь всегда было хорошо.
Рубен Фрай сел с торца, на этом самом месте он сидел еще тогда. Бенджамен и Кевин уселись за длинную сторону. Они оба смотрели на хозяина, и, кажется, Рубен немного сжался под их взглядами.
— Чего вы, собственно, хотите, мальчики?
Кларк полез во внутренний карман пиджака, достал фотографию и положил ее на стол перед Рубеном Фраем.
— Это касается вот этого человека. Нам кажется, что вы знаете, кто это.
Фрай уставился на фото. Лицо тридцатипятилетнего мужчины, бледное, худое, короткие темные волосы.
По трубочке капает лекарство, я это вижу, еще я вижу, как врач вкалывает иглу и вводит противоядие куда-то в бедро, мальчик должен очнуться, морфин лишь приостановил дыхание, я пытаюсь удержать его ноги, когда автомобиль поворачивает, я вижу его глаза, в них страх человека, который не понимает, что происходит.
— Что это, Кевин?
— Мне бы хотелось, чтобы вы ответили на этот вопрос.
Рубен Фрай продолжает смотреть на фотографию. Он протягивает вперед руку, поднимает снимок, держит его перед собой.
— Я не знаю, что это. Ты-то сам понимаешь, что это такое?
Кевин Хаттон смотрит на человека, который ему так симпатичен. Он пытается прочесть хоть что-то на этом круглом лице, в опущенных глазах, которые глядят на фотографию. Он не знает, удивление ли это или смятение. А что, если это все просто театр?
— Но ведь вы узнаете его, Рубен.
Рубен Фрай покачал головой:
— Мой сын мертв.
Я вижу его. В последний раз. Я это знаю. Так надо. Он выглядит испуганным. Он поднимется на борт самолета, и все кончится. Мне не нравится, что он так напуган. Но потом ему станет лучше. Так надо.
— Рубен, посмотрите на фотографию еще раз.
— Это мне ни к чему. Волосы короче. Кожа светлее. Этот человек похож на него. С одной, видимо, разницей, что этот — жив.
Хаттон подается вперед — если сидеть ближе, то, возможно, сказать будет легче.
— Рубен, я хочу, чтобы вы выслушали меня. Эти снимки сделаны двадцать восемь часов назад. В Стокгольме. В столице Швеции. Человек с фотографии утверждает, что он Джон Шварц.
— Джон Шварц?
— Но это ненастоящее имя. Мы получили отпечатки пальцев и пробы ДНК из шведской полиции. Они идентичны тем, которые есть у нас, которые были взяты раньше.
Хаттон немного подождал, надо убедиться, что их взгляды встретились, прежде чем закончить:
— Они идентичны тем, что были взяты у вашего сына.
Рубен Фрай вздохнул, или хмыкнул, трудно было понять.
— Ты знаешь, что он умер.
— Лицо на этой фотографии принадлежит Джону Мейеру Фраю.
— Ты сам был на похоронах.
Кевин Хаттон положил ладонь на руку Рубена, рукав закатан до локтя, как всегда.
— Рубен, мы хотели бы, чтобы вы поехали с нами в Цинциннати. Мы там вас допросим. Сейчас уже поздно. Так что вы доспите там. Я найду для вас хорошую кровать. А утром мы проведем обстоятельный допрос.
Кевин Хаттон и Бенджамен Кларк ждали в прихожей, пока Рубен Фрай медленно упаковывал туалетные принадлежности и смену белья в слишком большую сумку.
Они не торопили его.
Как-никак он только что увидел своего умершего сына на недавно сделанной фотографии.
Часть 2За семь лет до этого
Январь
Казалось, что новый год наступил уже давно, а ведь всего несколько дней прошло, но у Вернона Эриксена стало легче на душе: наконец-то все кончилось — это постоянные нескончаемые разговоры и ожидания, когда все вокруг готовятся к этому главному в жизни празднику, чтобы разодеться в самые лучшие свои наряды, а потом в очередной раз испытать разочарование, поняв, что мечты остались лишь мечтами.
Всякий раз эта досада.
Тяжесть последних часов, которые словно липнут к коже, последний день года следовало запомнить, а Вернон испытывал к нему отвращение, почти страх, вспоминались все, кто покинул его, и одиночество становилось еще ощутимее.
Его мать внезапно умерла от рака, когда ему не исполнилось и двадцати, он вспомнил, как отец прибирал ее в их похоронном бюро, Вернон стоял чуть поодаль и видел, как отцовские руки осторожно обмывали белое лицо и как он плакал, когда расчесывал ее волосы.
Шесть недель спустя отец повесился на потолочной балке в подвале.
Вернона до сих пор преследовал вид ног, болтающихся в воздухе, и налившихся кровью глаз. Я распоряжаюсь жизнью и смертью. Отец всегда произносил это с блеском в глазах, приговаривал это, когда наряжал мертвецов, наполнял их жизнью перед прощанием с родственниками. Видишь, Вернон, это не Бог, не кто-то другой, это все я. Работа у него спорилась, он очень нравился Вернону; отец и сын, они всегда наблюдали друг за другом, они выдерживали, несмотря на ремесло, о котором другие и думать боялись. В тот вечер, найдя отца висящим на потолочной балке, Вернон подумал именно об этом, повторял отцову присказку себе самому снова и снова, и это помогло: он смог спустить тело сверху, удержать его. Может, это не самоубийство, может, просто отец решил показать таким образом, что распоряжается и своей собственной жизнью и смертью.
Прошли последние часы старого года. И этих накрепко приклеившихся картин и навалившегося одиночества больше нет.
Новый год.
Всю ночь валил снег, воздух был чистый, и дышалось легко, Вернон Эриксен слушал, как хрустит снег под ногами. Было совсем рано, когда он вышел из дома в Маркусвилле, еще не рассвело, когда он сел в автомобиль и поехал кружной дорогой через Мерн-Риф-драйв, всякий раз тот же самый ритуал с тех самых пор, когда ему было двадцать. Проезжая мимо, он взглянул украдкой на большой дом Финниганов, освещенная кухня и гостиная, и снова это чувство, оно возникало всякий раз, когда он видел Алису там внутри — порой это было ощущение утраты, порой печаль, раза два — радость, что хоть на миг можешь оказаться рядом с ней.
Вернон верил, что они обещали друг другу вечность, ему было девятнадцать, и он не желал принимать ее отказ, она оставила его, как раз в те самые недели, когда сперва рак забрал мать, а потом шнур, завязанный на потолочной балке, — отца.
И тогда его самого вдруг охватила огромная пустота, и он утонул в ней.
Вернон продолжал путь по Индиан-драйв и прихватил Рубена Фрая, тот уже закрыл свою дверь и ждал его на веранде. Они не снимали пальто, печка в автомобиле в ту зиму плохо работала, следовало ее починить, но это влетело бы в копеечку, и он все откладывал ремонт, неделя за неделей — еще пара месяцев, а там уже и весна.
Они сидели молча на передних сиденьях. Вернон вывел машину на шоссе 23 и проехал несколько километров на север к Колумбусу. Они были знакомы уже много лет, поначалу так же, как и все жители Маркусвилла, перебрасывались парой слов в магазине или встречаясь на улице. В тот день, когда все полетело к черту, когда Элизабет Финниган нашли застреленной на полу со спермой Джона Фрая внутри, эти отношения быстро изменились. Вернон был начальником охраны в отделении приговоренных к смерти в восточном блоке тюрьмы Маркусвилла, а Рубен был отцом семнадцатилетнего мальчишки, который там оказался.
Прошло несколько лет, Рубен избегал появляться на людях, а когда все же они встречались с Верноном, то отворачивался, как поступают те, кому стыдно.
Как-то утром в «Софиосе» они сидели каждый за своим столиком, ели блинчики с черникой и читали «Портсмут пост», но потом посмотрели друг на друга, слегка улыбнулись, и Рубен Фрай указал рукой на пустой стул рядом с собой: подойди сюда, подойди, поговорим, как прежде.
Вернон смотрел на дорогу, фары, словно два огромных глаза в кромешной темноте. Влажный воздух в машине начал медленно согреваться. Вернон почувствовал, как напряжение уходит, руки не так крепко сжимают руль. Возле Пайктона он прибавил скорость, до Колумбуса оставалось миль девять, они будут там через час.
— Я отказался участвовать в казнях. Я рассказывал?
Рубен Фрай повернулся к Вернону и покачал головой:
— Вообще-то нет. Но я тебя понимаю.
— В первый раз мне было двадцать два года. Нас было двенадцать охранников, мальчишка был черный, и звали его Вильсон, ему было девятнадцать. Его приговорили за два убийства и несколько нападений. Я должен был вместе с другими охранниками крепко привязать парнишку к стулу. Потом я просто наблюдал, учился.