Пару дней спустя, сидя в домике на южном побережье, я увидела в новостях по телевизору, как Линду Андерссон объявили мертвой. Когда показали обгорелые останки автомобиля, у меня возникло странное чувство, будто какая-то часть меня действительно погибла в огне. Но зато теперь я свободна. Никто никогда не будет искать меня. Одновременно я была напугана и шокирована тем, что сделал Якоб. То, что до сих пор было для меня россказнями об Адриане и ее подпольном мире, вдруг стало реальностью. Радости и восторга, которые я ожидала испытать, не возникло.
Позднее я спросила, не существовало ли более мягкого способа, позволяющего мне исчезнуть, — и стало ясно, что он считает меня безумно наивной. Мне хотелось узнать, как он всего этого добился. Откуда мертвое тело, которое благодаря моей карте у зубного врача идентифицировали как Линду Андерссон? Как такое может быть, как это делается? Неужели и мой зубной врач замешан в деле?
Он ответил, что мне необязательно знать, как именно он делает свою работу, и посоветовал мне не ломать голову над тем, кому принадлежало мертвое тело и как он его достал.
Якоб допивает кофе и достает связку ключей с номерком.
— Склад, который я снял для тебя, находится в Вестерберге, — говорит он. — Что там у тебя такое важное? До сих пор ты не проявляла к нему интереса.
Поскольку я не отвечаю, он добавляет, что все-таки надеялся: я все забуду.
— Подумай хорошенько, — просит он. — Не рискуй напрасно. То, что ты в Стокгольме, уже само по себе Опасно.
Я принимаю у него ключи, мы встаем и выходим из-за стола, но, пройдя несколько метров, я возвращаюсь обратно. Якоб стоит и ждет, засунув руки в карманы и молча наблюдая, как я кладу салфетки на тарелку, а рядом — приборы, ставлю стакан рядом с кофейными чашками. Потом отношу все это к стойке приема грязной посуды и выбрасываю мусор, а поднос ставлю на конвейер.
— Тут есть персонал, — произносит Якоб, когда я возвращаюсь к нему.
— Восемь лет я ни разу не оставила за собой неубранную посуду, — отвечаю я. — Зачем начинать сейчас?
— А почему бы и нет? — он идет к выходу. — Ты теперь по эту сторону стены, если помнишь.
Много раз, находясь в тюрьме, я слышала, как те, кого переводили в учреждение открытого типа, чтобы потом постепенно адаптировать к свободе, мечтали, как жизнь вернется в нормальное русло. Как они ждали того момента, когда можно будет пойти куда хочешь и когда хочешь и самостоятельно строить свой день. Не зависеть от других, не просить разрешения на каждый шаг и каждое действие. Это было похоже на сон — жизнь, начисто лишенная проблем. Никто не рассказывал, как сложно переключиться со строго регламентированного распорядка за стеной на хаотичное течение жизни снаружи. Изменение совершенно ошеломляющее. Когда ты провел много лет за решеткой, волю парализует от обилия возможностей. Будучи свободна жить как хочу, я строго следовала распорядку дня, как в Бископсберге. Особенно поначалу. Как бы рано я ни просыпалась в Берлине, кофе выпивала ровно в восемь пятнадцать, как в учреждении, обедала и ужинала в те же часы, как привыкла там. Каждое утро я так же тщательно застилала кровать, словно кто-то мог прийти это проверить, и убирала за собой посуду, хотя никто этого не видел и не интересовался. Много лет мне не приходилось самой отпирать или запирать дверь, и, находясь среди других людей, я иногда ловила себя на том, что жду, пока кто-то сделает это за меня. Шесть месяцев назад я вышла из-за решетки, но временами веду себя так, словно я по-прежнему там.
Дом, который я сняла, расположен на окраине Нюнэсхамна, городка на побережье в нескольких милях к югу от Стокгольма. Когда я приближаюсь к подъездной дорожке, на лобовое стекло тяжело падают первые капли, и вскоре начинается ливень. Плотный туман окутывает суровый прибрежный ландшафт, от чего он начинает выглядеть так, словно вышел из древнескандинавской саги. Близость к морю и лесу дает мне чувство, что я могла бы остаться здесь надолго, хотя мне всегда больше всего нравилось жить в большом городе — и, наверное, следовало бы поскорее вернуться в Берлин.
В дверях я снимаю кроссовки и носки, босиком прохожу в гостиную. Широкие деревянные доски потертые, поверхность под моими босыми ногами гладкая и приятная. Дом оснащен настоящим дровяным камином и открыт до потолочной балки, что создает ощущение простора, барная стойка отделяет кухню от остальной части первого этажа, а крутая лестница ведет на спальный чердак. Дом сдавался с мебелью, единственное, что мне пришлось купить — это боксерскую грушу, которая стоит теперь посреди гостиной. Я смотрю наружу через панорамное окно. В ясные дни вид открывается далеко-далеко, внизу под террасой море простирается до самого горизонта, где сливается с небом, а по вечерам отсюда можно наблюдать восхитительный закат, когда поверхность воды становится красной, как огонь. Но сегодня все серое. Через застекленную часть террасы я вижу волнующееся море и волны, кидающиеся на скалы. Дождь стучит по крыше, я иду и разжигаю камин, чтобы прогнать сырость.
Наполняю ванную, опускаюсь в теплую воду. Поднимаю левую ногу, чтобы намылить ее, и провожу рукой по отметине на бедре. Шрамы всегда будут видны, но теперь они менее заметны. Пластический хирург в Копенгагене, с которым меня свел Якоб, сделал чудеса — по крайней мере, с моим лицом. Выемка на лбу исчезла, а от шрама осталась лишь слабая полоса от основания волос вниз к брови. Только если присмотреться внимательно, Можно увидеть, что она продолжается к уху.
Выбравшись из ванны и вытерев тело, я надеваю поношенные джинсы и мягкий серый джемпер, достаю щетку. Светлые волосы Линды теперь удлинены и выкрашены в темно-каштановый цвет, а взгляд моих глаз никто из прежней жизни не узнал бы. Моя старая личность выброшена, как изношенная одежда, рассыпающаяся в руках.
— Привет, меня зовут Надия Хансен, — говорю я, пытаясь улыбнуться женщине, которую вижу в зеркале ванной, но улыбка получается какая-то неубедительная. Сделав глубокий вдох, я стараюсь мысленно отбросить все лишнее, чтобы смогла проявиться новая личность. Поначалу мне приходилось делать это каждый раз — голос не привык к новому имени, и мне трудно было выговаривать его без напряжения. Раз за разом я пыталась снова, произносила его разными способами, разным тоном, меняя выражение лица. Снова и снова представлялась женщине, смотревшей на меня из зеркала. Все по-прежнему звучит неестественно, даже больше, чем в Берлине.
— Меня зовут Надия Хансен, — повторяю я. На этот раз серьезно, потом чуточку любезнее.
— Привет, меня зовут Надия. Надия Хансен.
Мое новое имя. Новая личность. Женщина, которой я стала.
Якоб приезжает в дом на южном побережье, когда мое лицо восстановилось после операции по удалению швов. Кладет на стол права и паспорт — на другое имя, с другой датой рождения.
Я изучаю женщину на фото, констатирую, что она чем-то похожа на меня. Но никто из тех, кто когда-то знал меня, не сможет, заглянув в документы, сказать, что на самом деле это Линда Андерссон.
Якоб молча наблюдает за мной.
— Как ты себя ощущаешь? — спрашивает он после паузы. Я уже близка к тому, чтобы ответить, что все прекрасно, но передумываю.
— Кто она? — спрашиваю я, указывая на права, лежащие между нами. Якоб берет их, смотрит в них, потом на меня.
— Надия Хансен, — отвечает он.
Рассказывая, что у меня будет новая личность, Якоб сказал: Адриана хотела, чтобы я взяла себе фамилию Хансен. Имя я могу выбрать сама. Даже не задумываясь, я выпалила: «Надия». Не знаю, откуда оно взялось, но получилось нечто большее, чем просто смена имени. Изменения проникают в меня куда глубже. Более всего мне хотелось бы снова называться Линдой. Но я понимаю, что уже поздно — если бы я так сказала, Якоб счел бы меня неблагодарной.
— Кто она? — настаиваю я.
— Она такая, какой ты захочешь ее сделать, — отвечает он.
Он объясняет, что теперь у меня есть все возможности устроить жизнь по своему вкусу, я внимательно выслушиваю его советы и инструкции. Он дает мне адрес новой квартиры в районе Кройцберг в Берлине, говорит, что авиабилет куплен. Прежде чем уйти, он оборачивается в прихожей и смотрит на меня долгим взглядом:
— Береги себя.
Я улыбаюсь ему, отчего кожа на лице натягивается. Эта, улыбка не моя, она принадлежит той, которой мне еще предстоит стать.
— Отлично, Надия, продолжай в том же духе. Выше нос, все образуется.
Когда он уходит, я возвращаюсь на кухню. Надия Хансен незнакомка, ее личность заменит ту, которой больше нет, которой нельзя существовать.
Потеряв счет времени, я стою и смотрю на новые документы. На следующий день я покидаю Швецию и полгода держусь далеко от нее. Но жадное желание справедливости заставляет меня вернуться.
Я выхожу из ванной, но в прихожей поворачиваюсь, собираю вещи, лежащие кучей на полу, и складываю их в корзину для белья. Потом достаю блокнот и ручку и сажусь на диван. Почерк у меня не такой, как обычно. Прямые черты и более прямолинейный стиль заменили те мягкие округлые линии, которыми писала Линда. Помимо того, что я пробую разные интонации и другую манеру говорить, я теперь еще и двигаюсь по-другому, и иногда это ощущается на удивление естественно. В такие минуты кажется, что я инстинктивно чувствую, какова на самом деле Надия.
Достаю права, смотрю на них. Судя по моему новому личному номеру, сорок лет мне исполнилось десятого июня — это означает, что я стала немного моложе. Правда, всего на три месяца, однако меня посещает мысль, что время повернуло вспять и теперь все возможно.
В некоторые дни я чувствую себя старой и обессиленной, но в данный момент ощущаю нечто противоположное. От игры в новую личность и предположений о том, кто она такая, угол зрения немного сместился. Личность Линды Андерссон начинает казаться ненастоящей, как наклеенная маска, а то, какая я теперь, и есть истинная. Как будто Надия — это я.