Турецкий едва не поперхнулся.
— Как? И он? Он тоже из этих?
— Да. К тому же сей господин также родом из Питера. Они даже были знакомы еще по прежней жизни. Вот Уткин его и пропихнул в «светлое завтра». Было поставлено одно условие: Новгородский должен был немедленно жениться. И он немедленно женился. А потом началась московская жизнь. С заседаниями комитетов, подкомитетов и пленарными заседаниями Думы. Это в качестве наружной рекламы. Так сказать, глянцевой обложки. И с регулярным посещением неких закрытых клубов. Где и проистекала настоящая жизнь депутата.
— Вам известны подробности этой тайной жизни? Убийство может быть связано именно с любовной историей. Они ведь, говорят, жутко ревнивы, эти господа.
— По этому поводу ничего определенного сказать не могу. Покойный не разрабатывался нами специально. Так, в общем плане. Но есть видеозаписи, сделанные скрытой камерой в одном из клубов, завсегдатаем которого был Новгородский. Там часто выступал мужской балет Михайлова. И танцовщиков этой труппы пользовали, так сказать, именитые гости. Между некоторыми из них действительно возникали романы. Но это скорее исключение, чем правило.
— Давайте посмотрим записи.
— Какого периода?
— Пожалуй, с сентября этого года. До десятого ноября.
Самойлович открыл другой сейф, порылся среди видеокассет. Отобрал три. Одну из них впихнул в прорезь видеомагнитофона, щелкнул «лентяйкой».
— Что ж, смотрите. Я этого добра нагляделся, так что буду рядом. Если что, позовите.
И Игорь Николаевич скрылся за дверью, которую Турецкий мысленно окрестил «запасный выход».
Между тем на экране разворачивалось действо. Турецкий увидел зал, оформленный в приглушенных, темных тонах. Столики, за которыми сидели исключительно мужчины, небольшую пустую сцену в глубине зала, освещенную светом рампы. Посетители выпивали, закусывали, болтали друг с другом. Некоторые сидели тесно обнявшись, то и дело сливаясь в страстных поцелуях. Камера медленно скользила по лицам. Господи, вот известный телемагнат, вот ведущий популярной телепередачи, и еще один, и еще... А вот и Новгородский. Он сидел в компании члена правительства и двух других незнакомых Турецкому мужчин. Двое незнакомцев явно составляли пару влюбленных. Они держались за руки, ворковали, пили из бокалов друг друга. Новгородский беседовал с лицом, известным всей стране.
Но вот зазвучала музыка, взоры присутствующих обратились на сцену. Исполнялось что-то очень знакомое, но что именно, Турецкий никак не мог понять, поскольку все внимание его было сосредоточено на лицах балерин. Это были загримированные, ярко накрашенные лица юношей. Крепкие, мускулистые мужские руки и ноги и женская пластика, легкое, воздушное женское балетное оперение, томные взоры, обращенные на публику. Все это было так противоестественно, что Александр отвернулся, достав из кармана пачку сигарет.
— Я покурю, можно? — крикнул он в дверь.
— Курите, — вздохнул из соседней комнаты Самойлович.
Танец закончился, публика наградила артистов аплодисментами. Тут же зазвучало нечто совсем другое, что-то ритмичное, зажигательное. Выпорхнувшие на сцену танцовщики в тесно облегающих полосках ткани, оставляющих все тело открытым, выставленным напоказ, начали вытворять нечто совершенно непотребное. Более чем откровенные позы, имитация омерзительной оргии — все это вызвало шквал аплодисментов, выкриков из зала. Волна порочного сладострастия словно выхлестывалась наружу, в комнату, где сидел Турецкий, мрачно думавший о том, что напрасно он не взял с собой коньяк. Сейчас он выпил бы, невзирая на запрет. Наконец спектакль закончился, танцовщики хлынули в зал.
Турецкий увидел на коленях Новгородского одного из балетных мальчиков. Депутат был весьма раскован. Мальчик тоже не стеснялся. Короче, после киносеанса сомнения в сексуальной ориентации убитого отпали.
Поздно вечером, лежа в постели с женой, лаская Ирину, Александр думал о том, какое это чудо — женское тело! Сколько в нем тайных уголков, ложбинок, ямочек. Какой влекущий аромат источает это тело. Как это восхитительно — уткнуться лицом в густые волосы, скользить рукой по гладкой, атласной коже, отыскивать губами нежный рот, погружаться в трепетное лоно и ощущать его упругость и ответное желание...
Ну, как же можно спать с мужиками, господа?
Глава двадцать седьмая ТО, ЧЕГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ
Ноябрь 1999 года стоял холодный, злой, с пронизывающими северными ветрами. И от того, что снег все никак не выпадал и не покрывал землю, и без того темная питерская осень казалась беспросветно черной и нескончаемой. Марина, зябко ежась в куртку, надвинув капюшон, почти бежала под порывами ветра к многоэтажке, одиноко стоящей в глубине парка. Еще пять минут, и вот он, подъезд. И знакомый голос в домофон:
— Маришка? Открываю.
И лифт, и шестой этаж — и вот она, квартира Натальи Глебовой.
— Привет! Проходи! Боже, замерзшая-то какая!
— Наташка! Как я рада тебя видеть! Соскучилась, спасу нет!
— А я, а я? — затараторила Наталья. — Раздевайся и сразу же выпей рюмку коньяку, а то заболеешь!
— Прямо с порога?
— Конечно. Это в лечебных целях. Не пьянства ради, а здоровья для.
И она вынесла на блюдце рюмку и ломтик лимона.
— Боже мой, Наташка, так майоры в рюмочных выпивают.
— Ага. И не закусывают. Пей!
Марина послушалась. И внутренняя дрожь унялась, плечи расправились. Тепло разливалось по оледеневшим конечностям.
— Хорошо!
— А то! Теперь ноги — в тапки, руки — под кран, и за стол.
— А квартиру посмотреть?
— В рабочем порядке. Собственно, смотреть особо незачем — мы здесь не задержимся. Столько всего случилось за эти месяцы. Обмен, и все такое...
Марина бродила по пустым комнатам, в одной из которых лежал на полу огромный надувной матрас.
— Это пространство из чего образовалось?
— Наша «двушка» и моя комната в коммуналке. Мы ее сдавали, помнишь? Теперь объединили и обмениваем на шикарный коттедж. Это громко сказано, конечно. Но домик миленький. На берегу реки. Все удобства. Садик под окном.
— Где? — изумилась Марина. — И где. твой Глебов?
— Глебов в Великом Новгороде.
— Командировка?
— Вроде того. Командирован мною.
— Зачем? И вообще, Наташка, что произошло? Почему ты уволилась из Эрмитажа?
— А ты ничего не слышала?
— Слышала глупости какие-то... Бред сивой кобылы...
— Ладно, соловья баснями не кормят. Давай-ка за стол. Знакомиться, делиться успехами и неприятностями лучше всего за столом. Ты ведь с работы?
— Ага! И опьянела от твоей рюмки, как извозчик!
— Тогда немедленно повторить! Под горячую картошку, селедочку и всякие другие незамысловатые закуски. Еще в ассортименте мясо с черносливом.
— Это перебор! Но я не возражаю.
Подруги разместились на кухне — единственном месте, имеющем жилой вид.
Марина с удовольствием набросилась на еду, глядя на улыбающуюся Наташку.
— Ты не ешь ничего! Так нечестно!
— Мариша, ты сравни свою талию и мою. Тебе до меня года два непрерывно есть. И то не догонишь.
— Ладно, не в талии счастье. Вкусно ужасно!
— Давай выпьем! Сколько можно не выпивать?
— Давай. А мы не торопимся?
— Тормозим. Ну, за встречу!
Марина заметила, что руки Наташи дрожат. И вообще ее лицо, которое всегда полыхало отменным здоровьем, осунулось и поблекло. Под глазами набрякли мешки.
— Как твои мальчишки? Как ты с ними?— Наташа нехотя что-то жевала.
— Как? На войне как на войне. То слева обстрел, то справа засада. Санька часто болеет. Митька двойки начал хватать.
— Двойки?
— Ну да. Причем по математике. Дурдом какой-то. В прошлом году Юрий Максимович так подтянул его. А сейчас опять «пара» за «парой». Не просить же Максимыча снова за него взяться. В выпускном классе! Это уж совсем запредел какой-то!
— А что Митька говорит? Чэм матэвирует? — на грузинский манер спросила Марина, поднимая очередную рюмку.
— Чем? Ничем. Молчит, как партизан. Он вообще изменился после похода их летнего. Помнишь, они к нам накануне приходили?
— Помню. Я-то помню, — усмехнулась Наташа, вертя рюмку в пальцах.
— Наташа, — Марина всмотрелась в лицо подруги, — скажи мне, ради бога, что произошло?
— Что? Тебе, наверное, рассказывали? В августе была проверка запасников. Ты как раз в Крыму отдыхала. Приехали из Минкультуры. Что-то такое внеплановое. И представляешь, в нашем хранилище, где русское искусство начала двадцатого века, недосчитались двух полотен.
— Так это правда?
— Правда.
— Куда же они?.. Ты их вообще видела? Может, их давным-давно не было?..
— Они были, — глухо произнесла Наташа и выпила. — Меня спас Виталий Ярославович. Он-то как раз и заявил, что картин нет давно. Подняли журналы, протоколы всякие. Ты же знаешь, там действительно была неразбериха еще, можно сказать, с Гражданской... Мы приводили все в порядок по мере сил и времени... Но именно об этих полотнах никаких четких записей не было. То ли были они у нас, то ли не было их...
— А они были?
— Конечно. Я их видела своими глазами.
— Когда?
— Этим летом, когда работала над полотном Кандинского.
— А когда же они пропали? — подцепив соленый груздь, спросила Марина.
— Ты выпей лучше.
— Ну... я выпила.
— Они пропали после того, как в хранилище побывали твой сын и его учитель.
— Ты с ума сошла, — одними губами проговорила Оленина.
— Мариша, я понимаю, что тебе трудно, даже невозможно в это поверить... Но кроме вас троих туда никто не заходил.