— Спасибо, Николай Иванович, за указание. Учту в работе.
И снова стал смотреть на Сталина, ожидая последних указаний. Паровоз уже нетерпеливо фыркал, готовясь в бег.
Иосиф Виссарионович размышлял недолго. Ему вспомнилось любимое словечко Кирова: «лавочка». Прикрыв ЛЕКОПО (Ленинградский еврейский комитет помощи), Мироныч несомненно сунул палку в настоящее осиное гнездо.
Направляясь в вагон, Сталин приказал Ежову остаться в Ленинграде и возглавить работу всей следственной группы. Мало будет — ещё пришлём! Сейчас необходимо побыстрее подготовить и провести первый судебный процесс над убийцами Кирова. Этого ждут и народ, и партия.
— Работайте, — сухо произнес Сталин. — Сейчас это самое важное. Докладывайте чаще…
Ежов сбегал в вагон и забрал свой чемоданчик, а правительственный поезд повёз тело Кирова в Москву.
Осенью, вернувшись из Казахстана, на первом же заседании Политбюро Сергей Миронович подвергся обвинению в «заигрывании перед рабочим классом в поисках дешёвой популярности». Речь шла о конфискации неприкосновенного запаса Ленинградского военного округа: узнав, что в ленинградских магазинах выстраиваются очереди за самыми необходимыми продуктами, Киров своей властью опустошил армейские продовольственные склады на территории области. Последовал протест военных. К возмущению армейцев очень умело подключился нарком внутренних дел Ягода. Он был уязвлён разгромом казахстанского ГПУ, который учинил Киров в своей командировке, и оскорблён резким его выговором в адрес высшего руководства Лубянки. Теперь он откровенно сводил счёты, вкрадчиво упирая именно на заигрывание Кировым перед пролетариатом. Сергей Миронович не признавал дипломатических вывертов и отвечал резко, в своей обычной размашистой манере:
— Вы хотите, чтобы рабочие вышли на улицы? Не дождётесь! И в первую очередь этого не допущу я, я, я! Судите меня за это, наказывайте. Но я считал и считаю, что лошадь, чтобы она везла, надо кормить. И кормить как следует.
Иосиф Виссарионович любовался другом. Горяч, несдержан, но прям и чист. Человек, который никогда не станет таскать камня за пазухой…
Теперь, после убийства, каждое слово на том заседании Политбюро, каждый жест участников казались Сталину сигналами о готовящемся преступлении.
Ягода… Не оставалось никаких сомнений, что он ездил в Ильинское. Ездил украдкой, тайком от всех. Что ему там вдруг понадобилось? К кому он ездил? И этот странный наезд грузовика. Решили убрать? Но почему? Испугались его, как страшного хозяина Лубянки? Или же как ненадёжного сообщника?
Всё это предстояло решать, во всем терпеливо разбираться…
Иосиф Виссарионович никогда не испытывал страха за собственную жизнь. К этому его приучила судьба профессионального подпольщика революционера. Но после покушения на юге, когда по его катеру на море был открыт огонь из пулемёта, у него появилось неприятное ощущение постоянной мишени. Он стал сильно мешать и его старались убрать любыми способами. Нынче, после XVII съезда партии, на котором оппозиция потерпела сокрушительный разгром, ощущение опасности сильно возросло. Ненавистники предельно озлобились. Их льстивое покаяние с трибуны съезда было всего лишь вынужденной маскировкой. Теперь, после убийства Кирова, их поведение на съезде предстало во всём коварстве.
К своему очередному съезду партия подошла с выдающимися показателями. Наконец-то созрели первые плоды великих надежд народа на индустриализацию и коллективизацию. Немыслимые тяготы и испытания оставались позади. Ещё один год таких успехов и можно будет навсегда отменить систему карточек. Жить становилось лучше, жить становилось веселее. Нытики и паникёры, участники всевозможных уклонов, блоков и платформ, пытавшиеся свернуть партию с верного пути и стращавшие народ напрасными жертвами, оказались окончательно посрамлены.
Тон работе XVII съезда задала газета «Правда».
Лев Мехлис, главный редактор центрального партийного органа, был и до конца своих дней оставался самым верным сталинцем. Его ненависть к троцкистам была безмерной. Он считал, что в борьбе с этой нечистью церемониться не следует.
Возглавив «Правду», Мехлис превратил её в настоящий рупор сталинской политики. Он исповедывал принцип: скажут — сделаем, ошибёмся — поправят. А не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Он знал, что рабочий день Сталина начинался с чтения «Правды». В кабинете Мехлиса часто раздавался звонок самого главного телефона. Хвалить Сталин не любил. Однако Мехлис, много лет работавший его помощником, научился разбираться в интонациях Хозяина. Ориентируясь на утреннюю реакцию вождя, главный редактор «Правды», словно с колокольни Ивана Великого, задавал благовест на всю страну.
Он первым запустил определение: «гениальный Вождь и Учитель». Как водится, утром Сталин позвонил и отчитал. Выждав две недели, Мехлис снова повторил свою попытку навязать советской пропаганде эту полюбившуюся ему формулировку. И снова раздался звонок «кремлёвки». Всё же что-то заставляло Мехлиса держаться своего. И он добился: в очередной передовой статье он вновь употребил это определение Хозяина и утреннего выговора не последовало. С того дня примеру «Правды» стала следовать вся печать огромнейшей страны.
Мехлис, как и Сталин, не выносил штатской одежды. Он носил гимнастёрку под ремнём и галифе с сапогами. Речь его была отрывистой и властной. Более всего он опасался, чтобы вождь не лишил его доверия. Однако, в отличие от ловких царедворцев, предпочитающих лицемерить, лгать и таиться, Мехлис, словно преданный и верный пёс, постоянно бежал впереди хозяина.
День открытия XVII съезда совпал с 10-й годовщиной со дня смерти Ленина. Передовицу «Правды» писал сам Мехлис. Он посчитал необходимым напомнить о борьбе, которую партия вынесла с теми, кто всячески мешал осуществлению её великих планов. Напечатан был длинный список лиц, названных уклонистами, паникёрами, а то и просто откровенными врагами. В списке значились: Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Сырцов, Ломинадзе, Угланов, Марецкий, Стецкий, Рютин, Смирнов и Эйсымонт. Автор передовой хотел, чтобы эти имена узнала вся страна. Газета обращалась к этим людям с предупреждением: уймитесь же, наконец, и не мешайте, трудностей хватает и без вас. Партия больше не потерпит ваших подлых козней и, если понадобится, отшвырнет со своей дороги, словно камни под ногой. В зале съезда Мехлис украдкой посматривал на Сталина. С утра он заезжал в редакцию, однако звонка по «кремлёвке» не последовало. Выходило — доволен, получилось — угадал и угодил.
В переполненном зале раздавался слитный газетный шелест — свежий номер «Правды» имелся в руках каждого делегата. Обсуждали живо, тыкали пальцами в строчки передовицы. Так круто «Правда» ещё не выступала. Делегаты, приподнимаясь с мест, высматривали «всяких Стецких-Марецких». Показывали на них один другому. Ещё недавно эти люди напыщенно восседали в президиумах, теперь их ссадили вниз, в зал, в массу со всеми, и они чувствовали себя колюче, неуютно.
Каждый из названных в «Правде» почуял, что на этом съезде, скорей всего, судьба его решится окончательно: отодвинут, заменят, навсегда выметут из руководства. А как хотелось удержаться и сохранить, как недавно выразился краснобай Марецкий, «своё присутствие в общественной жизни»!
Перепуганная оппозиция стала рваться на трибуну, чтобы публично признать свои ошибки, покаяться самозабвенно, истерично, навзрыд.
Тон задал Каменев. Благообразный, с профессорской бородкой и в золотых очках, он, обличая самого себя, походил на учёного, читавшего доклад об очередном открытии. Только открытием на этот раз были тёмные лабиринты его собственной извилистой души. Каменев, как это называлось в партийном обиходе, разоружался, причём разоружался полностью, доставая из-за пазухи все приготовленные камни и складывая их покаянно в кучу.
— Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с её руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперёд, не таща за собой, по библейскому выражению, эту старую шкуру!
Похлопали ему слабо, снисходительно. Внезапно грянула ликующая медь оркестра. Всех делегатов невольно дёрнуло к распахнувшимся настежь дверям, широким, как ворота. В зал с красными знамёнами, с оркестром, торжественно вступала делегация московского завода АМО. Это было новшеством: приветствовать партию от лица передовых рабочих коллективов, победителей в социалистическом соревновании. Зал дружно поднялся на ноги и принялся в такт маршу прихлопывать в ладоши. Вступившие направились вперёд, к президиуму съезда. Музыканты самозабвенно дули в свои трубы, и грохот праздничного марша победительно сотрясал старинный зал.
Колыхались красные знамёна, рявкал оркестр, в президиум на сцену поплыли макеты гигантского молота и гвоздя.
Рабочие были одеты празднично: в новенькие сатиновые косоворотки, в отглаженные пиджаки, в начищенные сапоги. Гром музыки и аплодисментов разом оборвался и в тишине с трибуны зазвучали слова пламенного пролетарского приветствия. Чудовищный гвоздь московские автозаводцы призывали «заколотить в крышку гроба мировой буржуазии». Снова грянул обвал ликующих аплодисментов. Смеясь, делегаты съезда влюблённо смотрели на принарядившихся рабочих и бешено лупили в ладони.
Зал ещё не успокоился, когда на трибуну стала подниматься Долорес Ибаррури, пламенная Пассионария, представительница трудящихся Испании. Снова забушевали неистовые рукоплескания. Она произнесла приветственную речь, завершив её здравицей в честь великого государственного деятеля, руководителя страны Советов, чьё светлое имя ныне с восторгом повторяют простые люди во всех уголках нашей планеты.
На этом фоне всеобщего радостного возбуждения внезапно прозвучало имя Бухарина. Продолжался процесс покаяния. И зал притих, с неохотой расставаясь с только что пережитым ощущением большого общего праздника. Устраиваясь на трибуне, Бухарин дрожащими пальцами перебирал приготовленные бумажки. Он понимал, как трудно будет перешибить радостно