— За дисциплину хвалю. Но все же… Спрашиваю без всякого расчета.
— Я и еще один член нашего ЦК считаем, что в определенных конкретных условиях и в определенных размерах и в форме помощь возможна. Например, получение оружия. У нас сейчас расчет на оружие, осевшее у населения после гражданской войны. Но, по мнению заведующего военным отделом нашей организации и члена ЦК полковника Новицкого, с таким оружием выступать нельзя, надо иметь более совершенное.
— Вы сказали — полковник Новицкий… — спросил Савинков. — Как его зовут?
— Николай Николаевич. А что?
— Боже, кажется, мы с ним знакомы! — тихо воскликнул Савинков. — В семнадцатом году его принимал Керенский по поводу идеи создания высших артиллерийских курсов.
— Да, очевидно, это тот самый Новицкий, сейчас он работает в артиллерийской академии.
— Значит, ему все равно, что Керенский, что большевики? Лишь бы была артиллерия? Да? — иронизировал Савинков.
— Возможно, но не забудьте, что в нашем ЦК он, кроме меня, единственный, кто стоит за союз с вами и кто не чурается иностранной поддержки.
— Ну, тогда он еще и умный человек, — неуклюже вывернулся Савинков и добавил поспешно: — Но не следует ли нам все же из области воспоминаний перейти к действительности?
— Да, я хотел бы этого… — отозвался Федоров, записывая что-то в блокноте.
— Я предлагаю так, — продолжал Савинков. — Сначала вы сделаете обзор положения в России. Затем я обрисую вкратце состояние западного мира. И на этом фоне мы рассмотрим наши дела и наши взаимные претензии. Согласны?
Федоров не возражал…
Обзор внутреннего положения Советской России готовили лучшие умы контрразведывательного отдела ОГПУ во главе с Артуром Христиановичем Артузовым. Ну и, конечно, сам Федоров.
Задача была не из легких — обзор следовало написать так, чтобы не информировать врага об истинных трудностях, переживаемых страной, но чтобы выдуманные трудности и проблемы выглядели как абсолютно реальные, пока еще, однако, неизвестные Западу и поэтому интересные для того, кто узнает о них первым.
Савинков слушал Федорова с огромным вниманием и интересом. Любопытно, что в обзоре Федорова все связанное с положительной стороной российской жизни было абсолютной правдой.
— Создается впечатление, что успехи большевиков вас нисколько не огорчают? — спросил он.
— Может быть, в этом сказывается наша принадлежность к интеллигенции, но мы отказываемся в отношении своего народа от позиции, что чем ему хуже, тем нам лучше. И если тот самый крестьянин, которому вы посвятили такие сильные слова и мысли в своих книгах, хоть немного опомнился от голода и ужаса одичания, то мы радуемся этому. А политические успехи большевиков дело совсем иное.
— Это неразрывно! — рассерженно бросил Савинков.
Федоров снисходительно-мягко:
— Нынешнее маленькое счастье русского крестьянина состоит только в том, что ему не мешают пахать землю и быть сытым.
Наступила очередь Савинкову сделать обзор положения дел на Западе. На фоне сжатого содержательного рассказа Федорова то, что говорил он, носило слишком общий характер. Савинков это почувствовал и начал на ходу перестраиваться. Тогда Федоров, пользуясь каждой паузой, стал задавать вопросы. Савинков заметно и все сильнее нервничал. Для Федорова очень важным было открытие, что Савинков совсем не был человеком стальной выдержки и он далеко не всегда мог быстро совладать со своими чувствами.
ЧАСТЬ 3ВО ВЛАСТИ ЛЕГЕНДЫ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Савинков верен себе — следующую встречу с Федоровым он назначил на кладбище Пер-Лашез. Когда они ехали туда, Савинков был оживленно-весел.
— Не правда ли, это даже пикантно, — говорил он, выходя из таксомотора. — О судьбах большевистской России поговорить у праха большевистских предков?
— Как бы не собрался дождь, — буднично сказал Федоров.
— Переживем! — воскликнул Савинков. — Бывало, мы с Ваней Каляевым, назначая встречу, говорили: «Приходим, даже если землетрясение».
Савинков умолк — навстречу им шел поддерживаемый под локоть молодой женщиной расфуфыренный военный старичок. Когда они разминулись, Савинков сказал:
— Уложив в безвестные могилы тысячи своих солдатиков, генерал для себя подбирает тенистое местечко на парижском кладбище. Вам не кажется иногда, Андрей Павлович, что лицемерие — один из основных законов жизни человеческого общества? Как вы относитесь к Ницше?
— Сказать правду?
— Конечно.
— Я его не читал…
Они сели на скамейку перед неухоженной могилой. Надпись на покосившейся мраморной плите гласила, что здесь нашел вечный покой некий «доктор медицины, любящий муж и любимый отец семейства».
— Чудесное местечко, — сказал Савинков. — Со всех сторон открыто, и это исключает возможность сюрпризов. А вот там, впереди, как раз могила парижских коммунаров. — Он помолчал, смотря туда, и продолжал: — В чем большевикам не откажешь, так это в умении все приспособить для своих нужд. Даже эту могилу коммунаров они взяли на вооружение и объявили себя внебрачными детьми Парижской коммуны. Но интересно, как относится к подобным трюкам русская интеллигенция, известная своей нервной преданностью правде-матке?
— Позволю себе возразить вам, — начал Федоров. — Почему трюк? У большевиков есть немало объективных оснований для того, чтобы считать свою революцию происходящей от французской. Мой вам совет, Борис Викторович… Большевики — наши такие же враги, как и ваши, но, если вы хотите в борьбе с ними не совершать радующих их промахов, откажитесь от предвзятого отношения абсолютно ко всему, что они делают. Мы свой скромный успех в развитии сил нашей организации объясняем и тем, что все дела большевиков рассматриваем абсолютно объективно.
— Так можно докатиться до их признания, а это теперь уже не оригинально, — резко заметил Савинков, снова вспомнивший предостережение Павловского.
— Отнюдь нет, Борис Викторович, — мягко возразил Федоров. — Приведу пример из нашей тактики в этом направлении. Из всей интеллигенции большевики обласкали только ту военную прослойку, которая пошла к ним на службу в качестве так называемых военспецов. Им большевики создали вполне хорошие условия. А нам те люди тоже нужны. Как же их оторвать от большевиков, помня, что русская военная интеллигенция, как правило, аполитична? Аргументировать бедственным положением всей интеллигенции, конечно, можно, но индивидуализм и эгоцентризм русского интеллигента широко известны. Наконец, ласка большевиков по отношению к военной интеллигенции объективно явление разве отрицательное? На чем же тогда мы строим свою работу среди этой приласканной интеллигенции? На более чем простом тезисе: позорно бывшему полковнику вытягиваться перед темным Ванькой из рабочего класса, ставшим красным комиссаром. И оказалось, что тезис этот абсолютно безошибочный. Понимаете, о чем я говорю?
Савинков слушал и думал, что все-таки подозрения Павловского по крайней мере безосновательны. Все, что говорит Мухин, логично и основано на жизни, которую он, Савинков, знает плохо. И в этом главная опасность, а не в чем ином.
Ему интересно слушать все, что говорит Мухин — человек из того, неведомого ему мира. Но как труден Федорову этот разговор, перескакивающий с темы на тему, разговор как будто ни о чем, но таящий в себе ежеминутную опасность! Ему надо держаться и говорить свободно и в то же время внимательно следить за каждым своим словом, потому что в сумбуре тем он может забыть сказанное им час назад и впасть в противоречие с самим собой или в чем-нибудь неточно повториться. Савинков не без умысла начинал такой хаотический разговор, но затем отказался от мысли поймать Федорова, понял, что в данном случае этот способ наивный, а главное, у него почти совсем заглохло подозрение. Правда, в голове уже зрел план особого испытания для Федорова, но пока он еще не знал, прибегнет ли к нему.
Постепенно разговор вернулся к главной деловой теме — может ли Савинков дать Федорову политическую консультацию по деятельности «ЛД»? Федоров спрашивает об этом прямо и просит прямо ответить.
Савинков замолчал надолго. Уставясь на запыленную могильную плиту из черного мрамора, он думал: можно сказать сейчас «нет», оборвать все контакты с этой таинственной «ЛД» и такой ценой купить себе спокойствие. Этого он не сделает. Другой вариант ответа: «да». Но разве можно, будучи честным человеком, консультировать политическую борьбу на расстоянии и давать ответственные советы людям, ведущим смертельную борьбу за тридевять земель от тебя? Это было бы авантюрой. Значит, надо пойти по третьему пути — никакого определенного решения сейчас не принимать и продолжить контакт с «ЛД» при помощи созданного в Москве Фомичевым объединенного комитета действия. В то же время Савинков понимает, что вести переговоры с руководителями «ЛД» и осуществлять с ними контакт на уровне Шешени или Фомичева недопустимо. Можно завалить все дело.
— Я отвечу вам сегодня вечером, — говорит Савинков и удивленно сознается: — Вы знаете, я устал.
Федоров видит его действительно усталое лицо с обострившимися чертами.
Савинков встает.
— В восемь вечера я заеду за вами в отель, мы поедем куда-нибудь ужинать и там продолжим нашу беседу. Такси, на котором мы приехали, ждет, и шоферу за все уплачено. Садитесь и поезжайте, куда вам нужно. А я еще погуляю здесь. Не прощаемся…
Федоров уже вышел на главную аллею, а Савинков все еще смотрел ему вслед. Мысль об особой проверке этого человека у него окончательно созрела…
Таксист Корженевский сидел на скамейке, но, еще издали увидев вышедшего из кладбищенских ворот Федорова, бегом вернулся к машине.
Федоров сел на заднее сиденье, но, раньше чем он назвал адрес, произошла смешная история. На высокий синий картуз таксиста Корженевского уселась пчела, и Федоров чисто механически сказал по-русски:
— У вас на шапке пчела.
Таксист сорвал с головы картуз и щелчком сбил с него пчелу. Так Федоров узнал, что он знает русский язык и конечно же доверенный человек Савинкова.
Как и все рестораны, вечерний «Трокадеро» был совсем не похож на дневной — в свете люстр он выглядел гораздо комфортабельней и помпезней. Официанты, утром со сна мятые, вялые, теперь приобрели какой-то актерский лоск и с каменными улыбками на чисто выбритых лицах сновали меж столиками. Савинков не сел, как утром, за удобный столик на двоих, а занял довольно большой стол.
— Как можно подальше от музыки… — сказал он.
Зная, что вечером ему предстоит посещение ресторана, Федоров купил в магазине белую крахмальную рубашку и строгий темно-синий галстук. Кроме того, он побывал в парикмахерской, после чего его бородка приняла наконец определенную форму острого черного клинышка под такими же острыми, сверху подбритыми усиками. Увидев Федорова в этом новом виде, Савинков сказал, смеясь:
— Типичный обладатель солидной чековой книжки…
Как только официант, приняв заказ, ушел, Савинков спросил, улыбаясь:
— Андрей Павлович, а какое ваше настоящее имя?
— Я вас не понимаю…
— Как вас зовут? По правде! — повторил Савинков.
— Андрей Павлович. Ничего не понимаю…
— А ваша должность?
— Я уже рассказывал вам, Борис Викторович. Пожалуйста… По организации «ЛД» — я член ЦК, а по советской службе — юридический консультант смешанной торгово-промышленной фирмы, занимающейся импортом и экспортом.
— Что значит — смешанной?
— Она наполовину государственная, наполовину частная. Порождение нэпа, одним словом. — Федоров отвечал, как всегда, спокойно, ровно, он будто не замечал наскока Савинкова, но стоило ему это спокойствие немалых усилий.
Савинков видел, что его допрос выглядит нелепым, но все-таки продолжал:
— Не кажется ли вам странной и глупой вся эта затея — ехать из Москвы в Париж за советом по делам, столь же далеким от Парижа, как и сама Москва?
— Кажется. И мы говорили об этом у себя. И именно поэтому о моей поездке сюда решения ЦК нет. Я поехал на ответственность двух членов ЦК: мою и Новицкого.
Федоров готов к таким эскападам. Артузов говорил в Москве: «Чем железней мы зажмем его в русло нашей легенды и заставим его думать и поступать так, как нужно нам, тем с меньшими умом и выдержкой он будет пытаться вырваться из нашего русла». Артузов рекомендовал в такой момент открыто сказать Савинкову, что его недоверие излишне и оскорбительно.
— Ваше стремление обнаружить во мне провокатора непонятно. Не проще ли сказать, что никакой консультации не будет? Я уеду, и вы погрузитесь в атмосферу полного покоя.
— Я учту ваш совет, — холодно цедит Савинков.
— Вы не обижайтесь, Борис Викторович, — доверительно продолжает Федоров. — У меня оснований обидеться больше. В самом деле, вы подумайте, зачем мне быть не тем, кем я назвался? Денег я у вас не прошу, на вашу жизнь и свободу не покушаюсь. Я приехал и уеду, на том и всей истории конец…
Постепенно их разговор возвращается в спокойное русло и течет ровно, без вспышек, как говорится, точно по плану.
Да, удивительная вещь легенда, по которой живет и действует разведчик. Человеку придумывают иногда всю его жизнь, и прошлую, и настоящую, и — что самое главное — будущую. И он обязан жить точно по этому предначертанию. И нужно, чтобы судьба, скроенная чужими руками, не была человеку, что называется, тесной и позволяла ему всегда чувствовать себя легко, естественно, будто она — эта чужими сделанная судьба — и есть его собственная, родная.
Переговоры, которые сейчас вел Федоров с Савинковым, были тщательно отработаны еще в Москве. Федоров обязан был точно следовать прорисованной в Москве схеме, не особенно тревожиться, когда разговор уклоняется от схемы, и терпеливо возвращать его в уготованное ему русло…
Часам к десяти ресторан стал заполняться публикой. Большой стол в углу зала заняла шумная мужская компания. Федорову показалось, что там вместе с французской слышится русская речь, и он сказал об этом Савинкову.
— Вы не ошиблись. Это русская монархическая шпана из окружения великого князя и престолонаследника Константина, — ответил тот и, вздохнув, добавил: — О великий и бедный русский мужик, кто только не сидел на твоей спине!
— О великом и бедном мужике, раз уж к слову пришлось… — задумчиво начал Федоров. — Два члена нашего ЦК проголосовали против контакта с вами только потому, что считают вас виновником чудовищных страданий белорусского мужика. Они оба оттуда родом. И утверждают, что такой жестокости их земля не видела ни при царе, ни при немце, ни при ком-нибудь другом. И все это делалось от вашего, так сказать, имени. Неужели это правда?
У Савинкова кровь прихлынула к лицу и застучала в висках. Затронут чрезвычайно больной для него вопрос — о жестокостях его отрядов, и главным образом отряда полковника Павловского. Сотни повешенных, расстрелянных, запоротых. И поди узнай, когда справедливо…
— Да, я должен признать, что походы моих отрядов в Россию не были мирными, но необходимо, чтобы вы все-таки знали, что там произошло, и уже потом только делали выводы. Во-первых, походы оказались неподготовленными. А в них участвовало множество людей, которые люто ненавидели большевиков. Вот они-то и сорвались, когда увидели, что терпят неудачу и вместо отторжения у большевиков Западного края предстоит бесславное возвращение в Польшу. Понимаете, моя организация, мое движение — массовые. И естественно, что среди моих последователей попадаются и люди без выдержки, и люди жестокие, и люди, просто еще не понимающие, что такое настоящая политическая борьба. Для таких людей то, что случилось в Западном крае во время походов, явилось политической и тактической школой… — Савинков говорил мягко, убедительно, он умеет так говорить, внимательно наблюдая за собеседником. Он видел, что Федоров слушает его с большим интересом и даже, кажется, сочувственно.
— Да, это верно, — согласился Федоров. — Но мнение, однажды сложившееся у людей, изменить тоже нелегко. У одного члена нашего ЦК ваши люди под Гомелем убили родного брата, который не был ни красным, ни даже розовым.
— Издержки истории… Людям, участвующим в политике, следует это понимать…
В дверях зала появились трое новых посетителей: высокий, спортивного вида мужчина лет сорока, с заметно поседевшими волосами и две молодые красивые дамы. Они стояли у входа и оглядывали зал, а метрдотель что-то им объяснял, согнувшись перед ними и прижимая руки к груди.
— Вы не возражаете, если я за наш стол позову своих друзей? По-моему, мест больше нет, — сказал Савинков.
— Я не слышал обещанного вами ответа, — Федоров смотрел на Савинкова серьезно и требовательно.
— Услышите. Я бы их не пригласил, но, по-моему, они меня увидели…
Седеющего мужчину в смокинге Савинков представил Федорову как своего старого знакомого мистера Ридса, английского коммерсанта, интересующегося русским рынком. Федоров сразу узнал в нем английского разведчика Сиднея Рейли — он видел его фотографии. Одна из дам была женой англичанина, она была маленького роста, у нее было фарфоровое личико ангела с огромными голубыми глазами и необычайное имя — Пепита. Другую — высокую, красивую брюнетку — звали Любовь Ефимовна. Савинков представил ее как близкую подругу Пепиты, но Федоров понял, что это жена Деренталя и личный секретарь Савинкова. Было понятно, почему Савинков заранее выбрал в ресторане большой стол, — этот сюрприз был запланирован. Оставалось только выяснить — с какой целью…
— Боже, мы, конечно, помешали деловым людям, — начала Люба Деренталь, бросив на Федорова мерцающий взгляд своих иссиня-черных глаз.
— Ничего, ничего, — улыбнулся ей Савинков. — Если у мужчин отнимут возможность прощать безрассудство женщины, у них не останется способа демонстрировать свое терпение.
Черноусый пожилой метрдотель принес меню, и Савинков вместе с Рейли стали заказывать ужин. Обе красавицы довольно бесцеремонно разглядывали Федорова. Савинков представил его как своего старого знакомого и соратника по России, так что их любопытство было вполне понятно.
Когда метрдотель наконец ушел, Савинков отдался милой светской болтовне с дамами, что тоже было, очевидно, запланировано, так как Рейли немедленно принялся за Федорова:
— Смотрю на вас как на призрак — человек оттуда…
— Что в этом невероятного?
— Объясню вам… — начал Рейли и несколько мгновений молча смотрел, довольно откровенно изучая Федорова. — Россия с момента революции и установления там Советской власти отдалилась от всего мира куда-то в холодную, почти звездную даль.
— Это звучит красиво, но поезд Москва — Варшава идет ровно столько же, сколько при царе, — ответил Федоров. — И жены наши спят каждая под своим одеялом.
— В эту глупость я никогда не верил, — ответил Рейли. — Но человеческая жизнь наладилась там? Мой вопрос более чем серьезен — я собираюсь вкладывать свои сбережения в торговлю с Россией.
Рейли довольно долго расспрашивал его о делах в России, и Федоров видел, что он прекрасно осведомлен. Ему пришлось напрячь все свое внимание, чтобы не допустить промаха.
— А какое у вас мнение о ГПУ? — неожиданно спросил Рейли.
— Это предмет наших давних и сильно затянувшихся дискуссий, — пренебрежительно улыбаясь, ответил Федоров и добавил: — И в какой-то степени длительность дискуссий и то, что о них я рассказываю здесь, является ответом на ваш вопрос.
— А может быть, наоборот? Чекисты с любопытством наблюдают ваши дискуссии и выжидают только, когда вы сделаете шаг в опасную для них сторону?
Федоров удивленно и непонимающе посмотрел на англичанина. Рейли сделал грубейшую ошибку — он фактически раскрыл, что знает о принадлежности Федорова к антисоветскому подполью, то есть, другими словами, предупрежден на этот счет Савинковым. Вот и по лицу Савинкова метнулась тень недовольства, и он несколько излишне демонстративно повернулся к своим дамам. Понял свою ошибку и Рейли, но ничем это не выдал, только сказал:
— Одно ваше знакомство с господином Савинковым должно вызывать у чекистов сильнейшее любопытство.
— Не знаю, как Борис Викторович, а я о своем с ним знакомстве в газетах объявления не давал, — вежливо ответил Федоров.
Вскоре после полуночи Федоров шепнул Савинкову, что он очень устал и хотел бы уйти по-английски — не прощаясь. Савинков объявил об этом всем, но никто не стал особенно уговаривать его остаться.
Решили уходить. Савинков попросил у официанта счет. Прибежавший метрдотель сделал вид, что страшно огорчен ранним уходом гостей, пригласил их посмотреть ночную эстрадную программу, он равнодушно бормотал все это, сопровождая гостей к выходу.
Гостиница, в которой жил Федоров, была неподалеку, и вся компания пешком проводила его, а там они сели в таксомотор.
У дома, где жил Рейли, вместе с ним из машины вышел и Савинков. Пепита Рейли попрощалась, а Люба Деренталь осталась дремать в такси. Мужчины еще около часа прогуливались по тротуару и вели негромкий разговор.
— У меня впечатление хорошее… — говорил Рейли. — Умен, это очевидно. Но несколько наивен. И эта его наивность наилучшее подтверждение того, что он есть он. Вообще я должен сказать, что о таких ловких трюках красной разведки в Европе я что-то не слышал.
— Может, у вас ухудшился слух?
— Пока не жаловался.
— Вы понимаете, насколько все это серьезно для меня?
— Нет, не понимаю, потому что вы не сказали мне, что стоит за этим человеком.
— Я не хочу ошибиться сам и тем более ввергнуть в заблуждение других…
Некоторое время они шли молча, и вдруг Савинков остановился и сказал энергично:
— И все-таки я ему так сразу не доверюсь! Я все проверю сам.
— Как вы можете это сделать?
— Очень просто! Перед самым его отъездом я устрою ему неожиданную проверку. И кроме того, не предупреждая никого, пошлю в Москву полковника Павловского. Вот как!
— Ну что ж, с богом, как говорят у вас в России, — сказал Рейли, прощаясь.
Савинков сел в машину и увидел, что Люба откинулась на сиденье и закрыла глаза. Он нежно улыбнулся, но внимательно посмотрел на ее веки: притворяется или действительно спит? Когда машина тронулась, она вздрогнула, открыла глаза, удивленно оглянулась по сторонам и, увидев рядом Савинкова, тяжело и шумно вздохнула:
— Боже, как трудно быть влюбленной в вождя…
Савинков наклонился к ней и, как икону, поцеловал ее в высокий белый лоб. И отодвинулся в угол машины. Он не хотел никаких продолжений, так как знал — Люба тотчас заведет тягостный разговор об официальном оформлении их отношений. «Без этого между нами ничего произойти не может», — говорила она уже не раз, а Савинков пока ни к чему большему и не стремился.
Почему-то со всеми женщинами отношения у него складывались сложно и нервно. В его личной карточке, хранившейся в сейфе французской разведки, было записано: «К женщинам эротически равнодушен, однако они являются одним из пунктов его обостренного честолюбия и самолюбия». Наверно, именно это женщины в нем и чувствовали.
— Какое впечатление произвел на вас наш гость? — спросил он.
— Он плохо ко мне относится, — капризно протянула Люба. — Он ни разу не посмотрел мне в глаза. Как и вы, впрочем…
Савинков молчит: ей все же не удается заставить его объясняться и говорить об их отношениях, он хочет, чтобы голова его сейчас была чиста от мусора, — слишком важные решения он должен принять сегодня…
— Куда едем? — сонно спросил таксист.
Савинков назвал отель, в котором живет Люба, и, когда такси остановилось, он бережно помог ей выйти, нежно поцеловал ее руки, вернее перчатки на ее руках.
— Спокойной ночи, счастье мое, — сказал он и, усаживаясь, послал из такси воздушный поцелуй.
Дома Савинков занялся анализом всех своих бесед с представителем «ЛД». Он положил перед собой лист бумаги, прочертил на нем вертикальную линию, справа вверху надписал «за», слева — «против» и стал заносить в эти графы все вспомнившиеся и заслуживающие внимания подробности переговоров. Заполнялась главным образом графа «за». А в графе «против» так и остались всего две записи:
«Почему мы раньше ничего не знали о существовании „ЛД“?»
«Почему «ЛД» с ее наивными руководителями не понесла чувствительных потерь от чекистов?»
В седьмом часу утра Федорова разбудил стук в дверь. День уже занялся — верх стены соседнего с отелем дома был освещен солнцем, и там на карнизе дома, распластав крылья, нежились голуби. Федоров сразу увидел это в окно, когда вскочил с постели, и почему-то это сразу успокоило его.
Стук повторился.
Как только Федоров повернул ключ, дверь распахнулась и в номер, оттолкнув его к стене, решительно вошел Павловский и за ним низкорослый плечистый мужчина в низко надвинутой кепке с большим козырьком.
Павловский запер дверь и ключ положил в карман.
— Что все это значит? — спросил Федоров, направляясь к диванчику, где лежала его одежда, — там, в кармане брюк, был револьвер.
Человек в кепке опередил его и встал на пути.
— Сядьте к столу, — негромко приказал Павловский, стоявший по другую сторону стола и державший руку в кармане плаща.
— Многое мы знали о господах савинковцах, но что они докатились до такой дешевки, этого мы не знали, — с яростью сказал Федоров и, быстро подойдя к столу, сел в кресло. Он тотчас почувствовал, что человек в кепке стал вплотную за его спиной.
— Возьмите лист бумаги и перо, — распорядился Павловский и улыбнулся своими белоснежными ровными зубами. — Будет короткий диктант. Побыстрее, пожалуйста, нам некогда.
На какое-то мгновение мозг Федорова точно онемел, зафиксировав опасную непонятность происходящего, но тут же снова заработал быстро и четко. От Павловского — а это был, конечно, он — можно ждать все, что угодно. Но что могло случиться за минувшую ночь? Почему Савинков решил устранить представителя так необходимой ему «ЛД»? Может быть одно: какой-то промах допущен в Москве с Зекуновым или Шешеней и кто-то из них получил возможность передать за границу своим сигнал опасности… Конец может наступить сейчас, в этой глухой комнате маленького отеля, стоящего в пустынном переулке. Выстрела никто не услышит. А может быть, стрелять и не будут…
Но Федоров не думал мириться с безнадежностью своего положения, он лихорадочно искал выхода. Ринуться к окну? Выбить его вместе с рамой и выброситься самому? Или хотя бы позвать на помощь?.. Но между ним и окном стоит Павловский… Броситься на Павловского… пользуясь тем, что человек в кепке в этот момент стрелять не сможет, завладеть оружием Павловского? Но он все время держит руку в кармане — не успеть, да и справиться с Павловским не так-то легко…
— Пишите, — тихо приказал Павловский.
Федоров обмакнул перо и посмотрел на Павловского.
— Убедившись в том… — негромко, но четко начал диктовать Павловский, — что наша гнусная попытка обмануть вождя России Савинкова провалилась, я кончаю жизнь самоубийством. Подробности сообщит сам Савинков… Подпись — агент московской ЧК Мухин А. П.
Текст записки был составлен явно в расчете на газетную сенсацию… Но неужели они действительно дадут ему покончить с собой? И вручат ему пистолет? Тогда первая пуля достанется не ему… Но они могут предложить яд… Или просто веревку…
Нет, выхода не было.
— Я не буду подписывать, — заявил он и положил ручку на стол. — Я и умирать — не только жить — чекистом не желаю. Действуйте, подписи не будет.
— Надо подписать, — спокойно и негромко произнес Павловский, не меняя позы. — Не тяните время, прошу вас. Ничего уже изменить нельзя.
— Да вы же полные идиоты! — вдруг закричал Федоров и вскочил на ноги. — Много мы знали о вас, но что вы докатились до такого позора, этого мы не знали! Чекистам и не снилась такая реклама, какую вы хотите им сделать! Вы только подумайте — они, оказывается, пробрались в Париж, в святая святых контрреволюции, к самому Савинкову! Понимаете, что вы делаете?
Федоров бешеными глазами смотрит на Павловского, но у того и мускул на лице не дрогнет. Федоров делает шаг, чтобы выйти из-за стола, и в это мгновение видит совершенно безмятежное лицо человека в кепке. За минуту до убийства человек не может быть так безмятежен. И тогда Федорова осеняет — все это дурной спектакль…
Он хватает ручку и быстро пишет…
«Господин Савинков! Я совершил самую страшную в своей жизни ошибку, оказавшись инициатором связи с Вами. По-видимому, большинство моих коллег, говоривших о деградации Вашего движения, знали Вас и Ваших соратников лучше, чем я. Глубоко сожалею об этом. Да здравствует свободная Россия и да получит она достойного ее вождя!
Мухин».
Федоров подписался и под тем, что продиктовал Павловский, но не написал слов «агент ЧК» и бросил ручку на стол.
— Все! Действуйте, господа! Больше вы ничего от меня не дождетесь!
Павловский взял бумагу, не очень внимательно, как показалось Федорову, прочитал, сложил вчетверо и сунул в карман. Красивое лицо его при этом оставалось совершенно неподвижным и не выражало ничего. Затем он молча направился к двери, и его спутник последовал за ним.
Федоров продолжал сидеть за столом в нижнем белье. Он слышал, как на улице сердито фыркнул и умчался автомобиль. Отель был погружен в утреннюю сонную тишину…
Федоров чувствовал внутри какую-то странную пустоту и сильную боль в висках. Надо бы лечь и еще поспать — в девять утра предстояла последняя встреча с Савинковым, и надо быть в форме. Но снова лечь в постель он не смог — заставил себя сделать гимнастику, растерся грубым полотенцем, побрился, и в семь часов утра ему уже нечего было делать в номере. До девяти можно походить по Парижу — черт возьми, он его так еще и не видел!..
Он вышел из отеля и остановился, ослепленный солнечным лучом, прорвавшимся между домом и церковью и легшим на брусчатку улицы золотой дорожкой прямо ему под ноги. И он пошел по этой дорожке. Но в последующую минуту он уже думал о том, как ему повести себя с Савинковым после того, что сегодня случилось.
Последняя встреча с Савинковым была назначена на девять. Федоров, шагая по утренним парижским улицам, тщательно все обдумал и решил в назначенное место для встречи не идти, а вернуться к себе в отель — интересно, что предпримет Савинков? Но если до одиннадцати часов ничего не произойдет, то он сам пойдет к Савинкову. Поезд в Варшаву, на который у него уже был куплен билет, уходил во втором часу дня.
В девять двадцать портье позвал Федорова к телефону, и он сразу узнал голос Савинкова.
— Что случилось? Почему вас нет? — спросил Савинков и приказывающим тоном сразу сказал: — За вами на такси поехала мой секретарь, выходите, пожалуйста, на улицу, ей неудобно заходить в отель.
Не дождавшись ответа, он повесил трубку — очевидно, не хотел слышать возражений.
Люба Деренталь была весела и беспечно щебетала всю дорогу. Узнав, что у Федорова есть жена, она спросила, купил ли он ей подарок.
— Да нет, все не было времени, — ответил Федоров.
— Мы это исправим, сейчас же дайте мне деньги, и, пока вы будете с Борисом Викторовичем завтракать, я привезу подарок, я знаю, что ей надо купить…
Высадив Федорова возле «Трокадеро», Люба поехала покупать подарок.
Савинков был изысканно вежлив и казался удрученным. Он встал, когда Федоров подошел к столу, очень крепко пожал ему руку и, не выпуская ее из своей, начал:
— Я все знаю и страшно огорчен. Но я буду еще более огорчен, если вы не поймете того, что произошло. Разрешите мне объяснить, Андрей Павлович.
Они уселись друг против друга, и Федоров молча ждал.
Савинков все с тем же огорченным видом торопливо закурил.
— Надеюсь, вы заметили, что я сказал «огорчен», а не «возмущен», — сказал он. — Это не попытка преуменьшить возмутительность случившегося. Полковник Павловский… Ах, как невыразимо трудно объяснить все это постороннему человеку! А вам еще труднее все это понять, я уж не говорю — простить. Понимаете, Павловский за меня — без секунды размышления — готов отдать жизнь. И ему все время мерещится, что мне грозит опасность. Час назад он явился ко мне и рассказал все. И отдал вот это… — Савинков положил перед Федоровым два знакомых ему листа. — Если вы захотите, Павловский извинится перед вами. Хотя для него — офицера до мозга костей — сделать это будет невероятно трудно. Но я прикажу, и он сделает. Хотите?
— Мне кажется, вы говорите не о том, совсем не о том, — тихо и очень серьезно сказал Федоров. — Самое печальное состоит в том, что худшие характеристики вашим людям, которые я слышал у нас в Москве, полностью подтвердились. Мелкий авантюризм, мелкий и низкий… Ну скажите, как я должен доложить своим коллегам эту историю? Как истерику офицера до мозга костей? Как?
— По-моему, об этом можно совсем не докладывать, — ответил Савинков. — Главное, что мы провели полезные переговоры.
— Нет, уважаемый Борис Викторович, у нас не принято утаивать что-то от ЦК. Последнее — я обязан задать вам еще один вопрос, всплывший у нас на заседании ЦК, когда обсуждалась возможность контакта с вами.
— Я готов ответить на любой вопрос, — оживился Савинков.
— Знаете, о чем я пожалел сегодня утром? Что у меня нет своего Азефа, который мог бы защитить меня от опасности.
Бледное лицо Савинкова приняло серый оттенок, а в сузившихся глазах его появился тусклый блеск злости.
— Я вас не понимаю, господин Мухин, — не без угрозы сказал он.
— Все вы отлично понимаете, — устало ответил Федоров. — И не мы первые недоумеваем, почему, имея рядом полицейского провокатора Азефа, вы ни разу не попались всерьез в руки полиции, а когда это случилось в Севастополе, вы сумели совершить фантастический побег из тюремной крепости прямо в Румынию.
— И наконец, — подхватил с яростью Савинков, — почему Иван Каляев пошел на эшафот, а я, его сообщник по убийству великого князя, заработал на книжке обо всей это истории? Да?
— Ну, вот видите! — усмехнулся Федоров. — Вы сами все знаете…
— Для меня высший суд — суд партии! — с пафосом воскликнул Савинков. — И этот суд меня оправдал, снял с меня все эти гнусные обвинения. Кстати, и самое последнее обвинение, будто я нарочно, вместо того чтобы по приказу партии казнить Азефа, дал ему возможность бежать.
— Да, у нас был разговор и об этом, — заметил Федоров.
— К сведению вашему и ваших коллег, я оставил эту партию только после того, как с меня официально были сняты все обвинения. А если бы этого не произошло, я пустил бы себе пулю в лоб…
Савинков стал пить кофе, и Федоров увидел, что его рука, державшая чашечку, дрожит — он был крайне разгневан и обижен. Его длинные подпухшие глаза совсем прикрылись, и вдруг по его лицу разлилось выражение страдания. Федоров смотрел на него и думал: «Неужели все это актерство? Тогда в нем пропадает просто великий артист».
Федоров подождал немного и вынул из жилета часы.
— Мне, пожалуй, пора, — сказал он, но встать не торопился, ожидая, что Савинков после всего, что случилось, должен сделать какое-то заявление. Должен! Федоров ждал, и лицо его в это время не выражало ни сочувствия, ни гнева, ни осуждения, он был очень спокоен и решил молчать до того момента, когда нужно будет уходить.
А Савинков, казалось, окаменел, уставившись на пустую кофейную чашечку. Вдруг он ее резко отодвинул и сказал торжественно и мрачно:
— Я хочу быть вам полезен. А главное — России. Если говорить откровенно, я весьма заинтересован в вашей организации. Мой девиз сейчас — все силы в один кулак! Однако я не имею права принимать ответственнейшие политические решения вдали от России, я должен глубоко изучить возникшие там проблемы и возможности. К сожалению, сам я сейчас очень занят. Но, понимая, что время не терпит, в самом скором времени я направлю в Россию своего доверенного человека. Особо доверенного.
Они простились.
Люба с подарком примчалась уже на вокзал. Скорей всего Савинков решил так проверить — действительно ли Мухин уехал…