новый фронт работы, и к этому времени мама как раз выносила из дома прозрачный графин с яблочным компотом.
Родители нередко устраивались на лавочке под кустом сирени – говорили о чем-то, иногда смеялись…
Сейчас у забора распускал первые листочки крыжовник – его густо растущие кусты давали щедрый урожай, и какое изысканное из него получалось варенье! Чудо, а не десерт! Соседи часто интересовались рецептом, да только все равно ни у кого не получалось повторить вкус того варенья. Выходило оно неплохим, причем, весьма и весьма – мама улыбалась, когда приносили на пробу, но все же… не хватало упругости ягодам – чтобы лопались на языке, выпуская кисло-сладкий сок. И немудрено – ленились ведь сделать все тщательно. Мама же, перебирая бусинки крыжовника, всегда отделяла перезрелые, а те, что оставались в ведерке – зеленоватые, тугие, после фаршировала кусочком грецкого ореха. Забракованным ягодам применение находилось быстро – они все оседали в наших с папой животах. Мама же, посмеивалась только, и ловко нашпиговывала орехами крыжовник. Ягоду за ягодой. Кропотливая это была работа – из крупного ведра собранных плодов получалось две-три небольшие баночки варенья. Зато, какое оно было на вкус – неповторимое. И радостно было открыть лакомство суровой зимой, когда за окном воет и стонет ветер. Трепетно было переливать его в стеклянную пиалу и подавать к душистому чаю, приправленному специями. И пусть много в кладовке хранилось заготовок: закатанные помидоры, хрустящие огурцы – все как один пупырчатые, размером с мизинец; нарезанные кружочками кабачки, соте из баклажанов, сладковато-острое лечо, закупоренные банки с черешней, вишней… то же варенье – смородиновое, клубничное… но, все равно не было ничего вкусней того - крыжовникового. Наверное, потому, что те вечера – пока сортировали, чистили, мыли, фаршировали - были уютными, семейными, теплыми, как мягчайшая кошачья шерстка. И вкус у варенья получался особенный, ни с чем другим несравнимый.
А земля и правда, рыхлая – ноги утопают в ней, вязнут. До лавочки бы добраться, не испачкав сандалии – как только в них по ранней весне пальцы не мерзнут. Лавочка старая – на ней ножиком выцарапано «Злата» и рядом пририсовано корявенькое сердечко. Скамейка еще влажная, но сидеть приятно, и дышится легко, свежо. Полной грудью дышится, как давно не бывало.
А яблони всё цветут, испуская дивный аромат – на него слетаются молодые пчелы, и, надо же – прогоняют неповоротливого шмеля – вот он, теперь кружит у волос.
Скрип калитки привлекает внимание, и отступают на задний план запахи, навеянные воспоминаниями вкусы, потому что замечаю - мама идет.
Она так молода, и так невозможно красива! Улыбается, смотря под ноги, и от глаз к вискам бегут лучистые морщинки. Хочется встать, кинуться навстречу, обнять, но почему-то невозможно пошевелиться.
Тело налилось странной тяжестью – и ноги, ноги словно свинцовые, а глупые на вид сандалии все-таки испачкались – на подошву толстым слоем налипла грязь. И эта приставшая земля так тяжела, что шагу ступить невозможно.
Смотрю на маму и понимаю, что она вот-вот пройдет мимо, даже не обернувшись, не заметив меня, не обняв. От обиды в горле застревает ком – такой плотный, что нечем дышать, на глаза наворачиваются горячие слезы. Хочется крикнуть «мама!», но губы склеились – сухие, только до ранок искусанные.
Мамочка одета легко – не по погоде: в летний, цветастый сарафан, а волосы сколоты в пышный хвост на макушке – кудри так и ластятся к плечам, вьются. Она подходит к дому, легко ступает на резное крылечко, протягивает руку к дверной ручке, и, словно слыша немой крик, оборачивается.
Ее лицо будто светится изнутри – добрые глаза лучатся любовью.
Оказывается, мы так похожи… и зря, зря все видели во мне только отцовские черты, ведь судить было так рано… те же скулы, разрез глаз, губы, волосы, походка, наклон головы.
Родной человек, мой! Как же я соскучилась! До впившихся в ладони ногтей, как заноз, до искусанных изнутри щек… и это такая бесконечная мука, почему-то быть без матери.
- Не плачь, - говорит мама.
Ее лицо стирается, постепенно размываются черты, но голос спокоен и ласков.
- Не бойся, всё у тебя, деточка, будет хорошо. Мы с папой любим тебя и гордимся, - она посылает последнюю улыбку, и легкий, как выпавшее из перины перышко, воздушный поцелуй.
По щеке катится слеза – щекотная, но стереть ее - нет сил.
Мамин силуэт исчезает, но остается палисадник, лавочка и яблони. Шмель, на ухо жужжащий. Запах весны – сладкий-сладкий.
И горе – такое острое, вдруг отступает. Вместо него в душе обосновывается умиротворение – мягкое, как кошачья поступь, и становится хорошо. Так хорошо, что высыхают слезы.
***
Когда я открыла глаза, оказалось, что солнце стоит в зените. Счастливчик спал в ногах, отчего те абсолютно затекли. Пришлось вертеть стопами, разгоняя кровь, и ощущения эти были непередаваемыми, но, они меркли по сравнению с послевкусием ото сна.
Мама приснилась впервые после похорон, и вот такой – бесконечно счастливой, красивой, я хотела бы запомнить ее навсегда. И еще – навестить бы, убраться на могилах, рассказать новости. Когда все закончится – обязательно.
От резких движений кот проснулся, потянулся, зевнул по всю пасть, так, что показалось розовое в темную крапинку, ребристое нёбо, и сиганул с постели. Надо думать, проголодался.
Из кухни плыл запах кофе, а так же слышались невразумительные песенки – такое бодрое хозяйское бормотание себе под нос. И как бы мне не хотелось бесследно испариться из этой комнаты, а еще лучше напрочь с планеты, пришлось вставать и показываться живым существам в лице Третьего, и морды ускакавшего на звук лязганья приборов, Счастливчика.
У Третьего было отличное настроение, и я непроизвольно им залюбовалась. Он мазал горячие тосты сливочным маслом, и при этом что-то тихо приговаривал коту. Одет оказался по-домашнему – в белую футболку, синие джинсы; стоял босиком, будто не страшился зимних сквозняков. Глядя на чужие голые стопы, у меня по спине мурашки побежали – что еще взять с мерзлячки, что круглый год ходит в теплых носках.
Волосы у Третьего растрепались, на темечке возник вихрь, будто корова лизнула. Кот же сидел на подоконнике, ритмично бил хвостом и щурился на зимнем солнце. Со стороны казалось, что Счастливчик ведет себя донельзя пренебрежительно по отношению к хозяину дома – вроде бы как вертит носом, не слушая наставлений, но на самом деле кот просто отвлекся на воробья, что присел на карниз.
Идиллия и только.
Сама я отвыкла от таких пейзажей. Да и видела ли их вообще? Родители при мне особенно не миловались, предпочитая немо общаться влюбленными взглядами, да и погибли рано – не успела я и школы закончить.
Замуж выскочила, поспешив, но Вадим как-то не стремился к романтичным проявлениям – уходил на работу, когда я еще спала, а приходя, допоздна смотрел телевизор и ложился спать. Все наши ласки и нежности сводились к супружеской возне под одеялом. А чтоб вот так – смотреть, как мужчина готовит тебе завтрак, варит кофе, мурлычет себе под нос замысловатый мотивчик… было в этом что-то притягательное, отчего хотелось улыбаться. Пусть даже этот мужчина откровенно заявил, что хочет исключительно секса в обмен на услугу.
Я хмыкнула в ответ на мысли, чем себя и обнаружила.
- Ты уже встала? Доброго дня, - поприветствовал Третий, обернувшись на звук.
- Привет, - просто сказала я.
Прошла к столу, налила кофе.
- Что твой зверь предпочитает на завтрак? Я спрашивал, но он, знаешь ли, не очень разговорчив, - Артем поставил на стол тарелки, открыл холодильник, а потом глянул на меня вопросительно.
- Сосиски есть? – подумав мгновение, решила, что лучше уж эта гадость вместо ничего.
Третий нагнулся, проверяя, есть ли, а потом кивнул.
- Будешь сосиску? - спросила я у кота.
Он повернул морду и лениво прищурил глаз. Третий на наше общение глядел, ухмыляясь.
- Вот не надо так смотреть, - проворчала я. – Это только кажется, что животные не понимают речи. На самом деле, Счастливчик нам с той двоим в интеллекте фору даст.
- Я молчал, прошу заметить, - хмыкнул Артем, и принялся нарезать сосиску монетками.
Когда кот получил свою порцию, мы с Третьим тоже взялись за бутерброды - через мгновение кухню наполнил оглушительный хруст, к которому примешивалось ритмичное кошачье чавканье.
Стоит отметить, что к беседе, решающей мою судьбу, мы перешли только после утреннего кофе.
Третий вышел на крыльцо покурить, я отправилась следом. Вдохнула морозный воздух и в голове сразу прояснилось.
- Что надумала? – повернулся новый друг, поднося к лицу зажигалку.
- Сперва скажи, что делать придется, - подняла брови я.
- Ну, в рабство не возьму, не трусь. А так, предложение простое: взамен полученных адресов переедешь ко мне на полгода. Естественно, к совместной жизни прибавляется регулярный секс. Ну, вот, пожалуй, и всё.
Артем затянулся глубоко, потом выдохнул дым в небо, а я все еще стояла и ковыряла пальцем маленькую дырку в кармане пальто.
Сказать, что такое предложение не укладывалось в голове – значит, ничего не сказать. Профукать двести тысяч, обменяв их на сомнительное удовольствие наблюдать чужое недовольное лицо каждое утро…
- Артем, - впервые обратилась вслух по имени, решив, что так подвигну его на откровенность. – Скажи, ты вот сейчас серьезно? Напоминаю, что могу купить адреса за весьма щедрую сумму.
- Абсолютно серьезно, - ответил Третий и зашпульнул окурок далеко в сугроб.
- Но… - собралась опротестовать предложение, только он не дал.
В мгновение ока оказался рядом, положил руки на плечи и заговорил: серьезно, глядя в глаза, медленно выговаривая каждое слово.
- Знаешь, что такое навязчивое состояние? Когда мысль всплывает – самым странным, неожиданным образом, и становится невозможным сосредоточиться на какой-либо другой? Например, останавливаешься на красный, думая о работе, акциях, поворачиваешь голову и замечаешь, что в соседнем ряду, сидя в пассажирском кресле, красит губы милая девушка. И всё. Пропал. Думать можешь исключительно о губах.