Мы жили в частном секторе, и животных во дворе было много – и другие собаки, и коты, но отчетливо запомнился именно Басик, а еще старый и мудрый, угольно-черный кот Васька. Помню, что как-то дверью прищемила Ваське хвост, а потом рыдала, вымаливая прощение – так мне было его жалко. Помню, он смотрел на меня своими неземными глазами, с узкими лезвиями зрачков, и нервно постукивал по ковру поврежденной конечностью. Когда же я стала подвывать и захлебываться - так отчаянно мне хотелось Васькиного прощения, он таки ткнулся мордой в мое мокрое от слез лицо.
Потом, годы спустя он ушел из дома – умирать, как сказала баба Надя, которой я пожаловалась на одиночество. И снова я рыдала, мечтая, чтобы кот вернулся…
Жаль, что машины времени у меня все же нет.
Есть воспоминания – вот такие, бессвязные и отрывчатые, но драгоценные, как истинные жемчужины. И достаю я их редко, в основном после ночных кошмаров. Осторожно рассматриваю, бережно перебираю, потому что боюсь испортить или потерять. Вдоволь погрустив, а чаще всего – поплакав, я прячу их обратно на задворки памяти, в лелеемый сундучок с надписью: «Детство, где папа и мама еще живы».
Понемногу справившись с ознобом от ночного кошмара, я попивала терпкий кофе, и смогла забить кислый привкус досады, появившийся после дурного сна, на пряный, приятный.
Никуда не делась горечь от пережитого в старой кибитке, но я смогла собраться, сумела вышвырнуть из сознания желание броситься с двенадцатого этажа головой вниз.
Я знала, что через некоторое время снова приснится эта жуть, а в подкожной капсуле снова соберется гной, опять образуется нарыв. И снова я буду вычищать квартиру до блеска, обжигаться кофе и сожалеть об упущенных возможностях. Может, снова пойду мести заснеженные улицы, спасать бродячих котов от бешеных собак, но я вскрою свой нарыв сама.
Вымету из головы навязчивый бред о глотке коньяка, горячей ванне и острой бритве. Я вспорю свою боль раскаленным скальпелем – без чьей-либо помощи. Справлюсь. Забью голову чем угодно – предположительным месторождением новой золотой жилы, куплю деду на стрельбище новое оборудование или перееду жить на Аляску, но я отвлекусь, забудусь.
Потому что в жизни еще может случиться что-то хорошее, что-то стоящее. Вполне возможно, что я еще буду счастлива.
Я не поддамся мыслям о горсти снотворного. Потому что помню то отчаянное желание жить и дышать, появившееся, когда на летней поляне, мне ткнулось в грудь холодное дуло.
И я знаю, отчетливо знаю, что пожалею: несясь из окна со скоростью света, не успею моргнуть, но успею передумать: за миг до того, как меня расплющит сто миллионов атмосфер, и голова, как перезревший арбуз расколется вдребезги на заснеженном асфальте.
Когда алкоголь сшибет страх и расширит сосуды, а горячая вода подарит ощущение невесомости, я буду смотреть на глубокие продольные борозды. Буду смотреть и хмельно отмечать, как быстро пульсирующими фонтанчиками вытекает густая, черная венозная кровь – сама жизнь. И успею обругать себя последними словами перед тем, как навеки отключиться, прокляну за то, что струсила, что сдалась.
А когда, запихнув в глотку горсть противных, липнущих к нёбу, таблеток, проснусь через полчаса от дикой, разъедающей пищевод рвоты, то буду плакать горькими, крокодильими слезами и умолять вселенную дать мне еще один шанс: пожить, подышать, последний раз! Буду обещать и клясться, что больше никогда и ни за что не совершу ни единой глупости, только, пожалуйста, пожалуйста, пусть эта желтая пена перестанет литься изо рта! И будет чертовски, чертовски жаль, когда вселенная останется равнодушной. Когда даже самый главный инстинкт – самосохранения, не поможет достать мобильный из заднего кармана, потому что руки уже отнялись, а изо рта хлещет не пена, а какая-то жуткая липкая дрянь. И даже валяйся телефон под носом, и дежурь бригада скорой помощи за углом, все равно толку будет чуть. Потому что мозг умрет и я вместе с ним.
Я знаю всё это, потому что помню, как безгранично, истово, пламенно хочется жить перед самой смертью.
Рассвело.
Небо на востоке озарилось бледно-розовым цветом, окрашивая бледную, не успевшую уйти с небосклона, луну.
- Что случилось? – Третий присел на широкий порог, обнял меня за плечи.
- Все в порядке, - улыбнулась я.
Наверняка кривовато, но, думаю, что вполне уверенно.
- Ты что, мыла полы? – Третий недоуменно округлил глаза, когда наткнулся взглядом на ведро и перчатки.
- Было чертовски грязно, - покрутила носом я.
- Да? Я не заметил.
- В этом весь ты – не замечаешь гадости, даже если она находится у тебя перед носом.
- Порой ты говоришь такие несусветные глупости, - Третий сжал плечи, притянул к себе и поцеловал в висок.
Я на секунду закрыла глаза, а потом встала.
- Будешь кофе?
- Можно, но сначала в душ. Ты со мной?
После того, как я на карачках вылизала весь дом, мне определенно нужно было пойти в ванную.
И я отправилась – с ним.
***
В том, как раздевается мужчина – нет ничего сексуального. Раз, - долой футболка. Два, - он стянул с себя портки вместе с трусами. Три, - он наг и готов к дальнейшему действу. И все же, в этой безыскусной простоте есть что-то, от чего невозможно зажмуриться или отвернуться. По крайней мере, так было со мной, пока раздевался Третий.
Может, причина была в нем самом, потому, что тело его было безупречно: жилисто, упруго, с наличествующими кубиками и прочим добром, что приобретается ценой тренировок и правильного питания. А может быть, я не могла оторвать взгляда, потому что он смотрел на меня с первобытной жадностью: так глядят на то, чем до безумия мечтают обладать.
Я скинула легкий халат, медленно потянулась к застежкам бюстгальтера, услышала, как шумно Третий сглотнул – словно не видел меня обнаженной десятки раз. Будто только одним видом я вызывала у него повышенное слюноотделение – как конфета, что манит яркой оберткой, а потом сладко тает на языке.
Подняла на него глаза, прекратив раздеваться.
Я никогда не умела соблазнять. Да, именно так. Не была способна томно закатывать глаза, облизывать губы или, например, нарочито крутить попой. Искусство соблазнения было для меня недоступно, но не потому что я была неуклюжей медведицей или чопорной ханжой, не чувствующей куража. Отнюдь. Просто внутри имелась некоторая эмоциональная неловкость. Все эти кокетливые взгляды из-под ресниц, зазывные жесты и лишние телодвижения, казались мне со стороны чересчур искусственными, наигранными – уж лучше обойтись и не смешить народ, если не имеешь способности валить мужчин десятками - одним только взмахом ресниц.
Третий, со своим голодом в блестящих глазах, заставлял усомниться – так ли я нелепа, как привыкла думать.
Он протянул руки, обвел пальцами полушария груди, что виднелась из бюстгальтера. От его теплого касания по коже побежали щекотные мурашки.
- Золотая девочка, ты сводишь меня с ума, - руки его уже бродили за спиной.
Секунда, и верхняя часть белья упала на пол, а шершавые, но нежные ладони продолжили поглаживать спину: то кругами, то широкой дугой.
Я провела руками по его безупречной груди, спустилась к животу, утопила пальцы в мягкой дорожке волос, бегущей от пупка вниз. Третий хрипло рассмеялся:
- Это то, о чем я говорил – ты еще ничего не сделала, а я уже на пределе.
Он наклонился, поцеловал в уголок губ, спустился поцелуями по шее вниз – к груди. Обхватил губами напрягшийся сосок, от чего сердце мое затрепетало и забилось неровно, рвано.
Я зарылась руками в его волосы, потянула вверх, а когда Третий распрямился, поцеловала – влажно, изучая языком его рот, покусывая еще не зажившие губы. Он прижал меня к себе с силой, ухватив за ягодицы. Потерся напряженным пахом и от этого нетерпеливого движения ноги у меня натурально подкосились.
Мидас ухватил меня, усадил на стиральную машину, стянул трусики – не прекращая ласкать, посасывать мой язык. Я дышала через раз – так хотелось почувствовать его в себе, ощутить приятную тяжесть напряженного тела. Он провел ладонью у меня между ног, хрипло выдохнул, почувствовав влагу на пальцах, потом притянул к себе, подхватив под коленки, и тягуче медленным движением скользнул внутрь.
Я не сдержалась – застонала.
- Да, не сдерживай себя, девочка, - одобрил Третий и втянул воздух сквозь зубы.
Плавно задвигался.
- В тебе так тесно и так непередаваемо горячо! Да, милая, кричи. Громче!
С каждым откровенным словом, что вылетало изо рта, Третий входил в меня порывистей, вбивался до упора.
Выводя узоры на его груди, я не сдерживала себя: кричала. Артем же принялся ритмично поглаживать клитор, и эти касания сводили меня с ума – распаляли, разжигали, будили дремлющую лаву внизу живота. Я уже почти умоляюще хныкала, когда его средний палец скользнул вовнутрь и задвигался параллельно члену, а большой все продолжал тереться о пульсирующий комочек.
От разлившегося удовольствия я вскрикнула, а Третий двинулся плотнее, задевая внутри мифическую точку, ударяясь об нее каждый раз…
Палец ритмично терся. С каждым толчком дышалось все чаще, сердце колотилось в бешеном темпе, и я почувствовала томительный, набирающий обороты ком – он родился где-то в животе, зашевелился, задрожал, а потом вдруг лопнул, заполняя все внутри сладким, непередаваемо сладким теплом. Брызги этого тепла осели повсюду, пара вытекла из уголков глаз и побежала к вискам, а я все не могла перестать пульсировать и содрогаться. Не давая опомниться, Третий требовательно схватил меня за волосы, не болезненно – на грани острого удовольствия, прикусил нижнюю губу, лизнул подбородок и задвигался внутри так часто и глубоко, что шлепки эхом отскакивали от кафельных стен. Я не успела крикнуть и даже охнуть, как куда более острый, громадный ком прокатился по нервам и сокрушительно взорвался, затопляя все существо непередаваемым блаженством.