- Как ты мог?!
Конечно, он не ответил. Мне вообще никто не ответил, потому что если там - в вышине, и был кто, кроме голосящей птицы, то ему было все равно. Ему было так глубоко наплевать, что закрыл глаза на голодомор, холокост, фашизм вместе с рабством и концлагерями. Что уж там было говорить о моих глупых вопросах и обидах.
- Не напрягайся зря, - на плечо легла тяжелая, горячая рука, - там, куда ты смотришь – абсолютно никого нет.
Надо же, ведь напрочь успела о нем забыть.
- Теперь уже да, - кивнула в ответ.
- Есть что-то, чего бы ты хотела? – вздохнув, спросил Мидас.
Я утерла липкие, злые слезы и кивнула.
- Дай воды напиться.
Под сидением нашлась двухлитровая пластмассовая бутылка с теплой, старой водой. У нее был привкус ржавчины и застарелого машинного масла, на дне осадком плавали непонятные коричневые хлопья, но ничего вкуснее пить раньше мне не приходилось. Поэтому, когда внедорожник тронулся и принялся подскакивать на многочисленных ухабах, в животе от выпитого ощутимо побулькивало.
Ехали уже близко часа – по пустынной, скучной местности, но через некоторое время показался лес. Сперва редкий, но едва проехали чуть дальше, с несколько сотен метров, он загустел. Перерос в молодняк, пока еще не столь плотный, но близкий к тому. В голове моей было пусто, и я просто безучастно пялилась в окно, ни о чем особом больше не думая.
Минут через двадцать машина остановилась.
Мидас покосился на меня, будто ожидая побега или другого проявления бунта с минуты на минуту. Но, скорей всего, я его разочаровала: добровольно выбралась наружу, потянулась с хрустом, обернулась, замерла на мгновение.
Вокруг простирался бор, насколько хватало глаз. Он был тусклый еще, наполненный туманами: именно они воровали у ельника цвет и яркость. Но, солнце пробуждалось понемногу – и вскоре время туманов иссякнет. Им придется отступить, затаиться до следующей ночи, чтобы просочиться и подняться вновь: гуще, плотней, вящей.
Ни души вокруг. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Только в воздухе повис крик неизвестной птицы – далекий, не различимый почти.
Третий хмурился и смотрел с явным неудовольствием. Обвел глазами округу – как я минутой ранее, нахмурился сильнее. Не знаю, отчего он медлил – может, ранее не приходилось подчищать за дружками, или совесть кусалась.
Опускать глаза, отворачиваться я не стала, потому что не хотела упрощать этому хмурому мужчине задачу. Если стрелять, так в упор.
И все же, как бы ни храбрилась, но сердце колотилось как сумасшедшее. Пульс грохотом отдавал в висках, пот застилал глаза. Я отошла от машины и остановилась посреди небольшой поляны.
Стало чертовски страшно. Как никогда ранее. Думалось – еще секунда, и…
Мидас легко повел рукой, и автомат привычно, верно скользнул из-за спины на грудь. Пальцы знакомым движением легли на спусковой крючок, бережно его огладили.
Время для меня тут же замедлилось, стало густым и тягучим как патока.
Я смотрела на крупные кисти рук, на пальцы с аккуратными лунками ногтей – сейчас перепачканные мазутом и оружейным маслом. Тяжело, почти невозможно было оторвать взгляд, перевести его куда-то еще, потому внутри билась мысль: если шевельнусь, он выстрелит.
Да, этот физически сильный, крепкий мужчина, возьмет и выстрелит! В самом деле – что стоит ему начать на курок, быстрым движением вскинув дуло? Миг и готово.
Тогда, в то самое течение минуты, я всем телом, всем сознанием ощутила – как прекрасна жизнь. Как замечательно просто дышать, видеть. Как непередаваемо славно просто быть. Быть жуком, муравьем, букашкой, человеком, быть никем, но жить. Впитывать запахи и звуки, становиться свидетелем новых рассветов, урожая, рождения – пусть это будут котята или соседские дети, все равно, только бы просто быть. Можно даже ночевать в картонной коробке или в бескраем поле среди пищащих полевок и кисловатого запаха ржи, только бы смотреть в бесконечное небо, видеть, как осыпаются градом звезды. Недоедать, но быть благодарным за каждый доставшийся кусок хлеба. По сути, ведь не нужно ничего больше – ни разносолов, ни изобилия, только бы жить.
И никогда, никогда не умирать.
Наверное, каждый человек, глядя смерти в лицо, переживает подобный катарсис, и я не стала исключением.
Золотистый восход, багряные полосы на востоке неба, тишина, величие деревьев – мне почудился Бог во всей этой благодати. И мелкой стала обида на него. Как можно злиться на свет? Или на воздух? Разумно ли ругать собаку, за то, что она лает?
А Бог – жесток.
Я запрокинула голову и посмотрела на небо. Оно было ясным, с легкой розовинкой. День обещал быть солнечным.
- Прости меня, - неслышно сказала в небо и перевела взгляд на Мидаса.
Глаза в глаза. Не мигая, снова боясь пошевелиться.
Стало зябко в легком платье, на непрогретой еще поляне у леса.
- Сколько еще? – спросила у Третьего.
Терпеть дальше не было сил. Казалось, что вот-вот упаду или сердце разорвется.
Мидас нахмурился, скривил губы привычным, наверное, жестом. Упрямые складки собрались у переносицы. Он не стал издеваться и переспрашивать о чем речь. Вскинул автомат, а я зажмурилась. Через секунду что-то холодное ткнулось в грудь, а над ухом раздалось злое:
- Дура. Никогда таких блаженных не встречал. Запоминай, что скажу, юродивая. Забываешь последние сутки, будто не было их вовсе. Все, что произошло в старой кибитке – приснилось тебе, глупая фантазерка. Начнешь болтать – только себе хуже сделаешь. Нашего мини-отряда уже через час тут не будет, а тебе жить с клеймом придется. Уяснила? – его горячее дыхание щекотало кожу, но мне было зябко.
Трясло всю.
Не открывая глаз, закивала часто-часто. Слезы – горячие, колючие, потекли от страха, бессилия, неверия. От всепоглощающей надежды. От нее – безумной, ослепляюще-яркой, подкосились ноги, и если бы не мужчина с автоматом напротив, я бы упала.
Мидас продолжил говорить, прислонившись еще теснее:
- Через пару километров будет деревенька. Пойдешь по колее, не заблудишься. Скажешь, что заплутала, добрые люди подскажут куда идти, и поведают о расписании автобуса. Все поняла? Повтори.
Запинаясь, утирая щекочущие кожу слезы, я прошептала:
- Я… все приснилось. Ничего… почудилось все, представляешь? Пешком до села, потом на автобусе.
- Славно. Только вот еще что, - на этом он обхватил мое лицо ладонями, наклонился и грубо, по-звериному, поцеловал.
Язык его напористо, властно раскрыл мои губы, скользнул в рот. Губы жгло, по коже сновали мурашки, подкашивались ноги. Я вцепилась в лацканы его камуфляжной куртки, чтобы не осесть к ногам.
Мидас, увлекшись, впечатал меня, прижал к себе с грубой силой. Так, что я почувствовала его бешеный пульс, оглушающий грохот сердца. Холод стали и шершавую текстуру перевязи.
От него пахло пылью, сигаретами, машинным маслом. Так странно и так… приятно. Тогда я еще не знала, что сама жизнь теперь будет для меня так пахнуть.
Дыхание совсем сбилось, и он внезапно отпустил меня, отошел.
Я пошатнулась, но устояла, а Мидас сказал:
- Такая сладкая, сладкая девочка, жаль, не попробовал, но на сегодня тебе впечатлений хватит. Топай, и помни – все приснилось.
Я моргнула раз, другой, а потом отвернулась и медленно, деревянными шажочками побрела вдоль дороги. Шла, с минуты на минуту ожидая выстрела в спину. Вдруг, обманул? Тяжело ведь стрелять в упор.
Но, вместо выстрела послышалось сытое урчание мотора, шуршание колес и звук удаляющегося, уезжающего прочь, автомобиля.
Я засмеялась – до слез, до хрипоты, закружилась, и, ни разу не обернувшись назад, побежала – откуда только силы взялись?
***
Добралась до села часам к десяти. Деревенские, чаще всего, как один люди ранние: выходят на прополку перед обеденным зноем, а на полив после душной жары. В это утреннее, но неукротимо приближающееся к зною время, пришлось побродить по деревне, чтобы увидеть кого-то из людей поблизости, а не на огороде. Мне не хотелось запоминаться и выделяться, бродяжничая по пустым улицам, но выхода не было, и в скором времени – повезло.
Около одного из домишек я увидела бабульку. Она красила частокол зеленой краской и этот едкий дух, сегодня по-особенному сладко ложился в легкие. Подошла ближе. Женщина была в летах – лицо изрезало морщинами, но глаза оказались яркими, влажными, сохранившими блеск былого довольства.
Не задавая никаких лишних вопросов, она подсказала расписание автобуса, пустила в уборную, где я умылась и пригладила волосы, а после напоила студеной водой из колодца, от которой на мгновение заломило зубы. На прощание я обняла женщину со всей щедростью, какой была полна в тот миг, и не потому, что старушка показалась одинокой, а потому, что она была человеком, достойным моей благодарности.
Когда пришел автобус – местами изъеденный ржавчиной, а также до жути перекошенный на левый бок, то села я в него с легким сердцем – так меня переполняла радость «второго рождения».
За дорогу расплатилась золотым кольцом, что досталось по наследству от мамы. Сумка с кошельком где-то затерялась: то ли в кибитке, то ли на городском проспекте, когда те двое запихнули меня в микроавтобус. Но, о том думать не хотелось, чтобы не омрачать счастье: знала, что оно – мимолетное, оттого берегла.
По пути старалась придумать, что скажу Вадиму – мужу. Версий было много, но все какие-то сплошь корявые и неправдоподобные - ни в одну из них он не сумеет поверить.
Лгать я никогда не умела: краснела, бледнела, заикалась, боялась поднять взгляд, и всем становилось понятно, что эта монетка – квантовый рубль из кармана фальшивомонетчика.
К тому же, я сомневалась, что смогу связно говорить, да и вообще вопрос - решусь ли посмотреть мужу в глаза. Оттого, прислонившись к закопченному по самую крышу, дрожащему стеклу, просто позволила себе расслабиться и закрыть глаза.