Петенька потянул носом воздух:
— Ого! Шкворками пахнет.
— Не шкворками, а шкварками, — поправил Петеньку комбайнер в ситцевой шапочке. Поправил, сразу повеселел и гулко хлопнул здоровенной ладонью Петеньку по спине:
— А ты боялся, шамовки нет… Как так нет, когда кухарит сама Лизавета Марковна?
Петенька дурашливо присел, растопырил руки и на полусогнутых ногах, гусем пошёл к бабушке:
Лизавета Марковна,
Миленький дружок!
Шкварок нам нажарила
Целенький горшок!
И тут засмеялись все. И даже Любаша не то громко всхлипнула, не то засмеялась.
Бабушка схватила со стола полотенце, шлёпнула Петеньку по кудрявой голове, тот изобразил ужас, повалился на скамейку, замахал руками, ногами:
— Оё-ёй! Оё-ёй!
А бабушка всё нахлёстывала, всё приговаривала:
— Вот тебе, вот тебе… Вечно ты, Петенька, дуришь! Вечно у тебя шуточки! Какой горшок, когда сало на сковородке.
И было видно, что бабушка очень рада Петенькиной выходке, что шутка пришлась к месту, потому что и сам Иван Романыч стоял да тоже посмеивался.
Потом он кивнул на Любашу, негромко спросил бабушку:
— Что хоть стряслось-то?
Бабушка сразу принялась вытирать кухонным полотенцем совершенно чистый стол:
— Дак ведро утопили… Воду кастрюлей таскали… Вон той вот. Прямо смех и грех.
Она подняла голову и виноватыми, жалостными глазами тоже повела на Любашу:
— Ты уж, Иван, прости её. Не ругай.
А Иван Романыч слушал, слушал бабушку, всё усмехался да усмехался помаленьку и вдруг сел на скамью рядом с Петенькой и захохотал во всю мочь.
— Ну и ну! Только-то! А я думал невесть что…
Он утёр ладонью мокрые от смеха глаза, поманил к себе Любашу:
— Иди-ка сюда, паникёрша, иди. Значит, расстроилась? Очень?
Любаша опустила голову, а он рассмеялся опять:
— Сейчас мы это дело поправим.
Он весело глянул на комбайнеров, на всех троих:
— Кто у нас по этаким делам мастак? Ведро надо вытащить.
— Так пара пустяков! — сказал комбайнер в тюбетейке.
— Так надо жердь подлинней да гвоздь поострей! — сказал комбайнер в шляпе.
А комбайнер в ситцевой шапочке ничего не сказал. Он повернулся, побежал к изгороди, снял длинную жердь, а его товарищи нашли у печки топор, со скрипом выдрали из косяка амбарчика старый гвоздь, и вот комбайнер в шапочке — раз, два! — вогнал гвоздь топором в жердь и помчался с ней к колодцу.
Он управлялся с длинной жердью, как с карандашиком. Он опустил её в колодец, пошарил, закричал:
— Есть!
А потом, звонко шлёпая ладонями, стал жердь перехватывать, подымать и вот отбросил её, и в руке у него засверкало мокрое ведро, и с ведра полилась вода, потому что оно было полнёхонько!
Легко, не расплескав ни капли, комбайнер донёс ведро до Любаши, поставил на траву:
— Принимай, да больше на колодец не ходи — ты ещё совсем чижик.
— Нет! Ничего не чижик! — вдруг очень громко сказал Иван Романыч. — Ничего не чижик! Она — работница, она — заботливый человек. Она воду-то для нас кастрюлей таскала, она одного страху тут сколько натерпелась, другой бы на её месте прятаться побежал, а она — нет. Она — к нам! Она посчитала: «Это я сама за всё в ответе и прятаться не хочу!»
И тут Иван Романыч взял со стола кружку, почерпнул воды, протянул Любаше и, нисколько даже не усмехаясь, попросил:
— Слей мне, пожалуйста, на руки, Любовь Николаевна!
Шофёр и комбайнеры тоже подошли, тоже подставили свои ладони, и каждый из них тоже сказал:
— И мне, Любовь Николаевна, и мне…
Валерий ВоскобойниковВасилий Васильевич
Жил в ленинграде художник Пахомов. До войны он любил делать рисунки к детским книжкам, и дети всегда с удовольствием читали и рассматривали те книжки.
Рисунки Алексея Фёдоровича узнавали сразу и дети и взрослые.
Началась война. Алексей Фёдорович остался в блокадном городе, он не мог бросить в беде свой город.
Днём около развалившихся домов он отыскивал несколько палок, нёс их к себе на кухню, и тогда в маленькой железной печке-времянке загорался огонь. Художник отогревал у огня руки и принимался работать.
Ночью прилетали вражеские самолёты бомбить город, начиналась воздушная тревога, и Пахомов забирался на крышу своего дома. По крышам даже в спокойное мирное время ходить опасно, особенно если ночью. А тут кругом рвались бомбы, летели осколки.
Но художнику некогда было бояться. Он часто был дежурным.
И если вражеский лётчик сбрасывал зажигательную бомбу на крышу, её надо было как можно быстрее схватить длинными щипцами или взять на лопату, засыпать песком, загасить.
Дежурные были почти на всех крышах. Поэтому фашистам так и не удалось поджечь город…
Потом снова начинался день, и художник принимался за свою работу — делал рисунки.
И всё-таки каждый день художник страдал от одной и той же мысли.
«Мой город окружён вражескими войсками, страна, обливаясь кровью, отбивается от фашистских дивизий, а я не могу ей помочь сейчас, немедленно» — так думал он.
Алексею Фёдоровичу часто говорили, что дело его — тоже важное.
«Ваши рисунки, — успокаивали художника, — расскажут детям и внукам о героической войне, о том, как город борется и побеждает».
«Но ведь эти рисунки напечатают потом, а я хочу, я должен сделать что-то и для сегодняшнего дня, так, чтобы моя работа помогала в борьбе немедленно».
И наконец Пахомов понял, что он должен немедленно сделать.
«Я должен нарисовать плакат. Плакат — это ведь тоже оружие. Мой плакат поможет биться с врагом».
Утром художник взял папку с чистой бумагой, карандаши, потеплее оделся и пошёл на завод, где делали пулемёты.
Из-за голода у него было совсем мало сил, и до завода он шёл долго, с остановками.
К середине дня художник пришёл на завод.
— Прошу показать мне лучшего рабочего! — так сказал Алексей Фёдорович в кабинете директора. — Я хочу нарисовать его на плакате.
— Есть у нас лучший рабочий, заслуженный стахановец, — сказал директор. — Работает по шестнадцать часов вместо двенадцати, выполняет две нормы. На днях ездил на фронт, вручал бойцам пулемёты. Обучил много молодых рабочих, мы его назначили бригадиром. Подходит вам такой? — спросил директор художника.
— Конечно, подходит. Только не надо вызывать его сюда в кабинет. Я хотел бы нарисовать его прямо у станка, там, где он работает.
— Проводите товарища художника к Василию Васильевичу Иванову, — сказал директор.
И Алексея Фёдоровича Пахомова повели в цех.
В цехе многие работали в ватниках, потому что было холодно.
Но ведь дома у художника — там, где он работал всю зиму, — тоже было холодно.
Художник шёл между станками и разглядывал лица людей. Лица были тощие, иногда опухшие от голода. Женщины, замотанные в платки, какие-то мальчики в ушанках. Все они сосредоточенно что-то делали у своих станков.
— Идите в угол цеха, вон к тому станку, — показали художнику.
И он пошёл туда.
Там работал совсем тощий мальчик. Он был во взрослом пиджаке, плечи пиджака свисали почти до локтей, на голову у него была натянута кепка. На художника мальчик даже не оглянулся.
«Наверно, это новый ученик заслуженного стахановца», — подумал художник.
— Ну и чем же ты занят? — спросил он у мальчика, потому что неудобно было стоять просто так.
— Выверяю прицельную линию, — ответил мальчик и серьёзно посмотрел на художника.
«Подожду ещё минут пять, — подумал Алексей Фёдорович, — лучший рабочий и подойдёт». Но к ним никто не подходил.
Наконец художнику надоело ждать, и он спросил у мальчика:
— Где Василий Васильевич, ты не знаешь?
Мальчик молчал — наверное, не расслышал.
Тогда художник спросил снова:
— Тебя-то хоть как зовут?
— Василий Васильевич, — ответил рабочий-мальчик.
И Алексей Фёдорович понял, что уже пять минут он смотрел на лучшего работника цеха. Мальчик повернулся к нему, и художник увидел новенькую медаль, прикреплённую к широкому взрослому пиджаку. Художник сел поудобнее на железный табурет, достал из папки первый лист и начал рисовать.
Василию Васильевичу художник не мешал. Да ему и некогда было отвлекаться — у него было большое задание: к концу смены выверить прицельную линию у всех пулемётов.
Через час художник сделал несколько набросков.
Иногда Василий Васильевич получался на бумаге чересчур строгим, иногда, наоборот, лицо его выглядело слишком детским.
Наконец Пахомов остался доволен своим наброском. Лицо Василия Васильевича получилось одновременно и ребячьим и со взрослой серьёзной заботой. Художник распрямил спину и почувствовал, что сильно устал. Теперь можно было немного отдохнуть.
Ведь они оба — и мальчик и художник — в эти часы работали для обороны. Мальчик делал своё дело, художник — своё, и дело каждого было необходимо стране.
Алексей Фёдорович уже представлял, как будет выглядеть будущий плакат.
Через месяц плакат был готов. Его отнесли в типографию, чтобы отпечатать несколько тысяч таких же плакатов. Плакаты увезли в разные города страны.
Ленинградский мальчишка в большом взрослом пиджаке строго смотрел со стен цехов в Свердловске и Иванове, Ташкенте и Горьком, где тоже работали мальчишки для фронта.
«Ты научился работать на трудных станках? — казалось, спрашивал он у всех, кто проходил мимо плаката. — Ты всё отдаёшь фронту?»
Ведь плакат так и назывался: «Всё для фронта». Только в скобках Пахомов приписал ещё одно название: «Василий Васильевич».
Пришло письмо из деревни. Это письмо написал сам председатель колхоза.
«Недавно я ездил по делам в город, — писал председатель. — Иду мимо исполкома — и вдруг на стене плакат вижу. А на том плакате вроде бы наш Василий нарисован. Если это точно ты, значит, не ошибся я, когда тебя посылал учиться, значит, становишься ты уже большим человеком. Мы тоже, как и ты, делаем всё для фронта, всё для победы. Каждый колос хлеба сберегаем. В этом тебе и отчитываемся».