Поначалу мы с Нэнси навещали Алису каждую неделю, однако ей становилось все хуже. И через год с чем-то наши приезды утратили смысл. Алиса, не шевелясь, смотрела перед собой, изо рта ее стекала струйка слюны. Прекрасные белокурые волосы высохли и поседели. Нянечка сказала, что она теперь даже до нужника сама добраться не может, поэтому большую часть времени ее держат в койке. Не думаю, что Алиса узнавала меня или Нэнси.
Нам стало тяжело ездить туда и смотреть на женщину, похожую на Алису, на девочку в белом чепчике, которую я увидел когда-то в работном доме, но что больше Алисой не была. Была кем-то другим. И мы перестали заглядывать в Патни так часто, бывали там примерно раз в месяц, потом в два или в три и, наконец, начали приезжать туда только на Рождество, да еще разок летом.
Ну а на Кроу-стрит все шло, можно сказать, неплохо. Уортингтон, сборщик квартирной платы, обзавелся собственным небольшим делом и поинтересовался, не смогу ли я вложить немного денег в дом, который он собрался купить, привести в божеский вид и сдавать жильцам. Большую часть необходимых для этого средств он уже получил, взяв в банке ссуду. Этот дом, принадлежавший ткачу, находился в Бетнал-Грин, и когда-то каждый его этаж был одной большой комнатой. За многие годы в них понастроили перегородок, теперь в доме проживало шесть семей, по две на каждом этаже, одна из них еще и отвела часть своего жилья ткачу, державшему там свои станки. Жуткое было место, наводненное всяческими вредителями – не только блохами да вшами, которых везде хватает, но еще и крысами. Уортингтон легко поладил с владельцем дома, который был сыт им по горло, поскольку жильцам вечно нечем было платить. Предполагалось снести перегородки, как следует окурить дом, а затем отремонтировать.
Все, что от нас требовалось, – это немного усердия, немного желания. Мы с Уортингтоном не сделали ничего сверх того, что могли бы сделать другие, если б не просиживали целыми днями в «Голове турка». Одному из работавших у меня расклейщиков принадлежал маленький злющий терьер. Я доплатил этому малому шиллинг, и он одолжил мне песика, а тот выгнал из дома всех крыс. Я привел в дом Артура с кувалдой, чтобы он развалил перегородки. Артур, бесплатно живший на Кроу-стрит, не отказал мне в такой услуге. Он и еще один расклейщик с хорошей, твердой рукой покрасили стены. Мы, правда, заплатили приличному плотнику, он привел в порядок перила на лестницах и сделал еще кое-что, однако серьезных расходов потребовала только починка кровли.
Не знаю, что стало с семьями, которые мы выставили из дома, но ведь все они месяцами за жилье не платили. Уортингтон сумел подыскать для каждого из трех этажей добропорядочных семейных жильцов и добился того, что они заплатили ему за десять недель вперед. Из этих денег мы вернули банку проценты, погасили часть ссуды да еще и с небольшой прибылью остались.
Возня с домом заняла немалое время. Я управлял афишным делом и зарабатывал достаточно для того, чтобы все мы жили на Кроу-стрит безбедно, – при условии, что каждый будет вносить свою небольшую лепту. Но, по правде сказать, на этом мы и застряли и деньги получали плохонькие. Поэтому, когда Уортингтон предложил мне заняться еще одним домом, я ухватился обеими руками.
Через пять лет мы владели хорошо налаженным хозяйством из четырех домов. Я поставил Артура во главе афишного дела, а сам обратился в домовладельца. В человека, которого все ненавидели. Уличные торговцы, продавцы тухлятины для кошек, владельцы кофейных ларьков, проститутки и их сутенеры, ночлежники, спившиеся старые учителя и все прочие. Я стал их врагом. Многим из них была не по карману плата, которую мы с Уортингтоном брали за проживание в приведенных нами в порядок домах. Да, признаю, я выбросил некоторых из этих людей на улицу. Да и новые дома, что строились благотворительными организациями, и аренда жилья, и все такое им тоже не по карману оказались. Забавная штука эти дома для бедных – бедным они никогда не по карману.
Во всем этом Нэнси была мне помощницей и верным товарищем. Она и Алиса приходились друг дружке сестрами лишь наполовину. Отцы обеих исчезли при первых же признаках бед, приведших матушку Смит в работный дом. Девушки сильно отличались одна от другой. Нэнси была худощавой, темноволосой. Люди, не любившие ее, говорили, будто она хитрая, но нет. Она родилась в нищете, у нее была старшая полусестра и не было денег, а выросла она в работном доме. Полагаться ей, кроме своего ума, было не на что. Она научилась вести себя тихо, работный дом всех нас этому научил. Однако освоила чтение и письмо и быстро соображала – как с тем доктором в «Неизлечимых», которого она поняла гораздо лучше, чем я. Нэнси умела оказываться в нужное время в нужном месте – и не оказываться там, где она ни к чему. А еще у нее был странный смех: громкий, лающий. Слышать его мне случалось нечасто, но когда ее что-нибудь веселило или когда она выпьет, он тут как тут – ровно осел ревет на Клапэмском выгоне. «Покатаемся за пенни, мальчики?» – говорила тогда миссис Смит.
Нэнси заботилась о моих девочках, о Лизе и Мэй, как о собственных дочерях, и они любили ее как родную мать, хоть и называли по имени – Нэнси. Когда ее матушка совсем ослабла и не могла справляться сама, Нэнси стала ходить и за ней. Вечерами она готовила ужин для тех, кто в то время случался в доме, – а это могли быть все мы, да еще мой отец и Артур. И вспыльчивостью она в отличие от Алисы не отличалась. Кроткой ее, Нэнси, тоже не назовешь, но она никогда не жаловалась, а большие карие глаза ее улыбались так, что могли и комнату спалить.
Когда она в первый раз пришла ночью к моей постели, мне показалось, что это нехорошо, неправильно. Алисы не было со мной уже четыре года, нам сказали, что она никогда не вернется, и все же. Я смотрел на Нэнси, что стояла голая в отсветах камина. Мы знали, что сейчас произойдет. Была суббота, я весь вечер пил в «Голове турка». Нэнси положила голову мне на грудь, и я услышал чистый запах ее волос. Она сказала, что ни разу еще не была с мужчиной, но хватит, и так уж прождала слишком долго. Потом взяла мою руку и положила ее туда, вниз, там было чудесно. Всю ночь она не давала мне покоя, цеплялась за меня, как обезьянка за ветку. Да и я тоже оказался ненасытным – ужас какой-то, дикарь дикарем.
Через пару лет, как раз когда у нас с Уортингтоном появился четвертый дом, Нэнси родила мальчика, и мы назвали его Диком.
Мы по-прежнему дважды в год навещали Алису в «Неизлечимых», но о Дике ни слова ей не сказали, да она бы и не поняла.
В девятнадцать лет Лиза вышла замуж за молочника, владельца домика в Камден-Тауне. Мэй было тогда шестнадцать, Дику только что исполнилось четыре, они присутствовали на венчании, состоявшемся в той же церкви на Мэйр-стрит, в какой поженились мы с Алисой. Нэнси купила новое платье и выглядела чудесно. Она хоть и попивала немножко по субботам, но была мне доброй и верной женой – или вроде жены.
Время шло. Лет через пять, по-моему, после свадьбы Лизы я получил письмо и понял по конверту, что пришло оно из «Неизлечимых».
Я сказал:
– Приготовься к дурным вестям, Нэнс.
А начав читать его, вскорости обнаружил, что ноги мои подкашиваются, и присел за стол. Письмо было от доктора Чаруэлла. Сейчас, когда я записываю эти слова, оно стоит у меня перед глазами.
Уважаемый мистер Уэбб!
Пишу, чтобы сообщить вам о переменах в состоянии Вашей жены, Алисы Уэбб (дата рождения неизвестна, около 1852), почти пятнадцать лет тому ставшей пациенткой нашей больницы. Около шести месяцев назад, как Вы знаете по последнему Вашему визиту, она начала предпринимать попытки разговаривать. И благодаря занятиям с медицинскими сестрами она вновь стала беседовать с людьми. Недавно она сообщила, что нижние ее конечности вновь обрели чувствительность. Несмотря на атрофию бедренных мышц, миссис Уэбб смогла снова научиться ходить. А несколько недель назад улучшение координации и владения руками привели к тому, что теперь она может самостоятельно есть, следить за своей чистотой и одеваться.
Мы давно уже полагали, что ее симптомы были результатом локализованной травмы, а не дегенеративного паралича. Такие выздоровления относительно редки, однако ни в коем случае не беспрецедентны. Не сомневаюсь, что прилежный уход и лечение, которые она получала, находясь на нашем попечении, внесли значительный вклад в столь счастливый поворот событий.
Результаты последнего осмотра, проведенного нашим приходящим консультантом-неврологом, профессором Эллиотом, позволяют нам выписать Алису Уэбб из больницы 12 сентября. Уверен, что Вы сможете организовать ее переезд домой.
Через неделю пришло письмо и от самой Алисы.
Милый Билли Бонс, я знаю, что доктора написали тебе про меня. Это чудо. Они вернули меня к жизни. Мне не терпится увидеть тебя и наших милых маленьких девочек. Спасибо тебе и Нэнси за то, что вы навещали меня в больнице. Я так соскучилась по тебе и так хочу снова попасть в наш дом.
– И какого же дьявола мы теперь будем делать? – спросил я.
Нэнси заплакала.
– Поверить не могу, – сказала она. – После стольких лет. Кем она стала?
Я не знал. Думал, что Алиса еще не поняла: прошло почти пятнадцать лет. И возможно, считала себя молодой женщиной, а Лизу и Мэй – маленькими девочками. Она была все равно что мертвая, нельзя же пережить такое несчастье и выбраться из него как ни в чем не бывало. Что-то должно было измениться, повредиться в ее голове. Так я Нэнси и сказал.
– А что мы ей скажем про нас с тобой? – спросила Нэнси. – Про Дика? Мы же не можем спрятать от нее мальчика.
Ответить мне было нечего. Дик учился в закрытой школе, учился хорошо, и я решил, что ему не повредит пожить немного без нас. И попросил Уортингтона выделить мальчику комнату в одном из его домов. Конечно, Дику было всего девять лет, но ведь я же не в работный дом его отправлял. Я подыскал старушку, которая могла ухаживать за ним, заплатил ей. А Мэй велел, чтобы, когда мать вернется домой, ничего о Дике не говорила.